В опубликованную "Литературной Россией" статью Вячеслава Огрызко (2013, №49) о студенческих годах Бориса Примерова я поторопился нырнуть, даже особо не вдумываясь в её название ("Не радость бросает человека на подвиг, а тоска") и лишь бегло, как бы для разгона, пробежав весьма пространный врез.
Мне, как я думал, предисловия не требовалось. Литинститут для меня не чужой. Я примерно в те же годы учился в нём, правда, на заочном отделении. Но наш семинар, отобранный Евгением Долматовским, состоял преимущественно из москвичей и жителей ближнего Подмосковья. И мы раз в неделю приезжали в памятное здание на Тверском бульваре. Где-то там – в коридорах, в библиотеке – конечно, пересекались и со студентами дневного отделения.

Мы знали, что среди них есть очень талантливый, своеобразный парень, который был уже автором изданной в Ростове-на-Дону книги. Но таких удачливых даже в нашем семинаре было двое – Юрий Кушак с его "Пазорями" (Мурманск) и Инна Кашежева с "Вольным аулом" (Нальчик). И нашу заочницу Кашежеву, и очника Примерова после выхода в свет их вторых книг приняли в Союз писателей. Напечатанный в Нальчике "Вольный аул" как-то оказался в моей домашней библиотеке. Примеровское "Синевой разбуженное слово" мне раздобыть не удалось. Но журнальные публикации попадались на глаза. А ещё с тех пор у меня сохранилась вырезка из "Московского комсомольца" той поры, с подборкой стихов Бориса Примерова. Шла она под популярной рубрикой "Наедине с поэзией" и занимала целый газетный "подвал". Там-то я впервые прочитал "Акацию", причём, в удлинённом варианте.
Но не поэт её нарастил – это была, надо полагать, ошибка наборщика, перепутавшего листочки рукописи. Сразу после финальной строки про "поющее лето" пошла концовка стихотворения с "густой гармошкой садового месяца", написанного, кстати, в другом размере, но примерно в той же стилистике. Благодаря этому газетному курьёзу "Акация" прочно укоренилась в моей памяти. И когда речь заходила о Примерове, я прежде всего цитировал: "Ах, эти, ах, эти, ах, эти стихи зелёной большой поэтессы". Тем более, что мне доводилось слышать, как Борис читал это – почти взахлёб! – в ходе различных литературных выступлений.
Его послеинститутская книга "Румянец года" только укрепила моё представление о нём как о талантливом жизнелюбе, просто упивающемся ароматами, красками, звуками родной степи.
"Румянец года" положил начало моей "примеровской" коллекции. В ней уже было пять книг, когда Борис Терентьевич сам сделал дарственную надпись на своём "Избранном".
Мне повезло всё-таки познакомиться с ним в 1990 году. И произошло это в небольшом овощном магазине, находившемся тогда на улице Забелина, почти напротив Ивановского монастыря. Живя неподалёку, в Мало-Вузовском переулке, я ходил в тот магазинчик за картошкой – её тогда продавали в бумажных пакетах на 3 кг. Стою себе в конце короткой очереди и вдруг слышу знакомый голос:
– Что ж, теперь и борща сварить не из чего!
Смотрю – точно, Борис Примеров. А я тоже вырастал на казачьем борще – с помидорами вместо свёклы.
Там наше знакомство стало двусторонним. Оказалось, поэт тоже живёт неподалёку, только ходит в тот магазин с другой стороны – из переулка, выходящего на Старую площадь.
Мы обменялись визитами. Я показал Борису свою домашнюю библиотеку, где было представлено и несколько ростовских поэтов – Николай Скрёбов, Борис Куликов, Ашот Гарнакерьян, Геннадий Сухорученко. А он вспомнил своё станичное детство и рассказал, как подростком защищал спортивную честь колхоза, участвуя в районных скачках (или бегах?). В примеровской квартире я как-то ни разу не пересёкся с Надеждой Кондаковой, хотя познакомился с ней, пожалуй, раньше Бориса, так как в 1964 году был на офицерских сборах в Оренбурге и установил связь с местным литобъединением, носившим тогда имя Мусы Джалиля. В ту пору там блистали Геннадий Хомутов, Юрий Орябинский и совсем ещё юная Надя.
Из книжно-журнального собрания Бориса Примерова меня больше всего привлекли дореволюционные журналы, где, в частности, были серьёзные статьи по аграрной тематике. Дело в том, что тогда я работал ответственным секретарём в одном из журналов, выпускавшихся издательством "Колос". В тех статьях меня заинтересовала статистика, относящаяся к экспорту зерна из России, а также хроника неурожайных годов. Как оказалось, зерно вовсю продолжали вывозить за границу и тогда, когда в некоторых губерниях крестьяне умирали от бесхлебья.
Когда в 1992 году у меня вышла новая книга стихов "Опора", Борис написал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей России. В её тексте было, как обычно, несколько цитат и в двух случаях рекомендатель выбрал строчки, где упоминалась какая-то еда.
К тому времени мне уже пришлось уйти из "Колоса", где главным делом стал поиск рекламодателей. Один мой старший товарищ по журналистскому цеху помог найти работу в строительной многотиражке – репортёром. Танковые залпы октября 1993-го я слышал в котловане строящейся станции "Чкаловская" – у Курского вокзала…
Как-то осенью следующего года неожиданно встретил Бориса Примерова у Покровских ворот. Он медленно двигался по улице Чернышевского в сторону Садового кольца, зачем-то присматриваясь к мусорным урнам. Вид у него был какой-то потерянный. Я рассказал ему, что в Мытищах (я там давно руковожу литобъединением) видел на информационном стенде газетную вырезку с его стихотворением "Боже, Советскую власть нам верни!". А Борис стал говорить о развале страны, о наглости "новых русских" и о том, что у него и дома как-то нехорошо.
Прошло чуть более полугода, и громом грянула весть о трагической кончине поэта.
Конечно, такой финал может в ином свете представить предшествовавшую ему жизнь. Да, может, но не обязательно всю. Тем более что Борис Терентьевич написал от чего и от кого он уходил, привёл конкретные имена. И давнее, ещё в институтскую пору, его обращение к вопросу смерти или просто упоминание о ней тут вообще не причём. Молодой поэт был нацелен на иное.
А спустя годы в стихотворении "Судьба", отнесённом в "Избранном" к периоду 1977–1988 гг., сделал судьбе прямой заказ: "Сбрось на землю сорок лет". Если б тот заказ был выполнен, Борис Примеров мог бы и поныне оставаться среди нас.
Но вернёмся во вторую половину 60-х.
Я благодарен автору статьи о студенте Примерове за многочисленные отрывки из дневников семинарских занятий. Мне они помогли вспомнить литинститутскую атмосферу той поры, споры о строчках и тенденциях. Мы не щадили друг друга, помня суворовскую заповедь: "Тяжело в учении – легко в бою". Если кому-то казалось, что товарища повело в неверном направлении, говорили об этом открыто, и даже преувеличивая опасность. Мне представляется, так можно расценить слова Диомида Костюрина по ходу второго семинарского обсуждения, что Примеров перенагрузил стихи "иконами и смертью". Тем более утрировал через год направление творчества своего сокурсника А.Третьяков: "Смерть и жизнь…" Даже смерть у меня впереди" – великолепные стихи. Это можно один раз сказать, но когда всё творчество сведено к этому, то это не поэзия".
Судя по статье, Вячеслав Огрызко неважно относится к этому оппоненту Примерова, но получается, что именно его мнение он положил в основу своего вывода: "Примеров, когда учился в Литинституте, самые сильные строки написал именно о смерти".
Мне представляется, что надёжнее всего судить о поэте непосредственно по стихам. И доверяться собственным впечатлениям.
Для меня Борис Примеров тех стартовых лет – это, прежде всего автор "Акации", "Сирени" (строки оттуда как раз цитировал Владимир Цыбин), "Густой гармошки садового месяца" и таких вот просто колдовских строк:

И там же незабываемое и труднообъяснимое –

К этим строкам ни с какой логикой не подступишься.
По иному воспринимается бесспорное – "У меня даже смерть впереди". Здесь нет так называемых художественных средств, подобно тому, как нет их и в пушкинском – "Как дай вам бог любимой быть другим". Сила подобных стихов в неожиданном повороте мысли, в непредсказуемой направленности чувств. Но Борис Примеров очень редко, как мне кажется, работал в таком ключе. Выстраивание красивых, безукоризненных речевых оборотов – не его стихия, хотя и это ему удаётся. Но куда естественней он ощущает себя на лирическом разливе, не сдерживаемом никакими рациональными берегами. Не случайно у него родилось стихотворение во славу междометий – без "ах" и "ух" ему не хватало бы размаха. И руководитель институтского семинара поэт Сергей Смирнов очень точно подметил "вулканность души" Бориса Примерова.
О том, чем пробуждается стихотворный вулкан, сам поэт сказал ещё названием первой своей книги – "Синевой разбуженное слово". Именно синевой, а не каким-нибудь замогильным мраком.
Позднее было заявлено: "Нащупал я важную тему: земля". Ещё в одном стихотворении чернозём родной степи Борис Примеров сравнивает с чёрной розой, а уж роза у него "цвела, чтобы все жизнелюбы запели про жаркую быль". И в этом хоре жизнелюбов голос выходца из песенного донского края не затеряется, и вообще он не заглохнет.
Книга, изданная к 75-летию со дня рождения поэта, названа по его строке – "И нецелованным умру я". Казалось бы, опять про смерть. Но в своеобразном поэтическом мире Примерова смерть – это просто одна из частей жизненного цикла и не обязательно последняя. Вспомним, например, как заканчивается стихотворение "День вишни".

Заметьте, не "переживёт", а "пережила". Кто это говорит? У Примерова бывает и ещё более благоприятный вариант – "А, может, вовсе не умру".
Но я бы предложил ещё присмотреться к слову "нецелованным". С одной стороны, в нём можно увидеть и некое предсказание подробностей личной судьбы. А с другой стороны, оно и с отрицательной приставкой входит в очень распространённое в стихах Бориса Примерова семейство слов, так или иначе связанных с "поцелуем". Можно было бы привести несколько десятков "поцелуйных" строк, но ограничусь одним ярким образом.

Вот на чём, прежде всего, строится поэтика Бориса Примерова, определившая его очень видное место в ряду русских лириков второй половины ХХ века.