– Владимир Аркадьевич, в этом году вы отмечаете своё шестидесятилетие. Как вы считаете – у писателя Владимира Чугунова нестандартная творческая судьба? Вы же, ещё учась в Литературном институте, сумели написать повести, которые вскоре опубликовали огромными тиражами толстые литературные журналы "Москва" и "Наш современник". И в том, что тогда же не последовало продолжение вашей творческой судьбы – вина лежит полностью на вас. Могла ли ваша писательская судьба сложиться как-то иначе?
– Печататься я начал в местных газетах с девятого класса и тогда же мечтать о поступлении в Литературный институт. Но после школы в него не принимали – надо было три года трудового стажа или два года армии. В 1972 году в районной многотиражке появился мой первый рассказ на разворот. Публикация его догнала меня в артиллерийской учебке. Столько радости было! Во время службы, а служить после окончания школы младших командиров направили в Германию, печатался в газете округа и заработал на гонорарах огромную по тем временам сумму – двести сорок рублей. Из Германии не получилось отправить работы на творческий конкурс в Литинститут, и с того времени начинается моя нестандартная, как выразились вы, творческая судьба. Она связана с моей трудовой биографией, которой мог бы позавидовать любой писатель. До армии и год после службы я успел поработать на двух заводах. Затем четыре сезона трудился старателем в артелях Иркутской, Кемеровской, Амурской областей и Алтайском крае. Для большинства старатель это – образ жизни, и эта трясина чуть было не засосала меня, но спасла в прямом смысле любовь. Я об этом рассказал в "Русских мальчиках".
Но это гораздо позже, а тогда, в 1981 году, перед поступлением на заочное отделение Литинститута у меня была написана проходная по тем временам повесть, составившая основу книги, которую я готовил в издательство...
Однако в начале второго курса произошло событие, перевернувшее всё. Вместе с двумя своими однокурсниками, как это может быть только с "оригинальными русскими мальчиками", как выразился Достоевский, я в открытую стал ходить в церковь, завёл духовника, регулярно ездил к нему на исповедь в Троице-Сергиеву лавру, как Гоголь, ни шагу без его совета уже не делал. Но самое главное, я понял, что так писать нельзя. От повести не осталось ничего. Затем я уволился с тёплого места из пожарки (сутки дежуришь, трое дома), и подрядился пасти общественное стадо – коров, коз, овец. Шесть сезонов пас и на практике осваивал святоотеческий опыт.
Открытое хождение в церковь чуть было не обернулось нашей троице исключением из Литинститута. Эту историю до сих пор в институте помнят. Из-за неё лишился работы Кедров. Однако времена уже были другими, да и новый ректор, В.К. Егоров, сменивший в 1985 году В.Ф. Пименова, оказался порядочным человеком. Как узнал позже, по просьбе М.П. Лобанова он обратился к своим бывшим коллегам из ЦК ВЛКСМ, те – к коллегам из КГБ, и кампанию прекратили, а уж казалось бы, всё… Не малую роль в этой истории сыграл привезённый мною на творческий семинар, написанный во время пастушества роман о девушке из верующей семьи. В советское-то время! И так получилось, только что заступивший на должность ректора В.К. Егоров присутствовал на его обсуждении. Руководитель семинара В.И. Амлинский так прямо и заявил: "О каком-то Христосе вы тут всё пишете… Вы что, не понимаете, какие у нас времена? Или вам хочется выйти из института без диплома?" А Егоров, чему я был очень удивлён, после обсуждения подошёл ко мне и, тихонько пожелав удачи, пожал руку. Поддержал. Защищаться, разумеется, пришлось другими вещами. А вскоре началась перестройка.
– Нижегородский прозаик Валентин Арсеньевич Николаев как-то высказал мысль, что, видимо, вы торите в литературе свою тропу...
– Как православный человек я абсолютно убеждён, что происходящие в мировой истории, как и в истории любого государства, события не могут рассматриваться в виде движения мёртвой материи, никакого отношения к жизни духа, а стало быть, Церкви, не имеющей. На поверхностный взгляд кажется, что революции, перевороты и кризисы происходят в стихиях мира, а Церковь всего лишь пассивно претерпевает ударяющие по ней извне потрясения, на самом же деле все процессы зачинаются в лоне Церкви, а в мире историческом символически отражаются. Таким образом, и революции, и перевороты, и кризисы есть духовная болезнь человечества, поскольку Церковь – это живой организм, организм богочеловеческий (Бог и всё человечество по праву творения), в котором происходит непрерывное взаимодействие Божества и человечества. Как и всякий организм, Церковь может переживать кризис, потрясения, может болеть, может возрождаться и развиваться.
Болеет и переживает кризис в Церкви не Бог, не божественная истина Церкви, а человечество. Просто мы перестали понимать духовный смысл исторических событий, поскольку утратили вселенскую идею Церкви. И это рационалистическое сознание превратило Церковь в учреждение, существующее всего лишь в качестве нравственного училища наряду с другими учреждениями, тогда как Церковь, как и всё органическое, как жизнь каждого человека, в высшей степени динамично, имеет свои возрасты, эпохи, свою историческую судьбу. Для меня это очевидно. Вопрос в другом. Когда эти разрушительные процессы были внедрены в жизнь Церкви, какова их цель, возможно ли исцеление, что для этого нужно? Это не одного меня волнует. А что Церковь больна свидетельством тому не только разделения и расколы, но и происходящие в наши дни то в одной, то в другой епархии потрясения на отдельных приходах. Как ни прискорбно это слышать, но у нас священство ныне негласно стали делить на два лагеря: человек системы или не человек системы. По мнению одних, не духовная личность в жизни Церкви главное, а система, по мнению других – противоположное. Отсюда нестроения.
– Целое десятилетие прошло, прежде чем вы приступили к работе над книгой "Русские мальчики", ставшей этапной в вашем творчестве. Чем было наполнено это десятилетие?
– Я ещё на подступах к осмыслению этого сложного времени. Речь о девяностых годах минувшего столетия. О том, что творилось тогда "на поверхности", известно всем, но далеко не все знают, что параллельно этому в то время шла напряжённая духовная работа, подобная первохристианской. Суть последней заключалась в том, что над душой пастырей тогда не стояло ни одного учёного попугая в рясе. Просветительская деятельность оценивалась не количеством входящих и исходящих документов, а качеством. Всё делалось охотно, с огромным желанием, на духовном подъёме, а не из-под палки или по серой чиновничьей обязанности. На фоне обнищания одних и обогащения других горело истинное пламя веры. Если Бог даст силы, попробую об этом написать.
– У меня сложилось такое впечатление, что после выхода в свет книги "Русские мальчики" у вас произошло как бы какое-то внутреннее освобождение, пробуждение к художественному творчеству. "Русские мальчики" – биографическая книга, книга духовного пути, приведшего вас к принятию священства. Видимо необходимо было этот путь осмыслить, прежде чем приступить к "чистому творчеству"?
– Все, кто читал "Русских мальчиков", отмечают, что эту книгу нельзя отнести к обычным семейным хроникам. Художественный способ изобразительности даёт возможность читателю не только увидеть событие, но и пережить его вместе с автором, а это очень важно в плане сердечного воспитания. "Русские мальчики" вернули меня в литературу, хотя и воспринимались мною после длительного периода "затворничества" отступничеством. На самом деле никакого отступничества не было, а было преодоление неофитствующего максимализма. И то, что удалось этот порог, о который спотыкаются многие, преодолеть, я считаю милостью Божией.
– "Мечтатель" – первый полнокровный роман. В нём вы занимаетесь исследованием зарождения любви в самом молодом юношеском сердце. Почему именно эта тема для вас так важна?
– Я бы не сказал, что роман об этом, хотя эти события происходят в нём тоже, но скорее как фон. Как справедливо заметила в своей статье Ольга Васильева, "накануне взросления герою-отроку – по молитвам христиански терпеливой бабушки – удаётся прикоснуться к космосу Евангелия. И гибельный взрыв страстей преобразуется в мирообразующий взрыв в пределах одной человеческой жизни". В романе есть глава, где молодые люди читают записки отца главного героя, которые называются "Духовные причины русской революции". Эти записки становятся не только откровением, но и началом жизненного пути главного героя, суть которого с юношеским максимализмом высказывается им в конце романа: положить жизнь свою на то, чтобы узнать всю правду о мире, о жизни, о Церкви, а затем поведать об этом всему миру. Это благородная мечта. А ещё эти записки дают повод Ольге Васильевой утверждать, что в "Мечтателе" видится "глубокий религиозный взгляд на состояние души, охваченной волнениями природной стихии". Не "Русские мальчики", а "Мечтатель" "раскрепостил" во мне художника.
– Эти же замечания можно отнести и к последующим вашим романам "Молодые", "Невеста", "Причастие", книге повестей "Наши любимые". Религиозное восприятие мира, религиозные вопрошания души – то, без чего невозможно представить содержание ваших книг. Почему?
– Я не знаю ни одного большого писателя, произведения которого были бы не религиозны по своей внутренней сути. Ведь даже к революции у подавляющего большинства отношение было религиозным. Фанатичная преданность правому делу. В России всегда и всё что-либо стоящее делалось на религиозном подъёме. И в этом смысле прав Юрий Кузнецов, когда говорит, что большому писателю в России серьёзную вещь можно писать только о Христе. А если развить его мысль и принять к сведению, что душа каждого человека от рождения христианка, можно судить о том, что заслуживает, а что нет творческого внимания.
– Что вы можете сказать о состоянии современной литературы? В подавляющем большинстве она обличительного характера. Как вы думаете, почему?
– Я не верю тем, кто, издали глядя на жизнь провинции, а правильнее, глубинки, или хватив с лихвой её подворотни в отрочестве и юности, устроившись в большом городе, свой негативный опыт соотносит с деградацией всего народа. Сплошное-де пьянство, наркомания, разврат, дышать нечем… Да если бы так было на самом деле, давно бы угасли последние признаки жизни, а она несмотря ни на что продолжается. Вот уже более 20 лет я живу глубже некуда – в селе. Три моих дочери, многодетные матери, живут неподалёку в районном центре, в вотчине Александра Невского, старинном Городце. И мне ли не видеть, как они из кожи вон лезут, чтобы обустроить свои жилища! И так живёт подавляющее большинство. От зари до зари в труде, в заботе о детях. Разумеется, есть и коррупция и местничество, масса разных социальных проблем, однако же это не мешает мне видеть светлые лица простых тружеников, скромно, без суеты и злобы, строящих будущее для своих детей и внуков. Невелика заслуга показать разложение деградирующего семейства с проекцией на всю Россию. На этом в своё время выехал в гору Горький Максим. Гораздо труднее изобразить возрождающееся семейство.