жизнь обрывается быстро
лопнула нитка мониста
круглые бусинки смысла
прыгая, катятся в щель
в небе отчаянно красном
ветром качаются астры
было ли это напрасно
было ли это вообще

всякий поэт богохульник
все б ему в смыслах копаться
вспыхнет ли цветом багульник
ядом ли пахнет миндаль
что-то случится сегодня
книга заложена пальцем
щурясь, никола-угодник
смотрит в вишневую даль

Кашляет город в красной закатной пыли,
мусорным шорохом кружит пустые арки.
Нитки запутали, скомкали, в петли свили
пьяными пальцами наши слепые парки.

Все дежавю в этом горячем сюре:
ветер колючий, карликовые смерчи.
Где ж это было? — петли, кирпичный сурик…
Город зеро не отпускает смертных.

Это тупик. Но помнишь — ступени, слева, —
в прошлой какой-то жизни все это было:
ржавые прутья, древних проломов зевы,
только не трогай расшатанные перила!

Город пустой, секущий лицо ветрами,
весь на ладони — маленький, муравьиный.
Небо почти вертикально стоит над нами,
падает и… промахивается. Мимо.

зверь мой волк седая шкура
одиночество внутри
приручила — дура дура
вот ведь блин экзюпери
вот попала так попала
и торчи теперь в лесу
там где прутья краснотала
из земли тоску сосут
где лунища над поляной
перламутровым бельмом
освещает снег стеклянный
и косматый бурелом
вправо шаг — сугробы в пояс
влево — канешь и привет
ладно скроет волчья полость
мой обглоданный скелет
вот такое блин инферно
разудалый волчий вой
и не вспомнит благоверный
как видал меня живой

Мы стоим на мостике вдвоем.
Наверху зияет глубина.
А внизу зевает водоем,
только отражаюсь я одна.

В сизой хмари тонут берега,
шепчутся осины да ирга,
и скрипят сосновые мостки
под порывом северной тоски.

Шелестит в затылок голосок,
острый, точно лезвия осок:
«вот и все, отрезаны пути,
не держись за руку, отпусти,

отпусти, очухайся, очнись,
подели надвое верх и низ —
наверху такой же водоем,
в нем вы отражаетесь вдвоем…»

Жмусь тесней к горячему плечу.
Пограничник зыбких амальгам,
дань свою и птицам, и малькам
я потом за это заплачу.

Дом на сваях высоких. В осоке шуршит песок,
словно сиплый колдун остерегает: тсс…
Низкий ветер змеится, с моря наискосок
дюны ползут на мыс.

Хмарью небо набухло, грудью легло к земле
и придавило, согнуло кривой сосняк.
В тучах юная ведьма ныряет на помеле,
пальцы ее в перстнях.

Вот оно, место шабаша. Ну же, лети сюда,
в этот спичечный домик, просоленный до костей,
где дольше века, измученна и седа,
женщина ждет вестей.

Вспоминай, как все это было, ну же, зажги очаг,
завари покруче зелье горюн-травой —
остро память запляшет в цыганских его лучах
ящеркой огневой.

Ахнет море, отступит, пенной слюной шипя,
в илистой яме вскружит водоворот,
и на побывку отпустит ко мне тебя,
оплаченное вернет.

Я пришла на юбилей. На оградке две синицы
потрошат кусочек пиццы. Иней сыплется с ветвей

на нехитрый бутерброд, на «Московского» бутылку.
Солнце гладит по затылку: март, однако. Поворот

на которую весну?.. Тоже клонит к юбилею.
Припекает. Разомлею — не замечу, как засну.

Не меняешься, хитрец. Улыбаешься с гранита.
Взял и умер — шито-крыто, нашей сказочке конец.

 Взял и кинул. На кого? А, тебе теперь не важно.
Где-то был платок бумажный... Утираюсь рукавом.

Смейся-смейся надо мной, нестареющий мальчишка…
Извини, хватила лишку. Все, давай по стременной.

Ну, за память-пустельгу. Чтоб не выело склерозом
этот март, и эти розы, и синичек на снегу.

Да, я специалист по этой части.
Мой ангел жилист, крепок, закален.
Меня нарек он «Тридцать-три-несчастья»,
и постоянно в карауле он:

маньяк в подъезде, скользкие ступени,
ночная пьянка, на дороге люк —
мой бедный ангел, весь в поту и пене,
не покладает крылышек и рук.

Ворчит, всю жизнь таща меня за шкирку,
соломку сыплет на тернистый путь.
И каждый раз по краешку, впритирку,
я умудряюсь как-то проскользнуть.

Попал пернатый парень с подопечной:
видать, за что-то наказали мной.
И кружит, кружит — Лиговка, Кузнечный,
Московская, Разъезжая, Свечной…

…Я упаду вот тут, напротив бани.
В ту ночь никто не выставит поста.
Лети, мой ангел. Хватит трепыханий.
Я понимаю, караул устал.

Какой же ты видишь меня, человек мой близкий?
А сколько меня сохранилось у тех, у дальних?
Вот, ручку грызя, на листочке кропаю списки:
считаю своих многоликих двойниц опальных.

У каждой — характер, и, мнится мне, очень разный:
овечки и стервы, бродяжки и домоседки,
вон та — угловатая, в кофточке несуразной,
вон та — инфернальная дама, а та — нимфетка…

В оправе пейзажей, в затейливых интерьерах,
а где-то и просто на фоне размытых пятен —
они существуют, застрявшие в роли первых,
последних, и — так, в эпизодах чужих пошлятин.

Случится, когда-нибудь главный завхоз иллюзий
решит поразвлечься, и эти мои фантомы
сойдутся все вместе в безумном программном шлюзе —
увы, непохожи, не узнаны, незнакомы.

Удивительный сливочный вечер.
Над Фонтанкой рассеянный ветер,
и вблизи Чернышева моста
мы хохочем, укутаны в пледы
(вот такое хреновое лето
в исторически славных местах).
Это что-то из серии сюров —
будто тут поработал Сокуров,
и, увлекшись, в деталях увяз:
ладно — пледы, коньяк, самокрутки,
но зачем эти наглые утки
отнимают печенье у нас?
Хорошо, как в господних ладошах,
нам от хохота сводит подвздошье,
и качается мост Чернышев,
по Фонтанке искрятся смешинки,
превращаясь в смешные кувшинки —
хорошо, черт возьми, хорошо!
Мы чертовски прекрасны снаружи,
и внутри наши бедные души,
разогреты дрянным коньяком,
даже если скулят по кому-то,
то настолько негромко и смутно,
что уже не расслышать по ком.

отговорило вроде бы вызрело отцвело
и сидеть бы на ж… по-старинке грызя стило
мемуары о подвигах мирно кропать в дневник
а вот фиг

норовишь навернуться с не своего шестка
этот чертов мир качается как доска
и блажен повисший на крепком как смерть гвозде
здесь они везде

забивай пока не догонят и не простят
вон в доске небесной шляпки гвоздей блестят
молотки стучат валентинов глебов никол
это ли не прикол

выходи кто тут святой выноси святых
надо мною тоже сверкают во тьме кресты
сколько их над лицом качалось мазало по губам
ни одного не сдам

говорят же бог не выдаст свинья не съест
переплавится в гвоздь и твой пропотевший крест
и пока нам качаться над черной дырой в ночи
слева стучит стучит