Поворотясь лицом на юг,
Я чую оттепель щекою,
Хоть лед, скрипящий под ногою,
Еще и крепок, и упруг.

Но в тяге к вечной новизне
Невольно время мы торопим,
И не верна снегам глубоким
Душа, готовая к весне.

Не убежать…
и с грустью принимая
скользящих дней
бесплодную муру,
вдруг подойду
к обрывистому краю,
чтобы опять
увидеть Таймуру,
себя увидеть
в прыгающей лодке;
зажатый руль
в руке
мне передаст
упругость струй
и ритм мотора четкий
ревущий не заглушит
перекат.
И посреди кипящей
Таймуры
скалы увижу
вознесенный бивень,
как в грудь его,
вставая на дыбы,
валы с шипеньем
били,
били,
били.
…Не убежать.
И с грустью принимая
скользящих дней
бесплодную муру,
вдруг подойду
к обрывистому краю,
чтобы летящую
увидеть Таймуру.

Скворец, мой дружочек,
уставший гонец,
я ждал тебя очень,
и ты — наконец

пробился, речистый,
с великим трудом,
чтоб белые числа
чернить угольком;

глашатай крамольных
весенних вестей
предвестником молний
сидишь на шесте!

В ней смысл с бессмыслицею вещей
сплелись, да так, что не разнять:
вот семиглавый страшный тать
затеял каверзные вещи,

а простодушный — вон висит —
на волоске висит от смерти, —
и тут хоть верьте, хоть не верьте, —
он песней дудошною сыт.

И как мудра своим концом:
взяла пастушеская дудка,
а хитрость желчного рассудка
вдруг ударяет в грязь лицом!

О, сборы на рыбную ловлю,
о, детство, о, детство мое!..
Я тонкие снасти готовлю
и правлю крючка острие…

Еще не проснулся — зевота,
смежаются сонно глаза,
но кровь убыстряет — и вот он —
извечно прекрасный азарт.

В охапку схватив телогрейки;
в авоськах хлеб-соль с молоком…
А солнце чуть брызжет из лейки
там где-то совсем далеко;

за шиворот капельки с веток,
и тёмные пятна колен,
и россыпь весёлых приветов,
проснувшихся птичьих коленц;

и спешка: скорее, скорее
дать волю цветным поплавкам —
удилища гибкие реют
и свищут над нами слегка…

Что возраст с угрюмой начинкой?
Я счастлив — я жил налегке:
озерная — та камышинка
невольно качнулась в строке.

Воздух холоден. Воздух недвижен —
Синеватой подернут слюдой.
Утопая в снегу до лодыжек,
Зябнет куст, а поодаль другой

Омертвело. Подобьем коралла —
Иглы инея — ломкий налет.
Жизнь ветвей все же тлела помалу
Из метели в метель напролет.

Черноту их графических линий
Обескровил Декабрь-снегодей.
Разве в этом он только повинен —
Сотворитель и бед, и затей.

Вдруг пронзительно — нежно, зовуще
Птичий посвист… опять и опять…
До души дотянулся из кущи
И намерен в ней торжествовать.

Белый день! Без единой помарки, —
И за то еще благодарю,
Что из тюбика выдавил жаркой —
Алой краски на грудь снегирю.

Гори, звезда, гори, моя звезда!
Мерцай и дни и ночи надо мною:
И в час, когда я, может быть, не стою,
Чтоб мне твоя сияла высота,

И в час, когда я радуюсь весне,
Улыбке чьей-то, чьей-нибудь удаче;
Когда навзрыд со мною рядом плачут
И вместе с ними плачется и мне.

Да… опустеть дано любому дому.
Придет мой час — не станет и меня,
Но ты, прошу, ты не гаси огня —
Ты посвети кому-нибудь другому.

Ну, славно.
Опять расписался,
подумать, —
всего — ничего:
лишь солнечный лучик
попался
на кончик
пера моего
и вот уже
самая малость
связует
столь бывшее врозь…
А просто
давно не писалось,
точнее —
давно не жилось.