Стекло морозное оплыло,
протаял серебристый ворс,
и там январское светило
на старой яблоне гостило,
и сад в крахмал по пояс врос.
Казалось, умолял он, робкий,
воспользоваться для растопки
своею плотью даровой,
как старец на чужой похлёбке,
стыдящийся за возраст свой...
Я вспомнил всё, что, пропадая,
пропасть не может насовсем:
война, и мама —
                                 молодая,
нас пестует, недоедая,
и плачет, глядя, как я ем.
Отец, его скупое слово,
любовь к поруганным вещам,
хранящим отсветы былого,
печальное лицо отцово
и тихий кашель по ночам.
Косой сарай, колодец мшавый,
велосипед, чей остов ржавый
дружил с моею худобой, —
всё, что считается забавой,
а после предстаёт судьбой...
Так скоротечно всё, что с нами,
и так медлительно велик
неспешной памяти дневник,
где дни охотятся за днями,
и в них ветшает твой двойник,
пока одна из зим, как эта,
не прянет из календаря.
Мороз. Январская заря.
И стул в снегу, забытый с лета, —
трон для вороньего царя.