Любой город становится биографией людей, которые его строили, жили и живут в нем. Он отражает в себе их жизнь и помыслы, а также отражается сам в их жизни.
Наш командир полка говорил: «Каждый город, как воинская часть, – та же женщина, за которой ухаживает мужчина». По женщине всегда видно, какой у нее мужчина. У хорошего мужчины и женщина – как витрина хорошего магазина. Она ухожена, чиста, привлекательна, с изюминкой. У плохого мужчины и женщина такая же: вечно неприбранная, задерганная, неуверенная – и от этого кажется бестолковой. У совсем плохого мужчины и женщина – его подобие: губы накрасит, а грязь из-под ногтей вычистит раз в году, и то к большому празднику.
Каждый город, каждую воинскую часть характеризует, прежде всего, мужчина, который ими правит или командует, но и каждого такого мужчину характеризует его город или воинская часть. Город, в котором находился госпиталь, где я лежал, располагался на границе Европы и Азии. Он лежал не только на этой своеобразной границе, но как бы на грани прошлого и настоящего. С одной стороны, в нем были современные здания, с другой – стояли дряхлые живописные домики, которые помнили не только революцию и начало века, но и Пугачевский бунт. Рассказывают, что когда этот город посетил товарищ Косыгин А.Н., он, улыбаясь, похвалил представителей местной власти за сохранение старины и спросил, не ждут ли они повторения Пугачевского бунта. Местные жители, любя свой город, распевали одно время частушку: «Наш-то N-ск – село большое, можно городом назвать», – этим самым как бы говоря: мы все понимаем, но что от этого меняется?
На самом деле что-то менялось, но, как принято у нас в России, медленно и с выкидонцем. Госпиталь находился в глубине города и, как болтали всезнающие языки, был построен на дарственные деньги Екатерины II, которая одарила этот город за то, что он не сдался Пугачеву, выдержал осаду. Вручая деньги, она якобы сказала: «Это на излечение инвалидов, что не щадили себя в сражениях противу злодея». Правда ли это было или нет, не знаю, но некоторые помещения наталкивали на мысль, что правда. Мы все всегда сами живем в истории, но порой не ощущаем этого, потому что свои заботы, своя суета засасывают так, что совсем не до настоящей, прошедшей или наступающей истории.
В госпитале и я находился со своими заботами. Я уже привык к госпитальной койке с ее продавленными пружинами, старым матрацем и двумя подушками. Говорят, что по нормам вещевого довольствия койке отпущено 25 лет. Может быть, и так, я всегда плохо знал эти нормы. Койка была очень неудобная, но я себя успокаивал словами командира: «Не койка должна давить на солдата, а солдат на койку». Я на нее и давил. Солдат спит, служба идет – солдатские поговорки держатся веками.
Слава богу, я уже сам передвигался, самостоятельно вставал в туалет. Мне не надо было кричать про «утку» и ждать, когда меня вытрут и вымоют. Я был в жизни. Именно был, ведь можно жить, но в жизни не быть. Я двигался, соображал, правда, ничего не помнил из прошлого и не говорил. Мы здесь были разные, и, глядя на других, я понимал, что мне все-таки повезло. Если, в конце концов, я не узнаю своих, они узнают меня. Я смотрел, как бьется мать Игоря, который после ранения в голову был хуже меня. Она с ним, двадцатилетним парнем, учила буквы, учила говорить слово «мама», учила его двигаться. Выбиваясь из сил, она верила в чудо и стремилась к чуду. Кто-то из фокусников обронил, что чудо бывает, только когда его тщательно готовишь. Она тщательно, добросовестно своей любовью, сердцем, душою готовила свое чудо, чудо для себя и своего мальчика. Я тоже хотел, чтобы оно свершилось, потому что их старания этого стоили. Намного позже я прочитал: святой Августин предупреждал, что чудо находится в противоречии не с природой, а с тем, что нам известно о природе. Мне было проще: я воспринимал и ощущал реальный мир, – правда, ничего не помнил о прошедшем, и это приносило мне какое-то внутреннее неспокойствие.
Когда меня переводили из хирургического отделения в неврологическое, на эту продавленную койку, хирург сказал:
– Все, что можно, браток, было достать, мы из тебя достали. Все, что можно было зашить, зашили. Будешь теперь лечиться у «невролога-некролога». Нервы лечить – не скальпелем работать.
Голова есть объект очень интересный, ее лечить можно до самой смерти. Мозг – не палец, сразу не выпрямишь. Да и надо ли его выпрямлять? Счастливо тебе.
С этим напутствием я и отбыл выпрямлять невыпрямляемые мозги.
В ту ночь мне приснилась мама. Я не мог разглядеть ее лица, но знал, что это она. Я спросил ее:
– Мама, почему ты плачешь?
Она, улыбаясь сквозь слезы, мне ответила:
– Потому что думала о тебе.
– Не плачь, все будет хорошо, – проговорил я.
Мама кивнула:
– Вот когда у тебя будут свои дети, ты многое поймешь, а сейчас молчи. Я хочу твою боль забрать себе, чтобы у тебя все было хорошо. Я тебя очень люблю.
Я хотел поцеловать маме руку, но почему-то не смог. Я никогда не целовал ей руки, а зря.

Память мучила меня своей пустотой, врачи – процедурами. Я добросовестно все исполнял, но улучшений почти не наблюдалось. Мы здесь все были разные: действительно больные, косящие под больных, лежащие по блату – те, кто отдыхал. Всех нас объединяло отделение, в котором мы лежали. Госпитальная жизнь – такая же, как и везде: как устроился – так и живешь, что имеешь – то и тратишь. В один из таких госпитальных дней нас после завтрака повезли в гражданскую больницу для исследования на какой-то новой аппаратуре. Нас было трое: я – солдат срочной службы, лейтенант-двухгодичник и старший офицер. После всех измерений нас посадили в один кабинет и сказали, чтобы мы ждали. Через какое-то время к нам вошла молодая женщина и спросила:
– Кто Беловский?
Беловским оказался старший офицер. Он очень сильно заикался. Кто-то его очень напугал. Врач внимательно посмотрела ему в глаза и сказала:
– Посмотрите на рисунок и скажите, кто здесь изображен.
Беловский посмотрел на рисунок и начал перечислять, что он видит. Заикаясь, он говорил:
– З-здесь нарисован зайчик, белочка, птичка, мышка, барашек...
– Всё? – спросила врач после того, как он замолчал.
– Всё! – ответил Беловский.
– Нет, не всё, – сказала врач радостным голосом, – вы чего-то не видите.
Она ласково, как на дурачка, посмотрела на Беловского. Затем тихо, нежно сказала:
– Вы сосредоточьтесь. Будьте внимательны. Может, вы знаете не всех зверей?
Беловский от возмущения стал красным. Я смотрел на эту сцену со стороны и ждал, чем она кончится. Беловский тупо смотрел на рисунок в поисках зверей, которых он не мог найти. Пауза затягивалась. Ни с того ни с сего вдруг поднялся со стула лейтенант и сказал:
– Слона-то я и не приметил.
Беловский радостно показал на контур, что проходил по краям листа и сказал:
– Вот слон.
Врач ласково сказала:
– Правильно, но нашли вы его с чужой помощью.
Лейтенант не умолкал. Заложив руки за спину, он ходил по комнате и читал басни одну за другой. Врач, посмотрев на лейтенанта, вкрадчивым голосом сказала Беловскому:
– Я расскажу вам историю, а вы повторите. У хозяина в погребе завелась мышка. Она все там ела. Хозяин, чтобы избавиться от мышки, запустил туда кошку. Кошка съела в погребе сметану, вылакала молоко, а мышку ловить не стала. Повторите.
Беловский начал повторять. Я видел, что врач думает, будто Беловский слабоумный. Беловский это тоже чувствовал, но был растерян и не знал, как выйти из этого положения. Он начал пересказывать про кошку и мышку. Глядя на него, я начал тихо смеяться. Когда он закончил, врач, удивленно посмотрев на него, сказала:
– Правильно. А вы бы что сделали на месте хозяина?
Беловский, заикаясь, ответил, что убрал бы сначала молоко и сметану, а затем запустил в погреб кошку.
– Правильно, – еще больше удивляясь, сказала врач.
Беловский, глядя на нее сузившимися глазами, заикаясь, сказал:
– Я не дурак, и дурака из меня делать не надо.
Врач, покраснев, спросила:
– А кто вы?
– Я лишь заикаюсь, – тихо сказал Беловский, – а с головой у меня все нормально.
– Хорошо, – сказала врач, – если вы просто заикаетесь, сделаем такое упражнение.
Она щелкнула языком и свистнула.
– Повторите.
Беловский тоже щелкнул языком и свистнул. Я от смеха сполз со стула. Если бы кто-то зашел в комнату, то увидел бы такую картину: врач цокала языком и свистела, ей вторил Беловский. Лейтенант ходил от стенки к стенке и читал басни. Я в конвульсии смеха бился о спинку стула. Неожиданно я почувствовал, что могу говорить, и от этого засмеялся уже громко. На меня посмотрели подозрительно три пары удивленных глаз.
Когда мы вернулись в госпиталь, к машине, что привезла нас, подошел подполковник. Он спросил у Беловского:
– Как дела, Боря?
Тот взглянул на него и, заикаясь, зло сказал:
– П-повезли нас туда, троих дураков. После всех процедур у одного дурака открылся басенный дар, у второго речь появилась, а у меня все по-прежнему. Ты, Леша, избавь меня от такого лечения.

После больницы мне захотелось покурить.
Раньше не хотел, может быть, раньше я вообще не курил – не помню, а сейчас захотелось. В госпитале курилка – все равно что бар на гражданке. Там и новости услышишь, и пообщаешься. В курилке больные травили байки.
К примеру, вот. Командир полка приезжает на полигон проверять дивизион. Дежурный докладывает:
– Товарищ полковник, за время моего дежурства происшествий не случилось. За исключением: всю ночь над нами летали летающие тарелки. НЛО.
Командир полка – начальнику штаба:
– Опять Найденов нажрался.
Дежурный:
– Я не пил, товарищ полковник.
Командир:
– Помощника дежурного ко мне!
Прибегает помощник:
– Товарищ полковник, по вашему приказанию прибыл!
– Что видел ночью?
– НЛО, товарищ полковник.
– Вы что – вдвоем пили?
– Никак нет.
– Начальника караула ко мне!
Прибегает начальник караула:
– Товарищ полковник, по вашему приказанию прибыл.
– Что видел ночью?
– НЛО, товарищ полковник.
Командир полка – начальнику штаба:
– Что скажешь?
– Может, это, товарищ полковник, массовая галлюцинация?
– Иван Сергеевич, иди ты знаешь куда?.. У тебя как коллективная пьянка, так массовая галлюцинация.
Командир полка – дежурному:
– С тобой, Найденов, одни неприятности. Пьешь – ничего не видишь, не пьешь – так сразу НЛО прилетать стали. Прямо не знаю, что лучше. Начальник штаба, доложите по команде, что у нас тут чудеса не только с личным составом, но и с небесами.
Второй подхватил эстафету:
– Ты Валька помнишь? – спросил он у стоящего рядом. – Так вот, он сам рассказывал. Купил сыну перекладину. Вечером приладил в проеме дверей. После работы вышел во двор. Во дворе его уговорили обмыть два дела: во-первых, его выбрали депутатом городского Совета, а во-вторых, он установил перекладину, чтобы, значит, сын рос сильным и смелым. Он согласился. Знаете сами: где одна – там и вторая, где хорошая водка – там можно добавить и хорошего пива. В общем, пришел домой, когда все уже спать легли. Разделся, идет в спальню, вдруг – бах! Он на полу. Лежит и думает: «Кто стрелял в депутата?» Вокруг тишина. Встает и второй раз о перекладину – бабах! Тут только до него дошло, что стрельба может быть долгой.
Следующий голос донесся из облака дыма хихиканьем.
– Ты чего? – спросили у скрытого дымовой завесой.
Голос ответил:
– Вспомнил, как учился в академии. Преподаватель у нас там был по математике, а сама математика была высшая. И преподаватель не понимал, как это можно не знать и не любить математику. «Математика, – говорил он, – это наука наук, и без нее человек человеком себя ощущать не может, тем более офицер офицером». В общем, доставал он всех нас не так математикой, как своим пристрастием к математике. Однажды, поставив, как положено, определенное количество двоек, он впал в уныние. И надо же было случиться, что в это время заходит на кафедру один из инспектирующих генералов. Увидев преподавателя, генерал быстро попытался выйти, но не тут-то было. Преподаватель мигом оказывается у двери и просит, чтобы генерал объяснил нам, что без математики офицеру невозможно прожить. Генерал понимает, что ему никуда не деться, тем более преподаватель его поддерживает под локоть. Да и бегать генералу от трудностей неудобно. Он поворачивается, идет к нам и говорит: «Зря вы так относитесь к высшей математике. Однажды высшая математика меня спасла не только от большого скандала, но и от стихийного бедствия. Дело было так. У меня дома забилось «очко», и что бы я ни делал, ничего не помогало. Вот-вот прибегут соседи. Я, зная высшую математику, взял проволоку, согнул ее интегралом и пробил унитаз. Если бы я не знал высшую математику, я бы мог оказаться в крупных неприятностях». Посмотрел орлом на онемевшего преподавателя и вышел. Больше до конца семестра преподаватель нам двойки не ставил.
В разговор включился больной, сидевший на подоконнике:
– Глядя на вас, я вспомнил случай, приключившийся со мной. Призвали меня в армию. После какого-то построения старшина батареи мне говорит: «Рядовой Караваев, сегодня пойдете на «брызги шампанского». Я из интеллигентной семьи, в моем мозгу сразу возник образ бутылки искристого напитка. Я ему сдуру и говорю: «Какое шампанское будем пить, товарищ старшина?» Он отвечает: «Будем! Будем! Ты будешь точно. За мной – шагом марш!» Иду я и думаю: за что это он решил меня шампанским угостить? Подходим мы к деревянному туалету, старшина говорит: «Бери «карандаш» и коли «шампанское». Мое «шампанское» оказалось мочой, застывшей на морозе, которую скалывают «карандашом», то есть ломом. Красивое название не означает красивое действие...
Очередной курящий и между делом выздоравливающий подхватывает:
– Преподаватель спрашивает курсанта:
– Товарищ курсант, вы умеете ориентироваться по звездам?
– Так точно, товарищ полковник.
– Молодец! Как вы это делаете?
– Очень просто, товарищ полковник: где звезды – там небо, где их нет – там земля!
Здоровый армейский юмор кружил в папиросном дыму. Значит, люди и вправду выздоравливают. И это хорошо.

Сегодня я вспомнил свой первый день в части. Вспомнил как бы со стороны, как кинофильм, что мне прокрутили для опознания.
Старшина принял нас в свое подчинение на вокзале. Проверил по списку и повел в баню. Он шел и говорил:
– Вы еще толпа, строем вас назвать никак нельзя. Строй, – твердил он, – это, прежде всего, эстетика движения. На настоящий строй смотришь, и душа радуется, сердце поет. Видя настоящий солдатский строй, сам поневоле спину выпрямишь, плечи развернешь, живот уберешь. Да... А за вашу толпу, только и смотри, от начальства нагоняй получишь. Но я из вас сделаю настоящих солдат. Как говорится, и у черта кочерга от работы лоснится.
Баня встретила нас прохладой. Нам было отведено 15 минут на помывку и 30 минут на одевание в солдатскую форму.
– Так, – сказал старшина, – ненужные шмотки – в угол. Кто хочет их отослать домой, положите в мешки, они на левой скамейке. Кто не пострижен наголо – к сержанту Семенову. Остальным пройти через котел с хлоркой и бегом в душ. Вопросы?
– Котел с хлоркой для чего?
– Хлорка не только убивает паразитов, находящихся на вашем теле, но еще и помогает в медицинском отношении, то есть лучше отчищает грязь. Мыться осталось 10 минут. Еще вопросы?
Мы бежим в моечное отделение. Включаем воду. Вода еле теплая. Тазиков на всех не хватает. Я сразу вспоминаю слова своего друга: «Армия – большая семья, а в большой семье рот не раскрывают». Смекалка солдату нужна, прежде всего, чтобы выжить. Юрка, сосед, намылил голову, хотел ополоснуть ее в тазу, но пока он мылил голову, таз сперли. Как хочешь теперь, так и мойся. Мы моемся с ним по очереди из моего таза. Кто смел, тот и одолел. Кто зубами простучал, тот к раздаче опоздал. После прохладных водных процедур несемся назад, где нам выдают воинское обмундирование. Старшина смотрит. Сержант спрашивает рост, размер обмундирования и сапог. Старшина кричит, чтобы брали обмундирование и сапоги чуть больше, чем носим, так как через неделю будут выдавать теплое нижнее белье и теплые портянки. Что такое «чуть больше», понять трудно, тем более что о портянках представление вообще смутное.
– Обмундирование после однодневной носки обмену не подлежит, – продолжает старшина. – Думайте, как вы будете носить обмундирование и выполнять упражнения на полосе препятствий, если ваша ж... будет обтянута так, что вы ног не согнете.
Наконец мы получили обмундирование и сапоги. Затем нам выдают шинели. С шинелями дело хуже. Многие из нас привыкли к курткам. Как правильно подобрать шинель – не знаем. Сержант выдает их, когда мы называем свои рост и размер. В результате у многих шинели до пят, у других – выше колен, длина рукавов наводит на некоторые размышления.
Наконец все получено. Мы построены.
Старшина делает обход. Он идет и матерится про себя. Смотреть на нас было и смех и грех. Пройдя от начала до конца строя, он вернулся. И понеслось:
– Милок, – обратился он к первому, – если ты взял шинель на вырост и считаешь, что после армии она тебе в колхозе пригодится, я согласен. Только думаю я, что настолько ты не вырастешь и руки твои до пяток не вытянутся, чтобы, наконец, из рукавов показаться. Как ты собираешься автомат держать? Что автомат! Ложку! Ты ногами на рукава наступаешь. Сержант Семенов, заменить.
– А ты, дорогой, что такие сапоги взял? Тебе с такими сапогами и лыжи не нужны.
– Ласточка моя, – продолжал старшина, глядя на следующего, – в этих штанах не только твое хозяйство спрятать можно, но и все хозяйство птицефабрики, которая находится от нас в ста километрах. Вас вообще кто на гражданке одевал и как?
Старшина шел вдоль строя. Он выполнял свое предназначение, недаром солдаты говорят: «Старшина – нам мать родная, командир – отец родной». И тихо добавляют: «И зачем родня такая? Лучше буду сиротой».
Мы дошли до части. Нас покормили. Старшина привел в казарму, показал каждому кровать и тумбочку. Приказал разуться. От неправильного наматывания портянок у некоторых появились потертости.
– Да! – сказал старшина. – Десять минут перекурить, а после – на первое солдатское занятие. Солдат без ног – не солдат.
Через десять минут мы стояли на проходе между койками в казарме и с интересом взирали на старшину. Перед строем, словно трибуна, возвышался табурет. На табурете была расстелена портянка. Старшина сказал:
– Когда однажды иностранным корреспондентам в нашей воинской части показали портянку, они долго не могли понять, что это такое. Даже когда показ и рассказ закончился, до многих не дошло. Я терпеливо объясню вам, что такое портянка и для чего она нужна. Объясняю для понятливых, очень умных и совсем бестолковых. Портянка и правильно подобранный сапог для солдата очень многое значат. Спросите, почему портянка, а не, как вам бы хотелось, носки? Объясняю: во-первых, носки в сапоге быстро протираются до дыр, во-вторых, ноги в сапогах потеют, носки сбиваются, солдату от этого неудобно бывает. Портянки не протираются ни на пятках, ни на пальцах и поэтому дыр не имеют. Если ноги вспотели, сними сапоги, перемотай портянку, то есть на ступню положи сухую сторону портянки, а влажную замотай на голенище, где она быстро высохнет. Если правильно намотать портянку, то она никогда не собьется и не натрет ноги. Показываю.
Старшина, поставив ногу на портянку, медленно и тщательно ее обматывает, показывая, где не должно быть складок, чтобы не натирались мозоли. Кто-кто, а он знал, что портяночная наука без мозолей не обходится и что к умению накручивать портянку должна быть привычка ног к сапогам. После своеобразного урока старшина сказал:
– Вопрос на сообразительность: почему зимой и летом солдаты ходят в сапогах?
Посыпались разные ответы.
– Нет, неправильно, – сказал старшина. – Ответ такой: зимой в сапоги снег не полезет, а летом они от комаров защищают. И запомните: русский солдат в сапогах да портянках пол-Европы прошел, не одно сражение выиграл. Предки наши не дураки были.
После показа старшины мы, пыхтя, начинаем крутить портянки вокруг своих ног. Тяжело в учении, не знаю, как будет в бою. После портяночной науки старшина переходит к шинели. Он говорит:
– Шинель для солдата – родная хата. Во-первых, из сукна она, значит, собою тепла. Во-вторых, без подкладки она, значит, не запреешь, от жары не замлеешь. В-третьих, она широка, одну половину стелешь, второй накрываешься, от сна дуреешь. В-четвертых, она легка и в скатку сворачивается всегда.
В солдатском юморе всегда есть скрытая горечь.
– Смотрите, – продолжает старшина, – скатка – дело серьезное, без навыка не свернешь. Показываю. Теперь попробуйте вы.
Мы втроем сворачиваем одну шинель. Почему-то не получается. Делаем попытку снова, но получилась какая-то непонятная «колбаса». Старшина ходит мимо нас и говорит:
– Солдатская наука вроде бы проста, да собой хитра. Для чего скатка нужна? Чтобы свободна была рука. Если скатка плечо не трет, значит, солдат дольше пройдет: устал – скатку снял, под себя постелил, чтобы зад не застыл. Не болит спина, значит, служба не так трудна. А если служба не так трудна, в бою веселее работает голова. Бой – это смерть, а смерть одна, поэтому в жизни смекалка нужна.
Я хочу вглядеться в глаза своего старшины. Он был старшина что надо, он мог из сапога сварить кашу, из росы собрать воду. Он был настоящим русским солдатом, наш старший прапорщик Снегирев. Нам с ним повезло. Он был, как из хорошей русской сказки. Всегда шуточки, прибауточки, и дела шли, и работа делалась.
Я четко вспомнил представление нашего командира:
«Ходатайство о награждении старшего прапорщика Снегирева Олега Ивановича (посмертно).
Невзирая на смертельную опасность, проявляя мужество, стойкость, героизм, старший прапорщик Снегирев Олег Иванович с тяжелым ранением в живот продолжил вести бой с неприятелем до подхода дополнительных сил. Преодолевая невыносимую боль от раны, он свято выполнял свой долг защитника Родины, ни на шаг не отступив со стратегической высоты».

Ворона нагло стучит в окно. Она выпрашивает еду. Посмотрев на нее, я засмеялся.
– Ты чего? – спросил меня сосед по палате.
– Ничего. Просто вспомнил.
Я действительно снова вспомнил. Я вспомнил разбор несения службы в карауле. Мы сидим в классе. Командир роты проводит разбор караульной службы.
– Вы все знаете, что караульная служба является выполнением боевой задачи. Некоторые товарищи не только это знают, но и выполняют боевую задачу согласно воинской присяге и обязанностям. У других караульное помещение – это дом отдыха, расположенный за пределами части... Рядовой Ведро!
– Я! – откликается Ведро и встает.
– Посмотрите на него все, – говорит ротный. – Прошлый раз он нес службу на вышке. Не знаю, как он нес службу, но то, что он всю вышку обоссал, известно всем остальным часовым. Уставом строго запрещается на посту отправлять естественные надобности.
– Было очень холодно, товарищ старший лейтенант.
– Я вам, товарищ Ведро, слово не давал. До этого рядовой Ведро нес службу на другом посту. Прихожу на пост, а рядовой Ведро повесил автомат на дерево и с кирпичом бегает за вороной. Так, натуралист хренов: пять нарядов на службу.
Командир продолжает:
– Встань, заумник Лисицын.
Лисицын встает.
– К Лисицыну подходит проверяющий и дает вводную: «Пожар». Лисицын стоит, как баран. Ему опять говорят: «Пожар». Лисицын выкатывает глаза и говорит: «Не понял». Есть такая русская поговорка: умный не поймет, так догадается, нормальный не поймет, так переспросит, а дурак так и будет стоять с открытым ртом, пока до него не дойдет. До Лисицына и на третий раз не дошло. Слава богу, сержант Иванов расшифровал Лисицыну, что «пожар» и «пожар» – это одно и то же слово. В результате проверяющий написал в постовой ведомости: «Часовой рядовой Лисицын несвоевременно среагировал на вводную «пожар на посту»».
Сержант Иванов встает и говорит:
– Товарищ старший лейтенант, Лисицын парень неплохой.
– Сядьте, Иванов, я сам знаю, что он парень неплохой. Только сцытся и глухой. Теперь о рядовом Пелюгине. Он выпустил караульный листок, стенную печать, где решил блеснуть юмором. Вы спросите, что он там пишет? Выборочно зачитываю: «Часовой – это труп, завернутый в тулуп, проинструктированный до слез и выкинутый на мороз»... «Караульная жизнь – это беда, в карауле здоровье теряешь всегда»... «Жопа – краткое слово, означающее «жизнь опасна», находиться в жопе – значит быть в жизненной опасности». Так, Диоген караульный: пять нарядов на службу за неправильно подобранные для печати мысли.
Рядовой Тихоня отчудил еще хлеще. Где он ходил – неизвестно, когда прапорщик Акимов, начальник вещевого склада, вскрывал этот склад. Рядовой Тихоня не сообщил, что склад вскрыт, и не приступил к более бдительной охране. Он сам ворвался в склад, положил прапорщика Акимова на пол и стал ждать смены. Смена пришла через полтора часа. Прапорщик Акимов пролежал лицом вниз на холодному полу все это время. Командир части звонит, ищет Акимова. Акимов пропал. Начальник караула отвечает, что склад никто не вскрывал. В это время часовой Тихоня бдительно несет службу, охраняя прапорщика Акимова и бросив остальные объекты. Акимов, конечно, виноват, что не зашел в караульное помещение, не сделал запись о вскрытии склада, что на пост не пришел с разводящим. Его накажут. Впрочем, Тихоня его уже воспитал. Но рядовой Тихоня должен был показывать не воспитательную работу с прапорщиком Акимовым, а нести службу согласно уставу. Я хочу закончить разбор караульной службы словами В.И. Ленина:
«Если человек дурак – это полбеды, если дурак с инициативой – это беда». Пожалуйста, поменьше глупой инициативы. Вы должны помнить: быть десантником – значит быть всегда впереди. Кто не усвоил десантские законы, пойдет в обслуживающий персонал. Быть десантником – значит гордиться своим званием и не позорить его.
Мы запомнили это, командир.
Память перескочила мячиком с караульной службы на аэродром.
Командир батальона перед строем держал речь:
– Солдаты, я хочу перед вашим первым прыжком сказать: можно быть орлом, летящим гордо, красиво, величаво, а можно быть дерьмом, подброшенным на лопате, хотя тоже летящим. Каждый выбирает пример для подражания сам. Я хочу сказать одно: мы в десанте дерьма не держим. Уясните это все сразу и окончательно.
Самолет набирает высоту. Мы сидим и морально настраиваем себя на прыжок. Все новое всегда непривычно, а если непривычно, то приносит в душу и тело дискомфорт. Одно дело – прыгать с вышки, другое дело – с самолета.
Я чувствую маленький мандраж, но знаю, что преодолею его и выпрыгну из самолета. Я всматриваюсь в лица ребят. У них такие лица, что смеяться и плакать хочется одновременно. Ловлю себя на мысли, что у меня лицо не лучше.
– Газыкин, – слышу я голос прапорщика, – это не ты так с испугу газы пускаешь, что аж глаза режет?
Прапорщик смеется, ему весело. Газыкин отвечает:
– Никак нет, товарищ прапорщик, это не я. Да и при моей комплекции мой газ вам – что газ комара слону. Скорее всего, это вы сами, потому что при вашей комплекции от вашего газа у нас не только глаза режет, но и у летчиков стекла потеют. Как бы не разбиться.
– Газыкин, – говорит прапорщик, – три наряда за разговоры при совершении полета.
Наступает гробовая тишина. Через некоторое время прапорщик говорит Газыкину:
– Слушай, чижик, плохо выполнишь прыжок – накажу еще раз, хорошо – сниму ранее наложенное взыскание.
Газыкин вздыхает: первый прыжок, и что плохо, а что хорошо – не очень ясно.
Газыкин прыгнул, я за ним. Прыжки выполнили все, отказников не было. Может быть, и были немного робкие, но твердая нога инструктора помогла быстро принять нужное решение. После прыжков, когда мы собрали парашюты, командир батальона объявил всем благодарность за наш первый в жизни прыжок с парашютом. Мы не были еще орлами, но стремились к орлиному полету. Как водится у нас на Руси, хорошее дело надо обмыть. Когда Ведро предложил нам обмыть первый прыжок, все выразили солидарность. Мы распределились: кто где что покупает и добывает. Мне досталась столовая, где я должен был раздобыть, благодаря своему земляку-повару, лук, соль и хлеб. Я все благополучно заполучил и пошел в казарму. Мне навстречу попался дневальный.
– Беги быстрее в казарму, – сказал он, – строят роту.
Спрятав съестные припасы, я забежал в казарму. Рота стояла в проходе. Ротный кричал:
– Какой тут, к чертовой матери, «чик»? Расскажите, Ведро, где вы взяли десять бутылок водки? – Находка, – он обратился ко мне, – встань в строй.
Я встал. Все было ясно: Ведро попался с водкой. Но при чем здесь «чик» и что это такое, я понять не мог. Командир же через каждое слово твердил: «Какой, к чертовой матери, может быть "чик"?» Я тихо спросил Лапшина:
– Леша, что такое «чик»?
Леша показал глазами за спину командира. Там на стене красовался новый плакат: «Солдат! Будь начику!» Командир продолжал наседать на Ведро:
– Вы что, Ведро, алкоголик?
– Никак нет, – отвечал Ведро. Он понял, что молчать бесполезно. – Водка действительно моя, купил ее я. Хотел обмыть первый прыжок с парашютом, за который я получил благодарность от командира батальона, потому что в воздухе чувствовал себя не дерьмом, подброшенным на лопате, а парящим орлом.
Ротный рассмеялся от такого наглого ответа. Ведро продолжал:
– С кем собирался обмыть первое поощрение, не скажу. Готов нести любое наказание.
– Хорошо, – сказал ротный, – у нас наказывают не за то, что хотел сделать, а за то, что попался. Попавшийся десантник – позор для десанта во всех отношениях. Вы, Ведро, попались. Пять нарядов на службу. Что вы поняли, Ведро?
– Я понял, товарищ старший лейтенант, что попавшийся десантник – позор для десанта!
Мы разошлись. Лапшин и я подошли к залетчику.
– Слушай, Ведро, – сказал Лапшин. – Твоя фамилия, наверное, произошла не от того ведра, которым из колодца воду достают. Нет. Из того, что ночью в деревнях в зимнее время в сенцах ставят для малой нужды, чтобы на улицу не выходить. Я вывод сделал: от тебя, кроме гадостей, ничего путного не увидишь. Десять бутылок водки сдать мог только ты. Ты, братан, помни: если ты на коллектив плюнешь, то коллектив утрется, а если коллектив на тебя плюнет, ты захлебнешься. Мало тебе ротный впаял, я бы тебе еще пять нарядов за ротозейство добавил. Спасает тебя, Ведро, то, что ты все-таки не из курятника.
– Как это? – спросил я.
– Очень просто. Принцип курятника: клюнь ближнего, обгадь нижнего. Он этого не сделал.
Лапшин посмотрел на меня и сказал:
– Нас учат, что десант отступать не должен. Не отступим. Мы обмоем свой первый прыжок.
И мы действительно его обмыли.

Вечером, когда дрема начала обволакивать мое тело, память внезапно опять вернула меня в прошлое.
Вторые сутки мы не могли взять эту проклятую высоту. Она была хорошо укреплена. Мы поднимались в атаку, затем откатывались и несли потери. Командира роты не было, ему снова давали где-то разнос. Заместитель командира понимал: к назначенному времени мы высоту не возьмем, а что делать, не знал. Ротный появился под вечер. Я в это время дремал. Проснулся оттого, что ротный орал на заместителя:
– Ты как хорошая проститутка. Сразу выполняешь все требования. А ты подумал обо мне? Ты подумал, что я буду за командир без солдат? А ты подумал, как я буду смотреть в глаза их матерей? Звезд захотелось? Я не звездный мальчик! Я понимаю – погибнуть за дело, но зачем бойню-то устраивать? Не идет атака – зачем ее повторять?
Заместитель отвечал:
– Мне дали приказ. Я его выполняю. Я сам в атаку ходил. Ты знаешь, приказ не обсуждается, а выполняется.
– В атаку ходить – не лбом стену бить, – зло бросил командир.
Потом они склонились над картой. Вызвали разведчиков. Командир у нас – мужик что надо. Он всегда говорил: «Делай, как я». Неважно, где мы были и что мы делали. Он повторял:
– Я могу, потому что готов и психологически, и физически. И вы будьте готовы.
Были и другие офицеры, которые говорили: «Делай, как я говорю или как показываю на пальцах». Наш был не из таких. Потом, когда они с замом курили, я опять подслушал. Ротный зло вкручивал:
– Ты знаешь, почему барана называют глупым, а лису хитрой?
– Ну-ну, давай, – сказал заместитель.
– Да потому, – продолжал ротный, – что один прет, не разбирая, а другая хитрит. Высота высоте рознь. Это как с женщиной. Как учил Суворов? Одну берешь приступом. Другую измором. Третью хитростью. Эту высоту атакой и измором не возьмешь, себе дороже выйдет. Мы ее возьмем хитростью.
Он знал, что делал. Мы в него верили. Он умел и думать, и руководить, и убеждать. Он любил класть своему собеседнику руку на плечо и говорить:
– Или ты сделаешь, как я показал, или ты сделаешь, как я заставлю.
Умные выбирали первое. Тогда он не только показывал, но и помогал выполнить. Дураки – второе, но это шло уже через пот. В армии уже давно ходит поговорка: «Не можешь – научим. Не хочешь – заставим». Некоторые армейские поговорки выучить лучше сразу, до начала службы.
Наша тройка уходила ночью. Мы должны были на левом фланге уничтожить снайперов. Уничтожить ножами, без выстрелов, не привлекая внимания. Затем залечь и ждать сигнала к атаке. Днем рота поднимется в атаку, затем отойдет. На высоте, работая под убитых, останутся командир и часть солдат. Ночью по сигналу они броском достигнут вражеской позиции. Мы должны их поддержать.
Командир напутствовал словами:
– Горы всегда кажутся близкими, а на самом деле они далеко. Враг кажется далеким, а на самом деле он бывает неожиданно близко. Как мы сработаем, так и высоту возьмем.
Мы не были горными жителями и не привыкли ходить по горам. Горы незримо стреножили нам ноги. Надо было это преодолеть. Мы преодолевали. Командир полка, как-то выступая с докладом, сказал:
– Десантник – это не профессия. Это состояние души и образ жизни. Смерть всегда страшна, никто этого не отрицает, но десантник должен преодолеть в себе любой приступ страха. Позор нельзя смыть ни слезами матери, ни собственным раскаянием. Жанна д’Арк говорила: «Если не я, то кто же? Кто любит Родину, за мной!». Она была женщина. Мы мужчины, поэтому не можем быть слабее ее. Говорят, любить – значит уметь собой жертвовать. Солдатам это приходится делать чаще, чем другим. Десант всегда оставлял и будет оставлять за собой бессмертие. В бессмертии наша жизнь и наша смерть.
Мы шли, внимательно глядя под ноги, – вдруг растяжка или мина? Рассвет так осветил горы, что мне показалось: еще чуть-чуть – и они улетят. Улетят от этой войны. От этой людской породы, которая уничтожает себя не один век. Улетят от этой крови. Одни ее проливают, другие на ней обогащаются. Когда мы прибыли в район боевых действий и начали обустраиваться, нас обстреляли. Погиб Влад Конев. Это была первая на войне смерть, с которой мы столкнулись. Прощаясь с Владом, командир сказал:
– Там, где проливается кровь, мир наступит нескоро.
Он не был провидцем, он был настоящим солдатом. На меня эта смерть произвела сильное впечатление. Некоторые плакали. Плачут не от трусости. Плачут от безысходности. Я видел, как плакали не только люди, но и животные, и понял, что жизнь – это таинство каждого. Только здесь, на войне, я должен был об этом забыть. Здесь был закон войны: если ты не убьешь, убьют тебя. Да, у человеческой души тоже свои законы, но смерть рубцует наши сердца, а значит, и души.
Война учит ранами и смертью. Хочешь выжить – делай быстро и точно. Личная расхлябанность – это личная трагедия. На войне один день идет за три, поэтому и меняются так быстро мальчики.
Мы вышли в заданную точку, как и положено. В засаде сидели недолго. Профессионалы называют нож «голубым принцем». Они правы. Нож – это бесшумное оружие и предназначен для ближнего боя. В ближнем бою результат всегда налицо. Мы сняли врага тихо, без суеты и шума.
Нас трое: я, Хирург, Король. Отдыхать решили по очереди. Жребий поспать первым выпал Королю. Мы с Хирургом осматриваем местность. Теперь наша задача – затаиться и ждать. Хирург лезет с разговорами, я боюсь шума, но чтобы его успокоить, отвечаю.
– У тебя есть девушка? – шепотом спрашивает Хирург.
– Есть, – отвечаю я.
– Красивая?
– Красивая!
– Плохо.
– Почему?
– Восточная поговорка гласит: «Красивая жена, что петля на шее».
– Она еще не жена. Можно подумать, у тебя некрасивая.
– У меня вообще нет никакой.
– То есть?
– Без всякого «то есть». Дружил, любил, другой отбил. Я ведь школу с золотой медалью окончил. Дедушка, бабушка, папа, мама у меня врачи. Все, наверное, было решено до моего рождения. Кто бы ни родился, родится еще один врач. Поступил легко. Гены, фамилия, подготовка и знакомство делают чудеса. Да и учили меня с пеленок, что моя цель – это медицинский институт. Шел я к ней, как Гагарин к космосу. Дома дружил с одной девушкой, она на год моложе меня, из соседнего двора. Дружил да дружил, и все вроде. А вот когда поступил в институт... А поступил я в медицинский в другом городе, километров за пятьсот от родного дома... Меня прорвало. Я влюбился. Да влюбился так, что не могу без нее – и все. Я каждую субботу на товарном поезде – так быстрее, он идет без остановок – к ней ездил. Приезжаю вечером – и к ней. Воскресенье проводим вместе, затем на поезд – и обратно. Пока тепло, было хорошо. Осенью и зимой плохо: и замерзал, и чуть под колеса вагона не попал. На товарняк прыгаешь на ходу, когда он начинает набирать скорость. Площадка вагона должна пройти просмотровой рубеж. С кем я только по дороге не знакомился... Не я же один был любителем халявного проезда. Ехал я раз с цыганом, разговорились. Он мне про свое, я ему про свое. Поулыбался он и говорит: «Бросит она тебя. Прирученная собачка – только сторож в доме. Не сейчас, потом поймешь». Ты знаешь, я обиделся.
Окончила она школу, поступила в институт. Вроде все у нас было хорошо. Окончил я третий курс и решил заработать, бабок нарубить. Поехали в тьмутаракань зарабатывать, по рекам плоты гонять, да кое-где городской товар в деревнях продавать. В общем, коробейником стал. Пока я на семейное счастье деньги добывал, вышла она замуж. Приезжаю я – дурак дураком, потому что счастлив: увижу, обниму, поцелую, а мне прямо на улице – новость: мол, вышла ваша Даша не за вас замуж. Что могу сказать? Паршивое это чувство – быть брошенным. Не раз я вспоминал потом слова цыгана про собаку. Позже я узнал, что если хозяин бросает взрослую собаку, она очень тяжело это переживает, может заболеть и умереть от тоски. Сильное чувство всегда быстрее приближает нас к смерти. Если бы мне не дали кличку Хирург, точно стал бы Волкодавом.
Уехал я сразу тогда назад. Скоро приехала ко мне в общежитие мединститута бабушка – милый, мудрый человек. Только что может мудрость, когда в глупой юности бушует неполноценность? Говорила она мне, что любовь – это, прежде всего, ответственность перед любимым человеком, что не было ее у моей девушки. Мужчина должен уметь сдерживать себя в различных неприятных ситуациях. Это Бог ее отвел от меня. Предавшая раз предает дважды. Умом-то я понимал, да гордыня покоя не давала. В общем, закружился я. В принципе, с девочками проблем не было. Да у нас знаешь как? Кто-то что-то сказал, кто-то что-то увидел, отписали родителям. Мама и папа приехали. Мама плачет, как по покойнику. Отец говорит, как пощечины бьет. Они уехали – я в военкомат. Сейчас с вами. Есть у меня мечта: вернуться и стать классным хирургом.
– А ты любил? – спросил он меня помолчав.
– Да как тебе сказать? И не то чтобы да, и не то чтобы нет. Как в песне. Я ведь прямо со школьной скамьи в армию, потому что примерным поведением не отличался. Так, дружили, ей пятнадцать, мне семнадцать. Целовались. Обнимались. Сейчас пишет. Если вернусь, сам знаешь, на жизнь уже по-другому смотреть будем. Я кто? Ни образования, ни профессии. Ей восемнадцать: дискотеки, учеба, иной мир, иные понятия.
– Ты что, ни разу с бабой не переспал?
– Нет.
– Ну ты даешь!
– Эй, Король.
– Не мешай ему. Пусть спит.
– Да ни черта он не спит. Когда спят, не так дышат.
– Король, а ты баб имел?
– Нет, – сказал Король.
– Что мешало?
– Ничего не мешало. Детдомовский я. Надо было в люди выбиваться. Учился. Учился отлично, но медаль не дали – рылом не вышел. Правда, в институт поступил, стал дальше учиться. Был у нас в группе один придурок. Мама у него была декан, папа – юрист. Он выпендривался, выпендривался. Обозвал меня раз, другой. Поймал я его тогда в туалете и в унитаз опустил. А на унитазе кто-то перед тем хорошо посидел. Вот и все. После этого был отчислен.
– Вот компания, – сказал Хирург. – Во-первых, оба девственники, во-вторых, хулиганы. Теперь мне точно надо вас беречь, а то девственниками и умрете. Спросят меня потом там, на небе, куда это я смотрел, будучи рядом с вами, а мне и сказать нечего... Король, ты кем хочешь стать?
– Монахом.
– Ты чего? – сказал Хирург, чуть свистнув.
– Нет, ребята, не шучу. Война – это адова работа, поэтому хочется верить в Бога. У вас родня есть. У меня никого, кроме Бога. Кончится война, уйду в монахи.
– Тогда тебе можно девственным оставаться, – поддел Хирург. – У них это за честь. Один грех с души скинул.
– Зря ты, Хирург, смеешься. Я ведь детдомовский, лаской и сладким не закормлен. Все, что вижу здесь, да и раньше что видел, – не от Бога. Иногда хочется помолиться, да молитв не знаю. В иконах не разбираюсь, не учили этому нас. Ты, Хирург, маме написать можешь, она тебя поймет. А меня кто поймет?
Я перебиваю их:
– Король, знаешь, у меня бабушка была верующая, она мне много что рассказывала. Хочешь, расскажу?
– Давай, – в один голос говорят оба.
– Расскажу я вам сказку про иконы, – продолжал я. – Бабушка мне, мальцу, чтобы я иконы запоминал, так ее рассказывала. Однажды один басурманин решил пройти на своих кораблях по Черному морю в Одессу. Собирался он четыре дня. Четыре дня – не просто четыре. У луны четыре фазы: полнолуние, последняя четверть, новолуние, первая четверть. Все в жизни меняется, а луна так и остается спутником Земли. Снарядил он семь кораблей. Семь кораблей, да не просто семь. Семь дней в неделе. Так вот, снарядил он свои корабли и поплыл. Медленно ли плыл или быстро, неведомо. Ведомо одно: поднялась однажды ночью буря да и разметала его корабли. Утром всмотрелся он в море и видит: плавают от его кораблей обломки, а кораблей самих не видно. Шесть кораблей его пропали. Шесть, да не просто шесть, число из трех шестерок – число дьявола. Деваться басурманскому купцу некуда, поплыл он дальше на своем седьмом корабле. Приплыл в порт. Встал на якорь. Вышел на пристань грустный и принялся проклинать свою жизнь. Тут ему люди и посоветовали: «Сходил бы ты, милок, в церковь, поставил бы свечу Богу да купил бы себе иконы. Да попросил бы их о милости, может, они тебе и помогут». Пошел купец и сделал, как они сказали. Купил он три иконы. Поставил их на корабле и пошел на привоз, посмотреть, где какой товар продают да почем. Ходил, приценивался, то горевал, то посмеивался, то бороду чесал, то руками махал, то в уме считал, то кричал. Базар есть базар: один сбывает – другой покупает, один обманывается – другой обманывает. Когда вернулся он, видит – драка на корабле. Где кто – не понять: кто стережет, а кто хочет украсть. Кто был с ним, бросился на помощь своим. Когда все успокоились, подошел купец к иконам, поклонился в пояс и спросил икону, на которой была изображена женщина с ребенком. Эта икона называется «Богоматерь с Иисусом»:
– Я просил тебя заступиться и помочь мне. Это твоя помощь?
Отвечает ему Богоматерь:
– Я за тебя заступилась и помогла.
– Где?! – воскликнул купец.
Богоматерь ответила:
– Остались у тебя дома жена с сыновьями да с дочерьми. Пока ты здесь по городу хаживал да бороду поглаживал, в твоем городе пожар случился. Да такой сильный, что все было в огне. Горел твой город, как щепка лесная. Слава Богу нашему, что успела я и отвела беду от дома твоего, жены, детей твоих. Остались они вместе с домом твоим целы и невредимы.
Поклонился купец «Богоматери с Христом» и сказал:
– Спасибо тебе, прости меня.
Запомни: икона «Богоматери с Христом» всегда за семью стоит, за детей малых и всегда за тебя перед Богом просит.
Обратился купец тогда ко второй иконе:
– А что ты делал, мужчина на коне с копьем, убивающий змея? Я же поклон тебе клал и просил помочь.
Отвечает ему мужчина с иконы – это был Георгий Победоносец:
– Правду ли я говорю, что два сына твоих на войне?
– Да, – отвечает купец, – правда.
– Так вот, идет сейчас сражение, и кто не полег на поле брани – тот ранен, если не ранен – значит, покалечен. Только твои сыновья целы и здоровы.
Поклонился ему купец и говорит:
– Прости меня и ты за помыслы мои неправильные.
Запомни: Георгий Победоносец – покровитель военных.
Тогда обратился купец к третьей иконе – на ней был изображен старец:
– Что ты скажешь, старец?
Это был Николай-угодник, Святитель Николай, Николай Чудотворец. Отвечает ему старец:
– Посмотри на море. Видишь, корабли твои в порт идут? Товар твой везут.
Посмотрел купец на море – и правда, плывут его корабли с товаром. Поклонился купец Николаю Чудотворцу и говорит:
– Прости и ты меня за мысли дурные и неверные...
– Вот, Король, и выучили мы с тобой три иконы. Вообще-то говорят, что Бога увидеть нельзя, только почувствовать можно.
– Ну-ка давай еще что-нибудь зачни, – говорит Хирург.
– Так что, ребята, пусть нас Господь пронесет через эту войну. Знаешь, в народе говорят: «Прося Бога, ищи его благодать в себе».
– Ты кем хочешь стать? – спросил меня Хирург.
– Писателем.
– Да-а, не знаю, что ты там напишешь, но наплел ты нам здесь здорово. А что это тебя в писатели потянуло?
– Есть у меня должок перед корешком моим. Писал он стихи. Когда уезжал я в отпуск, он мне их дал. Отнес я их в редакцию. Там мне сказали: «Пусть ваш друг сначала выучит, что такое хорей, ямб, четырехстопный хорей, четырехстопный ямб, дактиль, анапест и так далее». Я слов таких слышать не слыхивал, да и друг, конечно. Убили его. Отослал я эту тетрадку домой, попросил брата закопать на могиле друга. А сам решил: он хотел написать про нас, вот я и напишу вместо него.
– А какие стихи он писал? – спросил Хирург.
– Я все не помню, в основном первые строки.
– Давай, – сказал Король.
Я начал:

Что-то меня подняло и затрясло. Я лихорадочно начал искать автомат. Автомата не было. Не было! Холодный пот прошиб меня моментально. Где он?!
Чужой голос с соседней койки вернул меня к жизни:
– Что ты всю ночь бормочешь? Ты, в конце концов, дашь спать?
Разбудив меня, сосед по палате уснул. Я не обиделся, я даже был рад. Моя память решила ко мне вернуться.