Никогда не прихожу в лечебницу с пустыми руками, без гостинцев. Как правило, по дороге захожу на рынок, покупаю кулечек с орешками. Либо яблоки, мандарины, что-то еще. Это он любит – полакомиться. Не то что глядит мне в руки, и от моих подношений зависит его расположенность. Он выше этого, ему это даже не нужно, все дело, скорее, во мне. Я тоже больной и слабый человек, всю жизнь только и делаю вид, будто здоров физически и душевно. На самом же деле вечно занят своими страхами, погружен, как и мой учитель, в неведомую свою вину, и чтобы скрыть от людей свою никчемность и бестолковость, ношу им кулечки, цветы и подарки. «Купи себе друга, приобрети учителя!» – говорится в Талмуде, и я, как видите, следую указаниям мудрецов.
Когда я вхожу в палату или встречаю его в коридоре, он вздрагивает, сразу меня узнает. Сверху донизу оглаживает мутным старческим взглядом, глаза его теплеют и голубеют. И демоны от него отступают, демоны, что вьются возле него плотным кольцом.
– Он во дворе, на прогулке, ваш друг ха-коэн Матитьяху! – говорит дежурная медсестра в вестибюле, и я спускаюсь по лестнице, нахожу учителя в сосновой роще в самом конце аллеи, на любимой его скамье.
Седая голова старого гладиатора усыпана хвойными иглами. Полно их у него на коленях, на скамье. Видать, он давно тут сидит, греясь в лучах нежаркого зимнего солнца, уставившись неподвижно в глубокую лесистую долину, на террасы кладбища, что напротив.
Присаживаюсь рядом, тоже молчу.
Далеко внизу, сквозь сетку ограды, виднеется конеферма. Жокеи в шапочках объезжают упитанных жеребцов. Берут с разгону препятствия из бревен и скачут дальше по кругу, взрывая опилки копытами.
Он говорит, наконец:
– Когда писались «Иудейские древности», глава о пророчествах и пророках, меня смущали, помню, два обстоятельства: видения Йехезкэля – блещущие ангелы, и огненная колесница, умчавшая Элияху живым на небо. Странные, непонятные аппараты...
Так начинаются наши беседы. Всегда неожиданно, и никогда я не знаю, о чем они будут и куда приведут.
– Видения Йехезкэля у речки Кедар? – оживляюсь я. – Действительно, странные там аппараты: шары и колеса, множество «глаз» на этих колесах. И вихри, и буря, и свет невиданный. Уж очень похоже на то, что зовется сегодня контактами третьего рода, тарелками летающими. Об этом свидетельствуют и другие древние тексты. Гораздо древнее наших. Папирусы, скажем, египетские, индийская «Махабхарата». Целые корабли по небу летают, изрыгая дым и огонь...
И предлагаю учителю свой кулечек. На сей раз сушеные сливы и финики, ломтики ананаса и дыни. Ему это тоже нравится, бормочет неслышно благословения, кладет себе что-то в рот. И говорит:
– Все чудеса, описанные в Торе, имеют свое объяснение. Предания сообщают о целом ряде вещей, заранее уготовленных Богом, когда мир уже был сотворен, накануне первой субботы, в сумерках шестого дня.
...Пасть земли, заглотавшая бунтовщика Кораха и всех сообщников его. Чудесный колодец, следовавший за евреями сорок лет на всех их стоянках в пустыне, – колодец пророчицы Мирьям. Принято считать, что этот колодец находится нынче на дне Кинерета, питая его водой. А стало быть, и всю страну Израиль – «ха-мовиль ха-арци». Уста ослицы Билама, заговорившие вдруг человеческим языком. Радуга в небе, впервые возникшая после Потопа, – символ Завета между людьми и Богом. Потоп на земле больше не повторится. Чудесный ман, питавший народ в пустыне, – пища на всякий вкус. Освободившись от забот пропитания, евреи смогли целиком отдаться изучению Торы. Посох Моше Рабейну, рассекший воды морские до сухого дна. Червь «шамир», похищенный царем Соломоном у Асмодея – князя тьмы и злых духов. С помощью этого червя точились гигантские камни Первого Храма, ибо железные тесла запрещено было применять. Железо служит войне – это орудие убийства, а назначение Храма – быть Домом Всевышнему. Буквы священного языка, в которых заключены все тайны вселенной. И, наконец, «лухот ха-брит», Скрижали Завета из удивительного камня, почти невесомые, которые читались с обеих сторон. Есть источники, которые добавляют: гробница Моше, имеющая свойство быть видимой, но недосягаемой. Овен, возникший на горе Мория, когда Авраам приносил в жертву своего сына Ицхака. Железные щипцы для Туваль-Каина, первого кузнеца на земле. Без этих щипцов он бы ничего не сумел выковать.
Пакетик с сухофруктами я положил на скамью между нами. Мы оба жуем, время от времени что-то извлекая оттуда. Огромный живот начинает ему мешать, он расставляет пошире ноги и распускает ремень. Странная пряжка на этом ремне – пряжка фашистских солдат времен Второй мировой. Литые готические письмена: «С нами Бог». Давно я над этим бьюсь: откуда она у него? Понятия не имею, и он, похоже, не знает…
Сказал я ему:
– И что же рыба, проглотившая Иону – Иону бен-Амитая, внука Элияху пророка, в чьем чреве провел он три дня, покуда не был доставлен в Нинвей? Почему вы ее не вспомнили, как вы ее объясните?
Сказал он мне:
– Рабби Тарфон упоминает об этом. Рыба пророка Ионы была тоже сотворена Господом Богом накануне седьмого дня. Однако, по странному стечению обстоятельств, об этом нигде не говорится в канонических текстах. Лишь книга «Зохар» дает по этому поводу свое пояснение. Весьма противоречивое, кстати: была ли она рыбой вообще? В биологическом смысле. Но тут же опровергает себя: «Вышел Иона на берег весь белый, как прокаженный. Страшный видом своим...» Что можно толковать и так, будто в чреве ее Иона подвергся чуть ли не процессу пищеварения.
По тусклой пряжке со щербинами и вмятинами я много раз пытался вычислить: как эта штука к нему попала, почему так ему дорога? Быть может, он воевал в молодые годы, был ранен в голову, побывал в плену, и это единственный сувенир из его прошлого? Эдакий мост между прошлой жизнью и нынешней. Полная подмена памяти, «криптомнезия», как мне однажды назвали его болезнь.
Спросил я его:
– Почему вдруг Иона решил от Бога бежать?
Лицо учителя становится печальным и светлым. Он смотрит вдаль, поверх лесистых массивов внизу. Затем вынимает косточку изо рта, говорит:
– Кому, как не мне, его понять! Он был современником грешного царя Иеровоама, грешного поколения. Несколько раз Господь посылал его обратить Израиль на путь праведный... И вот, перестали грешить – народ и царь. Враги окрестные были разбиты, границы государства расширились: забылись в народе угрозы пророка. Воззвал Господь к Ионе в другой раз. «Снова народ мой грешит. Поди, образумь их, может, раскаются. А если нет – разрушен будет Иерушалаим...» Снова народ ударился в покаяние, и сжалился Бог. И стали в народе с тех пор обзывать Иону лжепророком, смеяться над ним: «Угрозы твои не сбылись, плешивый!»
Так начинается «Парашат Иона» в книге Пророков: «И встал Иона, чтобы бежать в Таршиш от Господа Бога...» Ибо Он в Нинвей его посылал, в Вавилонию. Но не от Бога Иона бежал. Он понимал: если народ Нинвея раскается, то обратит Свой гнев Всевышний теперь уже на Израиль. Придут войска, разрушат Храм, разрушат Иерушалаим. А кроме того, никто ничего не поймет. Прозвали Иону в Израиле лжепророком, так его и по всей земле назовут.
Печаль учителя становится мне понятной: его ведь тоже шельмуют, мошенником и предателем называют, трусом и подхалимом – вот уже двадцать веков. Один только я отношусь к нему с восхищением. С верой и полным душевным вниманием.
   …Пришел Иона в Яффу и видит, что нет в порту кораблей. Тогда на корабль, ушедший накануне в море, Господь насылает ветер и гонит его обратно. Иона ему обрадовался, пошел спросить капитана: возьмет ли его в Таршиш, и тот согласился. Отплыли они из Яффы, а через день снова поднялся шторм. И что удивительно – один лишь их корабль терзало. Все остальные, что были в их поле зрения, спокойно шли себе во всех направлениях. И устрашились тут корабельщики: стихия гневалась лишь на них, самому тупому матросу стало вдруг ясно. По объяснению рабби Ханании, на том корабле оказались люди семидесяти национальностей, и каждый принялся взывать к своему богу. И так решили между собой: того бога, что их избавит от бури и гибели, признают богом над всеми богами. Взывали на палубе, громко вопили, но все это было напрасно. Иона же сразу понял: он здесь всему виной, все это – гнев небесный. В тоске душевной спустился вниз, в каюту, и там уснул, чтобы немного забыться. Зашел к нему капитан, разгневался: «Ты разве не видишь, что мы погибаем, какого ты роду-племени? Давай, и ты помолись, все говорят, что Бог евреев самый могучий. Вставай, воззови, может, Бог твой вспомнит про нас, и мы останемся живы!»
И тут ему Иона во всем признался, все рассказал о себе: «Вы лучше бросьте меня в море, увидите, сразу все кругом успокоится...» Поднялись на палубу, капитан это все сообщил пассажирам. Однако убоялись люди бросить Иону ни с того ни с сего в пучину. Решили поначалу кинуть жребий, и пал он на Иону. Но и тут они убоялись, принялись выбрасывать все тяжелое за борт. Не помогло. Легли на весла, и принялись грести изо всех сил, в надежде вернуться в Яффу – волны и буря только крепчали. Тогда подступили к Ионе, взяли его под руки и подвели к корме. Воззвали к небу: «Господи, Бог вселенной, да не падет на головы наши кровь невинная! Сам он во всем открылся: из-за меня вам сия беда... Не дай погибнуть за душу этого человека, ибо не знаем его вины!» И опустили Иону по колено в море. Тотчас же кругом утихло. Подняли Иону обратно – с прежней силой разбушевалось. Тогда погрузили Иону по горло в море, опять утихло. Еще раз подняли – как хищный зверь набросился ветер. Намеков оказалось более чем достаточно, и бросили Иону за борт окончательно.
Кулечек помаленьку прикончили. Пальцы липкие стали, ни вытереть, ни облизать, только мешают. Вижу в кустах – жестянка пустая. Пошел, набрал воды из-под крана. От головного здания по всему парку сообщают по мегафону, что близится время обеда и всем больным нужно явиться в столовую. Спешу к учителю – полить ему воду на руки.
Сказал я ему:
– Воля ваша, мори, но все дальнейшее, что с Ионой происходило, вызывает одни лишь вопросы. Взять хотя бы свидетельство рабби Меира: в пасть этой рыбы Иона вошел, как в просторный дом, вошел и двигался совершенно свободно. Далее еще непонятней: глаза этой рыбы давали свет, словно два окна. Вдобавок, висел наверху самоцветный камень, который тоже светил, словно солнце в полдень. А потому доступно сделалось зрению Ионы все, что кругом происходило... За три дня рыба успела ему показать ту Великую Реку, что питает своими водами Мировой океан. Показала тот путь по дну Чермного моря, где евреи прошли посуху, убегая от колесниц фараона, и эти самые колесницы увидел – разбитые и опрокинутые. Показала ту местность в сердцевине морей, где зарождаются шквалы и бури. Устои земли и основания ада – бездну преисподней. Краеугольный камень – «эвен штила», заложенный в основании мира. На этом камне он видел Кораха, его семью и сообщников, они стояли в бездонных глубинах и пели хвалу Всевышнему, всячески Его вознося. И Иона тоже каждый раз молился в чреве рыбы, оказавшись возле святых мест.
Учитель мой – человек не зашоренный на религии в чисто обрядовом ее понимании. Даже мнения мудрецов для него не истина в последней инстанции. Самую дикую, самую нелепую мысль он согласен выслушать, обсудить, и это больше всего меня привлекает. Для этого, собственно, я и хожу к нему – задавать вопросы крамольные, еретические. Только бы не было это откровенной хулой.
Между тем, я продолжаю.
– Нигде не сказано, чем он питался, что пил, как справлял свои естественные потребности? Чем дышал, наконец, и откуда к нему поступал свежий воздух? Я знаю, вы можете возразить: дескать, Моше Рабейну, поднявшись на гору Синай, тоже не ел и не пил ничего целых сорок дней. Но воздухом ведь дышал! Без воздуха, в закрытом пространстве Иона бы сразу погиб. Поэтому, согласитесь, воздуха в рыбе было достаточно. Вот только откуда, хотел бы я знать?
Закрыв глаза, он начинает сопеть и похрапывать, свесив на грудь седое бородатое лицо. Но он не спит, я знаю, так он лучше меня слушает. Когда душа сливается с разумом, идут картины иных пространств, идет обзор внутренним оком – в покое и неподвижности, этот обзор не следует прерывать.
– Давайте вспомним, мори, «Мидраш Иона». Там приводятся его разговоры с рыбой: она ему жалуется на левиафана, который следует рядом. Грозит то ли покалечить ее, то ли целиком проглотить. И Иона вступает в беседу с левиафаном. Говорит, что он и есть тот самый человек, который в будущем накинет аркан на язык левиафана и вытащит на заклание для пира праведников. И тот в страхе метнулся от них, оказавшись в одно мгновение на расстоянии двух дней пути...
Сказал он мне, шевеля бородой:
– Тебя смущает разговор человека с животным? Билам ведь тоже разговаривал со своей ослицей...
– Ослица, сказано, разверзла свои уста. Их разговор, мори, происходил доступным нашему пониманию образом. Как же мог разговаривать Иона с рыбой, находясь у нее внутри? Она что, была рыбой чревовещательной, или шел у них диалог мысленный, телепатический? А какие средства общения были у Ионы с левиафаном? Как бы рядом с ними он ни плыл, их все равно разделяла толща воды. Устройство переговорное здесь просто необходимо.
Он открывает глаза, что-то бормочет по-арамейски. Если я правильно понимаю, он говорит о жерновах, которые перемалывают гранитные горы знаний, муку новых истин... Во время наших бесед у него вдруг вырываются мудрые латинские изречения, крылатые выражения на древнегреческом. Тут я ему дивлюсь и требую перевода.
Сказал он мне:
– Твои вопросы уместны для современного человека. А как же все-таки «Зохар»: «Иона сошел на берег весь белый...»
– Это-то и есть самое интересное! Надо думать, что существа, принявшие Иону «во чрево рыбы», так изменили облик своего посланца, что это одно внушило мистический ужас людям Нинвея. Иона ходил по улицам и вопил: «Еще сорок дней, и этот содом опрокинется!» Сто двадцать тысяч жителей громадного по тем временам города – сразу раскаялись. Сам царь вавилонский сошел со своего престола, снял дорогие одежды и облекся во вретище. Народу же было приказано прекратить грабеж и насилие, грехи и разврат... Как могло такое случиться, разве мало магов и чудотворцев было в самом Вавилоне, в соседних Халдее и Ассирии? Почему убоялись они угроз какого-то неведомого пришельца? Объяснить это можно только одним: сошествие Ионы на берег сопровождалось, очевидно, знамениями – на море, на небе и на суше. Иначе и быть не могло. Внезапно изменить характер мышления человека, природу его поступков, тем более – целого города, могут лишь природные катаклизмы, необъяснимые чудеса... Ну, а все загадки трехдневного пребывания Ионы «во чреве рыбы» сразу же отпадут, если представить себе пророка на борту подводной лодки, сверхсовременной и сверхскоростной – даже по нашим понятиям. Одним словом, на борту аппарата неведомой нам цивилизации.
Он глядит поверх живота на ступни ног, обутые в войлочные тапки, двигает ими, шаркая по асфальту. Лицо его не выражает ни одобрения, ни порицания. По мегафону еще раз объявляют обед: в столовом зале развозят первые блюда…
Учитель застегивает ремень, кряхтя, поднимается.
– Трагической судьбы пророк, он так не хотел в Нинвей! Не знал, куда бы ему удрать... Я так его понимаю! Ничто не помогло – пришли враги и разрушили Храм. Недаром читается в Судный день «Парашат Иона» во всех синагогах мира.

Сказал я ему:
– Поговорим, мори, о чудесах Всевышнего, творимых незримо с душою каждого человека. О странных взлетах и вспышках, когда из последних глубин отчаяния ты вдруг возносишься к вершинам блаженства, неописуемого счастья. И все меняется – и слух, и зрение, и эмоции, и ты становишься как бы космическим существом.
Сказал он мне:
– Есть разные виды чудес на свете. Есть чудеса природы, когда Бог вдруг меняет привычный порядок вещей, и в мире все искажается. Это не поддается ни объяснению, ни осмыслению. Есть чудеса, творимые Богом с отдельно взятым человеком на уровне чувственном, – душа твоя либо трепещет, либо ликует. А есть еще «античудо», когда Всевышний скрывает Свое лицо, и все погружается во мрак и ужас. Такое мы тоже знаем. Я видел, как разрушали римляне Храм, как угоняли народ, как опустела земля... А Катастрофа шести миллионов – не «античудо» ли это?
Сказал я ему:
– Поговорим, мори, о чудесах попроще, на уровне личном, о потрясениях души и рассудка, как было, скажем, со мной во время Войны Шестидневной. Давно, во Львове еще... Я шел по улице, был пасмурный дождливый день. И вдруг зареяли надо мной ангелы и принесли весть. Что наши взяли Синай, вышли к Иордану и Мертвому морю, освободили Хеврон и Иерусалим. И вдруг я увидел, что небо над городом стало внезапно иным, мир кругом изменился, пронизанный каким-то нездешним сиянием. Так было со мной и в Израиле, несколько лет спустя, у рынка Махане Иехуда. Я ехал в автобусе, и вдруг сообщили по радио, что пленников наших в Энтеббе освободили, летят они в самолете на родину. И те же ощущения повторились...
Я расскажу вам, мори, одну небольшую, но удивительную историю. Произошла она с близким мне человеком по имени Ихиель Вайсман, или, иначе, Ихвас, как все его называли. Его уже нет в живых, он похоронен на Масличной горе, куда уходят праведники и пророки. Это был высокий старик, угрюмый и молчаливый, как молчаливы бывают одинокие люди, которых принимают либо за глухих, либо за иностранцев. Ходили слухи, что он не совсем в себе, что это последствия какого-то шока, пережитого им в Германии в бытность его солдатом английской армии. Я же лично почитал старика за рава, поскольку располагал он обширными знаниями в иудаизме. Талмуд он знал наизусть. Мне приходилось присутствовать при его дискуссиях с известными мудрецами, и те порой уступали, соглашаясь с его доводами и заключениями.
На Землю Израиля – тогда еще Палестину – Ихвас сошел с парохода в разгар Войны за Независимость. Совсем еще молодой, в парадной форме пехотинца Королевской армии Ее Величества. А потому проблем никаких с сертификатом у него не было.
Человек верующий – «бааль-тшува», – он с ходу же записался в Пальмах, с головой окунувшись в боевые действия: войне был отлично обучен – богатый опыт был за плечами. Однако карьеры военной Ихвас не сделал, не захотел. Он говорил, что не за этим приехал. Выдвигали его в командиры, большие начальники. Он от всего отказался. Говорил, что Бога приехал искать, здесь больше шансов с Ним встретиться.
А появилось у Ихваса это желание вот как: душа его пробудилась в Германии, в самом конце войны, когда дивизия их пехотная внезапно прорвалась в местечко Шварцвальд. В лесистой местности, среди скал и болот, во всю свою мощь действовал концлагерь – фабрика смерти. Дивизия захватила весь персонал: эсэсовскую охрану, надзирателей, палачей при газовых камерах… В живых застали несколько сот заключенных.
«По сей день, – говорил мне Ихвас, – душа во мне содрогается: я видел горы иссохших трупов, разбросанные по всей территории. Ходячие скелеты, закутанные в тряпье, – детей, стариков, женщин. Сутками напролет бульдозеры копали огромные рвы, людские останки свозились туда на тачках. Тяжелый смердящий запах был невыносим: водители бульдозеров работали в противогазах. К тачкам приставили немцев, они от усталости валились с ног, эти сукины дети, исчадия ада. Мы тоже выкладывались по-зверски. Не столько физически, как душевно – до полного отключения. Как тебе объяснить, – восклицал Ихвас, – смотрю я порой военную хронику и не могу отделаться от мысли, что самое ужасное всегда остается за кадром, его ничем не передать. Зрачки наших глаз – вот бы людям куда заглянуть! В зрачках наших глаз запечатлелась самая правдивая кинохроника».
И вот однажды, когда они крепко спали в бывшей эсэсовской казарме, отчаянно уставшие за день, раздался вдруг громкий окрик: «Есть здесь евреи? Быстро на выход – только одни евреи!»
Разом вскинулись головы над подушками. Щурясь на ярко вспыхнувший свет, Ихвас увидел Джексона, их офицера, надменного верзилу ирландца Стива Джексона, то ли известного в прошлом боксера, то ли знаменитого игрока в бейсбол. Расставив широко ноги, он постукивал, как обычно, стеком себе в ладонь.
«Оружие с собой не брать! Одеться и идти за мной...»
От виденных днем кошмаров, от этого выкрика внезапного, в голове у Ихваса случилась настоящая сумятица. Наспех шнуруя ботинки, он лихорадочно соображал: что вдруг случилось? Никого и никогда в английской армии не интересовала национальность солдат, куда их на ночь глядя зовут?
Вырос Ихвас в Манчестере. Его родители были из Кишинева, пережили тот самый погром знаменитый. И вот вам: в Германии, в бывшем концлагере, ему вдруг припомнили, кто он. Здесь, на топкой гнилой земле, где свалены в необъятные рвы его соплеменники, – не его ли настала очередь?
Оделись четверо: Ихвас и еще трое парней. Молча повлеклись к выходу. Разом сделавшись ничтожными, обреченными, – на виду целой казармы.
Ихвас обратился к верзиле Джексону:
«Куда же, сэр, вы евреев своих ведете? Кому мы среди ночи понадобились?»
Раскурив трубку, тот процедил сквозь зубы:
«Скоро вы это узнаете».
Шел мокрый снег вперемешку с дождем, хлестал пронзительный ледяной ветер. Кругом были слякоть и лужи. Размашистым шагом Джексон шел напрямик, четверо еврейских парней с трудом за ним поспевали. И строя самые мрачные предположения, вполголоса за его спиной перешептывались. Пытались Джексона разговорить, а тот в ответ оборачивался и скалился в гнусной ухмылке.
С двух шагов нельзя было ничего расслышать: поблизости ревел бульдозер, освещенный прожекторами, выл и свистел ветер, скрипели за колючей проволокой могучие ели в лесу. Они подходили к другим казармам, Джексон оттуда вызывал евреев, и собралось их вскоре человек пятнадцать. Солдат, о которых Ихвас и думать не мог, что это тоже евреи. Словом, подчистили всех, и Ихвасу сделалось дурно.
Продолжая лихорадочно соображать, Ихвас пришел к убеждению: война близится к концу, во всех окрестных лесах кишат недобитые отряды фашистов, готовые сражаться насмерть. Прекрасно понимают, что за свои преступления будут сурово наказаны, – терять им нечего, а потому способны на любое безумство. Судя по всему, собрали силы свои в кулак и предприняли наступление. Вылазку, либо атаку, и осадили лагерь, предъявили свой ультиматум: выдайте нам евреев! Только евреев, а вас не тронем... Такое случалось уже во многих войнах. Ихвас об этом читал в истории Польши и Украины: пускались враги на хитрость – выдайте нам жидов, и города брать не будем. Раскрывали ворота им наивные гои, и те вырезали всех подчистую. Похоже, сейчас так и будет... Эти умники англичане, эти хваленые демократы – ублюдки! Когда мы деремся плечом к плечу, никто не спрашивает, какой мы национальности, но если стоит вопрос о жизни и смерти – можно выдать нас на расправу.
Так плелись они за Джексоном во тьме по грязи и лужам, готовясь к самому худшему. Покуда не спустились вниз, к воротам, где находилась столовая, или иначе – офицерский клуб. Из всех окон светил удивительно яркий электрический свет. И тут, мори, их взору явилось чудо. Будто из детства, из сказки.
Они вошли и увидели стол, длиннющий пасхальный стол, покрытый белоснежной скатертью, уставленный всевозможными яствами. Горели свечи на этом столе, таком праздничном в ожидании евреев, стояли бутылки с вином. И где, Господи? На окаянной германской земле, у самого края войны. На дне преисподней, где не остыли еще адские печи, а из-под колосников не выгребли пепел сожженных детей Израиля. Да и сами они по дороге сюда уже приготовились к коварному предательству в объятиях ангела смерти... Вообразите себе, мори, их чувства, их потрясение!
К ним бросился с распростертыми объятиями человек в белой ермолке и шелковом белом халате. Он был с бородой и в пейсах – армейский раввин в чине полковника, и Ихвас тут же вспомнил его. Несколько дней назад в лагерь приехала делегация из Англии: члены парламента, военные следователи, судьи и прокуроры из Генерального штаба. Джексон водил их повсюду, тыча стеком, как указкой, и давал пространные объяснения. А этот бородач останавливался над рвами, вздевая к небесам руки, и читал молитву.
Ихвас узнал его, вспомнил. Тут же забилось бешено сердце, готовое лопнуть, выскочить из груди. И навернулись горячие слезы.
«Проходите, евреи. Садитесь, располагайтесь, приглашаю вас на Пасхальный Седер. Сегодня ночью выходим мы из Египта, выходим из рабства...»
Но прежде чем сели справлять седер, под шутки и взрывы громкого смеха налили хрустальный фужер хохмачу Джексону. Он тяпнул, крякнул и подмигнул:
«В такое рабство и я бы хотел угодить! Смотрите, не перепейтесь. Утром чтоб были в казармах...» Похоже, он крепко завидовал.
Потом ели мацу и пили вино. Слушали чтение рава про казни египетские и чудеса Всевышнего при переходе через Чермное море. Снова пили, и снова ели, и этот «седер» запомнился Ихвасу на всю жизнь. Всю полноту еврейских страданий и радость чудесного избавления он только что на себе испытал. Душа его распахнулась за этим столом, а свет, проникший туда, позвал его к Богу.