Елена Елагина: Чем, на твой взгляд, роман – на уровне фразы – принципиально отличен от рассказа? Понятно, там и задача другая, и ее решение. Это все равно как пытаться сравнить монументальную живопись и миниатюру, но инструмент-то – слово – один…

Александр Мелихов: Роман претендует дать некую художественную формулу жизни как целого, по крайней мере, какого-то целостного ее аспекта, а рассказ подчеркнуто говорит о частном эпизоде. Хотя если в этом эпизоде не концентрируется нечто большее, чем он сам, это уже почти не литература.

Елена Елагина: Мне кажется, ты как прозаик-философ в романе идешь именно от идеи. Всегда ставишь себе сверхзадачу, но, решая ее, наводишь на читателя морок реальности: все ведь, как в жизни, хоть руками щупай. Ан нет – иллюзия!

Александр Мелихов: Если помимо развития бытового сюжета параллельно не развивается какая-то сквозная идея, мне писать просто неинтересно. Но и писать чистую аллегорию, не имеющую другой цели, кроме как иллюстрация идеи, мне тем более не интересно. А вот когда возникает живой характер, для которого эта идея является личной драмой, когда испытания, посланные ему судьбой, одновременно являются испытаниями его убеждений, – вот тут я испытываю самый настоящий творческий азарт.
Но реальность никогда не бывает настолько услужливой, чтобы устраивать нужные тебе события – ты и поступаешь как все  фокусники: творишь иллюзию из разрозненных элементов правды. Чем правдоподобнее выпишешь частности, тем правдоподобнее будет казаться и сотворенный тобою фантом.

Елена Елагина: Твой роман «Весы для добра», который, кстати, десять лет отлежал до выхода в свет, по идее впору отнести едва ли не к жанру фантастики: это же надо такое придумать – измерять добро, истину, красоту…

Александр Мелихов: Я обдумывал эту вещь, готовясь к защите диссертации о стабилизации управляемых систем, и, подобно толстовским героям, мучительно осознавал, что занимаюсь полной чепухой: жить, не зная решения задачи стабилизации с неполной информацией, очень даже можно, но, не зная, в чем смысл жизни, жить нельзя. Жить нельзя, не зная точно, что справедливо, а что несправедливо, что прекрасно, а что безобразно… Но я тогда был стихийный позитивист и полагал, что можно что-то понять точно, только исключив все личные пристрастия, все передоверив каким-то измерительным устройствам. И мне стоило больших усилий понять, что именно пристрастия и решают этот вопрос… Но вместе с тем меня захватывали наблюдения за человеческой психологией, казалось страшно интересным следить, как мысль пробивается сквозь мусор непрестанных житейских впечатлений – а параллельно с нею текут события, путешествия и приключения… Мною владела страсть вглядываться в мелочи и живописать их с такой тщательностью, чтобы каждому становилось ясно, что в жизни нет ничего мелкого… Это была хорошая школа, но сейчас этот микроскоп мне бывает нужен лишь изредка.

Елена Елагина: «Горбатые атланты», где ты вывел, в частности, некоего пророка, который говорит, что все должно служить человеку, т.е. предлагается этакий антропоцентризм-гуманизм без берегов, отлеживались значительно меньше, но тоже лет семь? И там, как мне кажется, уже довольно сильно зазвучала тема девиантного поведения, так или нет?

Александр Мелихов: Они отлеживались уже по той лишь причине, что рухнула издательская система, но в толстых журналах я все опубликовал довольно быстро. Тогда я как раз очень много занимался проблемой самоубийства, и в «Горбатых атлантах» пришел к очень важной для меня мысли. Я изобразил пророка, который проповедует модную во время перестройки идею: все, что возвышается над человеком, – религия ли, государство ли, какая бы то ни было идея, – все это подавляет человека, заставляет приносить кровавые жертвы, а потому должно быть устранено. Не должно быть ничего выше человека. И вот этот пророк где-то на краю света наконец-то реализует свою утопию. Прежде там процветало пьянство, воровство, даже убийства, но вот на месте развалюх выросли чистенькие домики, школы, где мальчики в коротких штанишках пишут интересные сочинения. И – одновременно появились самоубийства. А раньше могли убить другого, но не себя. И вот любимый ученик, который казался пророку человеком будущего, говорит ему: «Да, конечно, ты подарил мне знания, понимание относительности всего на свете, теперь мы понимаем, что каждый по-своему прав, каждое мировоззрение, каждый обычай заслуживает уважения, и теперь я настолько привык уважать чужое, что перестал уважать свое. Да, жить мы стали лучше, сидим на удобных стульях, а мои родители сидели на бочонках из-под пива, но они и не знали, что стулья есть на свете, зато они знали, что быть богатым – это значит иметь на две жердины больше соседа, быть храбрым – проломить кому-то голову, быть умным – украсть что-нибудь на фабрике, они точно знали, что хорошо, а что плохо, а я ни в чем не уверен. Я знаю, что где-то стыдно красть, а где-то стыдно трудиться, но что на самом деле почетно, а что стыдно, я не знаю».

Елена Елагина: Такой тотальный релятивизм.

Александр Мелихов: – Да. И результат плачевен. Любимый ученик кончает с собой. И мой герой приходит к выводу, что вся беда в свободе. Если разрешено иметь об одном предмете два мнения, то завтра их будет четыре, послезавтра восемь и так далее. Мнения начнут делиться, как раковые клетки. Свобода – это рак. Поэтому из мира, прежде всего, должна быть изгнана свобода мысли. Свободомыслящий человек настолько же опаснее убийцы, насколько рак опаснее царапины. На этой оптимистической ноте пророк и уходит из жизни. Это я написал в 89-м году, когда нам всем свобода казалась панацеей от всех скорбей.

Елена Елагина: Что причина, а что следствие? Сначала «Горбатые атланты», а потом помощь самоубийцам или наоборот?

Александр Мелихов: Почти одновременно. Работая над романом, я и начал заниматься практической помощью потенциальным самоубийцам. В то время об этом нельзя было даже писать. В нашей стране самоубийц не было. В советской энциклопедии не было такого слова. Статистика была засекречена. Всю доступную медицинскую литературу, которая тогда существовала, я проштудировал. В Публичке со скандалом выцарапал классический трактат Дюркгейма «Самоубийство». И после всего этого организовал общество «Круг» – волонтерская помощь людям, склонным к суициду. Это была целая эпопея. Сложился небольшой, но очень хороший коллектив, где  прекрасно друг к другу относились, собирались вместе, разговаривали.

Елена Елагина: О высоком?

Александр Мелихов: О высоком. Друг другу оказывали моральную поддержку. Я ходил в центр Скорой помощи, куда привозили суицидентов, – там у меня были хорошие отношения, мне помогали отобрать тех, кто не просто нуждается в помощи (там нуждались все), но кто наиболее перспективен в каком-то отношении. Я с ними разговаривал, оставлял свой телефон, многие звонили, многие не звонили. И я уже тогда нащупал тот метод, который впоследствии сделался основой моей, прости за высокопарность, социальной философии. Я понял, что человека убивают не столько сами страдания, сколько ничтожность этих страданий. Что если помочь человеку создать красивый образ собственного несчастья, то он выдержит в десять раз больше. В этом и заключается спасительная роль культуры – системы коллективных иллюзий, спасающих человека от ужаса собственной ничтожности в бесконечно огромном и безжалостном мироздании.

Елена Елагина: Откуда силы на все это? Тогда – самоубийцы, сейчас – люди со сниженным интеллектом. Ведь на все это уходит бездна времени.

Александр Мелихов: – Силы нам дарит страсть. Когда есть страсть, есть и силы. Не будет страсти – не будет и сил. А страсть порождается иллюзией значительности того, что ты делаешь. Тогда в России еще не было волонтерской помощи суицидентам, и мне казалось необыкновенно важным создать эту помощь. Мне и сейчас кажется: я доказал, что такая помощь необходима и возможна. Я очень много писал в периодике на эту тему. И я надеялся, что кто-то меня сменит – там были отличные ребята, более приспособленные к лидерству, чем я. Но, к сожалению, как только с концом советской власти кончилась возможность в университете заниматься в рабочее время благотворительной деятельностью, я вынужден был уйти в челноки, и все это тут же развалилось. До сих пор жалею. С очень уж прекрасными людьми свела меня тогда судьба.

Елена Елагина: А почему писателю, да и человеку, Мелихову так небезразличны едва ли не все вариации т.н. девиантного поведения?

Александр Мелихов: Мне здесь всегда мерещится какая-то глубокая тайна. Всякий раз, когда я начинал заниматься каким-нибудь видом социального уродства (или, если угодно, несчастья), то, как правило, открывал для себя что-то важное. Когда я занимался проблемой наркомании, я понял, что человек по своей социальной природе наркоман. Ему необходимо какое-то упоение, забвение реальности. Если он не находит этого в культуре, если она становится лишь формой утонченного развлечения, переставая выполнять свою главную функцию – защиты от правды, то человек начинает добирать до нормы психоактивными препаратами. Сейчас я занимаюсь проблемами людей со сниженным интеллектом. Думаю, и там мне что-то откроется. Если как следует вглядеться, обязательно что-то увидишь. Собственно, я только что опубликовал роман «Интернационал дураков» – посмотри, во что я развернул эту тему.

Елена Елагина: Да, вглядываться ты умеешь. Так вгляделся в одиозную проблематику «двухсот лет вместе», что появилась «Исповедь еврея», с которой пришла уже настоящая слава.

Александр Мелихов: Для меня слава – это когда тебя на улице узнают, этого у меня нет. Но признание пришло, конечно, абсолютно несопоставимое. Количество рецензий, интереса со стороны радио, немножко даже ТВ, а славу раздают именно там. После «Исповеди еврея» начал я и в Москве печатать более или менее что хочу. В Питере я мог бы, наверное, печататься еще двадцать лет, и Москва бы не заметила. Это очень обидно. Но я, несмотря на весь свой петербургский патриотизм, все равно печатаюсь в Москве. Ужасно хотелось бы, чтобы и наши журналы имели такой же резонанс, но этого нет, потому что, прежде всего, ТВ там. И деньги там. Как говорит Валерий Попов, москвичи умеют копейку продать за рубль, а мы продаем рубль за копейку.
Сейчас я являюсь заместителем главного редактора журнала «Нева». Хочу возродить нашу публицистику – ведь у нас была хорошая школа публицистики. В традициях Герцена, сочетающая в себе художественность и глубину. И это все почти погибло. Такая публицистика нигде, кроме толстых журналов, существовать не может. Газеты гонятся за новостями – их нельзя за это упрекать. Выпускать публицистические работы отдельной книгой тоже невозможно – это не пользуется спросом. А вот для толстого журнала это в самый раз.

Елена Елагина: Вот в «Романе с простатитом» твоего героя мучает господство материи над духом. Но это проблемы внерелигиозного человека, для человека религиозного, воцерковленного, таких проблем вроде и не должно быть.

Александр Мелихов: А как же «дух бодр, плоть немощна»? А умерщвление плоти? А отшельники, которые не мылись, дабы не соблазниться собственной наготой? Если бы с воцерковлением исчезали искушения… В старой психиатрии был даже такой термин – хульные мысли: именно пламенно верующим лезли в голову навязчивые мысли о телесной природе церковных авторитетов – святой в сортире, праведница в бане…
Мой герой – романтик, то есть почти верующий. Его оскорбляют низкие телесные проявления и его самого, и его богини. Но вот герой «Настоящего мужчины», Иридий Викторович, наоборот слишком послушный: не мог взять в толк – как одна и та же вещь может быть и поэзией, и мерзостью. Об этом я даже спорил с ведущей в одной телепередаче: она утверждала, что виною всему ханжеская советская мораль, а я возражал, что пуританизм гораздо старше, он восходит к христианству.

Елена Елагина: Наверное, самый страшный роман Мелихова – это «Чума» (вот не побоялся повторить название романа Камю), и проблема в нем поднята чудовищная – наркомания. Помнится, я у тебя простодушно спросила, откуда это все берется? Откуда в человеке это желание уколоться и забыться? И ты сказал – от свободы. Я была поражена ответом. А совсем недавно прочитала у Михаила Веллера, что таким способом природа регулирует численность населения и отбраковывает негодящиеся к развитию маргинальные ответвления человечества. Мол, не волнуйтесь, дорогие граждане, само собой все устаканится и прекратится. Но попробуй это объяснить родственникам наркомана!

Александр Мелихов: Они не согласятся, прежде всего, потому, что слишком хорошо знают: эта чума губит и блестящих ребят. Да, и подонков, дегенератов тоже, но они-то как раз успевают оставить больше потомства, чем ответственные молодые люди. К несчастью, для чумы нет ни гения, ни дегенерата. Как и для чумы Камю. Я намеренно так назвал, чтобы еще раз переосмыслить. Ведь у Камю ужас приходит извне, а у меня самая страшная чума таится в нашей душе, внутри. Фашизм – коричневая чума, это все слышали. Но когда еще в «Романе с простатитом» я размышлял о конфликте простоты и сложности, я пришел к той формуле, что фашизм – это бунт простоты против ненужной и непонятной сложности социального бытия. Бунт простоты против сложности – одна из моих постоянных тем. И бунт приземленной примитивной реальности против мечты, против фантазии. Это и прагматизм, который убивает культуру, а с ней и жизнь, ибо жизнь покоится на красивых иллюзиях. Не зря мой герой-наркоман в постнаркотической тоске говорит, что играть стало не во что. Да, причина наркомании та же, что и причина самоубийств – свобода. Свобода от воодушевляющих грез. Один из источников наркотической чумы – сведение человека к его исключительно материальным интересам.

Елена Елагина: И к химическим процессам.

Александр Мелихов: – И к химическим процессам. Но человек, низведенный с высокого пьедестала, нежизнеспособен. Когда он перестает видеть себя чем-то великим, высоким, уникальным, потрясающе интересным, пускай с трагической судьбой, но ослепительно трагической – если он утрачивает эту упоительную сказку, то начинает искать упоения в химических препаратах. Обаятельный мальчишка становится наркоманом, превращается в чудовище, в аллигатора, и его отец, добрейший, застенчивый человек, убивает его, выбрасывает из окна. В общем, тоже превращается в аллигатора – это сквозной образ-символ.

Елена Елагина: О чем бы ни писал и ни говорил писатель Мелихов, непременно коснется подавляющей власти иллюзий. А в романе «Нам целый мир чужбина» твой герой пытается этому активно сопротивляться – и терпит крах. Признайся, этим романом ты смоделировал психологический эксперимент – не на живом человеке, а психологически достоверно на своем герое?

Александр Мелихов: Да, конечно. Но это обычный мой прием: герой доводит свою любимую мысль до самоотрицания. Он желает избавиться от глупых мечтаний, от выдумок, отсечь их как лишние ветви. И на склоне дней понимает, что это были не ветви, а корни – человек может жить только выдумками. Это моя программная вещь. Но она посвящена не столько подавляющей, сколько воодушевляющей власти иллюзий. Способность жить наследственными грезами – это и есть пресловутая духовность.

Елена Елагина: В последнее время ты все чаще и чаще вводишь – правда, на мой взгляд, гомеопатическими дозами – в свою прозу фантастические элементы. А впервые, насколько я знаю, это у тебя появилось в «Долине блаженных»? «Долина» ведь первая часть трилогии? «При свете мрака» – вторая, а третья – «Интернационал дураков».

Александр Мелихов: Там тоже есть элементы фантасмагории. Но впервые они появились, да, в «Долине». Герой осрамился, оказался пьяный в палатке у интеллигентной женщины, утром его тошнит, он выглядит отвратительно… Что я сам бы написал в реалистической манере? Герой удирает. А у меня: «Я нырнул в Днепр и вынырнул только на станции метро «Завод «Большевик»». Или: «Я спрыгнул с 11 этажа и ушел по колено в землю». Понятно, что человек в определенной ситуации и определенном состоянии совершает глупые поступки, однако не настолько глупые.  Но с тех пор, как я понял, что даже самая реалистическая вещь имеет второй смысл – метафорический, я уже не боюсь использовать фантастический образ, который эту же метафору выражает более ярко.
Мне кажется, что сугубо реалистического искусства просто нет и быть не может, но есть выдумки, выдающие себя за реальность, а есть выдумки, которые не маскируются под реальность. Вот в этом, собственно, разница между литературой, использующей фантастические элементы, и литературой, не использующей их.

Елена Елагина: Мне кажется, в романе «При свете мрака» очень удачен образ современного Протея (именно Протея, а не Дон Жуана) – человека, по сути, без лица. Такой Дед Мороз, который каждой любящей его женщине из своего мешка достает именно то, что она, может быть, в своих снах себе и заказывала.

Александр Мелихов: Меня давно преследовал образ мужчины, который с разными женщинами разный. Причем это не соблазнитель и не сладострастник, наоборот – утешитель для каждой. Конечно, я мог бы написать его в реалистической манере: с одной он более деликатный, с другой – более авантюрный, с одной – интеллигентный, с другой – бывалый. В какой-то степени все мы с разными людьми играем разные роли. Но чтобы эту метафору сделать более отчетливой, я решил даже изменять ему внешность: то он дохлый очкарик, то – капитан дальнего плавания в наколках, то – мастеровитый мужик, который все может починить, то – интеллигент-теоретик, то – романтик, то – прагматик. И идея выразилась более отчетливо. Но вопрос в другом: может ли метафорическое произведение, которое использует фантазию, воздействовать так же сильно, как выдумка, притворяющаяся реальностью? Где грань, за которой понимаешь, что это игра, и перестаешь безоговорочно верить в героя? Я пришел к такому итогу: сходство с реальностью должно быть достаточно большим, чтобы мы поняли, о чем идет речь, но не настолько полным, чтобы пробудить критичность. Вот, пожалуй, те Сцилла и Харибда, между которыми должен проскользнуть сочинитель.