Это был подвал или полуподвал, разница
собственно говоря, не велика.
Жизнь торопилась сперва, теперь вот тащится,
тщательно превращая меня в старика.

В том подвале был чемодан с игрушками,
лампочка в чепчике из петель сквозных...
Вечера в подвале казались длинными и скучными –
цветными карандашами я раскрашивал их.

В углу за дверью там стоял веник,
присыпанный пылью нищего бытия,
Иногда и я там стоял, как пленник,
не понимая того, что я – это я.

В подвале ничего не знаешь заранее,
слезы не помогают – от них одна только соль.
Многого не понимал я, и это непонимание
делало меня живучим, как моль.

В подвале есть нечто эко-системное.
Жить там все равно что жить подо льдом.
Это пространство – по преимуществу темное,
даже лампочки в подвале вспыхивают с трудом.


Отковырнешь половицу, а там свои обитатели:
черви, мокрицы, длинноногие пауки.
До чего прихотлив, однако же, ум Создателя,
не жалел фантазии на всякие пустяки.

В подвале надо бы говорить шепотом,
в близком аду тебя не услышали чтоб.
Потому что подвал – это частично закопанный,
но не присыпанный землею гроб.

Близость к земле рождает тягу к небесному:
звездам, лунам и всяческим облакам.
Можно покинуть подвал через дыру телесную,
но часть тебя все равно останется там.

Взрослые в подвале постоянно ругались.
Это была форма их подвального бытия,
стиль выживания. Странно, что здесь рождались
дети. Что, например, здесь появился  я.

Голова у меня уродилась большая,
взгляд был бессмысленный, ну а рот
                                                          (и в кого такой рот?)
кривой. Мама мучалась, выталкивая меня, рожая,
отец определил сразу, что я – идиот.

Спрятаться от шума не так уж легко в подвале.
Я уползал в угол, под стол или же под кровать,
реже забирался в шкаф. Меня искали,
находили, теряли, снова начинали искать.

Днем в подвале гремели кастрюлями,
тоскливый баян перепиливал тишину
узкой комнаты. Вечером двигали стульями,
швейная машинку стучала. Я отходил ко сну.


Но и по ночам там происходили скрипения,
шуршания, то зажигали, то гасили свет...
Тишина в подвале могло лишь одно объяснение
иметь – в подвале никого нет.

О, конь Троянский! – богатырь фаянсовый,
мне не оседлать тебя, не проехать верхом...
Я плохо держу ложку, мне платок подвязывают.
Перепачканный кашей, я думаю о своем.

Представляю город из кубиков цветных. Где чинно
гуляют медведи плюшевые и слоны.
Я восхищаюсь увиденным, и это, конечно, причина,
чтобы немедленно и обильно напрудить в штаны...

Наводнение в городе! И суета воздушная
пробегает по каналам, деревьям, кустам.
Каждый подвал превращается в каменную ловушку
для тех, кто еще ходить не умеет сам.

Подвал и канал – сообщающиеся сосуды.
И в прежней жизни было так уж заведено,
что вода в подвал к нам приходила оттуда,
куда у других обычно уходило дерьмо.

Запахи в подвале обитали разные –
обычно с левой или правой резьбой.
Одни пролетали сквозь нос как смазанные,
другие прокладывали себе путь борьбой.

Невозможно подвал до конца вынюхать –
отовсюду тайные источники бьют.
Только взрослые, из которых уж сердце вынуто,
без трепета чай свой на кухне пьют.
Особенно остры ощущенья и запахи,
когда возвращаешься из летнего далека.
Сырости лепестки, корешки затхлости
доводили меня  до звериного столбняка.

Ключ в замке поворачивается с усилием,
словно переламывается железный зуб...
К подвалу можно было относиться, как к лилии,
но он с тобою всегда оставался груб.

Окна в подвал легко разбивать ногами.
Предпочтительнее это делать зимой.
Перед внешними подвал беззащитен врагами,
нечем ему в ответ выстрелить, кроме как: Боже мой!

В разбитые окна легко залетают льдины.
Они бьют посуду, обои на стенах рвут.
Они доказывают, что добро и зло – едины,
одно переходит в другое за пару-тройку минут.

Пьяные дураки – наша национальная гордость,
им во всем снисхождение. Видимо, потому
мы и ходим так часто с битыми мордами,
даже в своем собственном терему.

Ах, подвал-теремок, толчея в ступе.
Рамы починим, окно застеклим,
обои подклеим, посуду другую купим,
а что глаз подбили, так и хрен-то с ним!

Возвращаясь домой, поднимаются вверх по лестнице
все, кроме тех, кто живет в подвалах. Они,
обреченные, спускаются вниз. Из месяца
в месяц так проходят их дни.

Ниже колодца-двора – дна булыжного! –
жили мы, свой черствый хлеб преломив.
С поверхности жизни ничего лишнего
к нам не проникало: ни света, ни перспектив.

Но в подвале был шкаф, марганцовкой крашенный,
еще дедом сколоченный, – батискаф на мели! –
и я залезал туда, и со скоростью страшной
опускался к самому центру Земли.

В центре Земли ничего не происходило:
никто не ругался матом. Никто никогда
не ставил меня в угол. Там озеро было,
и в озере плавала мандариновая звезда.

Двор казался мне всегда продолженьем подвала –
те же серые стены, сырость и нищета.
Потолка настоящего двору лишь недоставало –
серые облака его заменяли. С листа

чистого ничего не рождается. В зрелости
понимаешь, что всякий начальный лист – сер.
И этой своей первородной серостью
он пропитывает и сердце, и интерьер.

Подвал всемогущ! Свои пальцы цепкие
свои корни подземные он затолкал
во все щели. К подобранной ржавой скрепке
приглядись внимательнее, и увидишь подвал!

Подвал всему! И весь мир – подвалище.
А мы – с оранжевыми абажурами, простаки,
бывшие холопы, батраки, теперь вот – товарищи.
Песочных часов немереные пески...

У подвала нет прошлого, лишь – настоящее.
Будущего у него тоже нет.
Оттоманка моя, душа болящая,
сожжена в крематории по дряхлости лет.

Абажур оранжевый, солнце дутое,
где теперь его ржавеет скелет?
Этажерка-пагода, красота утренняя,
даже слова теперь такого в употреблении нет.

Нет радиоточки с летящей чайкою,
дедовских табуретов, пестрых половиков.
Я – последний, кто в этом забвении участвует,
и забыть эти частности я уже готов.

Я живу теперь в тесном холодном бетонном улье,
подо мной подвал – но другой! – он ночами не спит.
Там бомжи пьют спирт, отливают пули...
И моя пуля за мною уже летит.