Свой мятный скепсис предлагает Питер –
Полсклянки меду, вылитых на лед:
Интеллигентный старенький кондитер
Так лакомство пришельцу продает.
Господь с тобой! Ведь я не иностранка.
В моих карманах – ветер. Я иду
К Фонтанке. Хладнокровная Фонтанка,
Княжна-сиротка, ежится во льду:
И горностай, и кружева, и фижмы –
И нищета… Не гневайся – смотри,
Как я тебе в глаза смотрю: смогли ж мы
Друг друга не спугнуть! У нас внутри,
Наверное, одна и та же мука
Невзысканности, кашля и – увы! –
Тюремным камнем стиснутого звука
Тому столетье сброшенной листвы…
Нам холодно. Мы гордые, как люди.
И темные, как памятники. Мы
Не продаемся. Никакой валюте
Не превозмочь значения тюрьмы
Для тишины и нравственной свободы…
Я  нисхожу в божественный подвал
И  что-то пью – за города и годы:
Ты царствовал… и ждал … и флиртовал…
И возмечтал… и разочаровался…
И возлюбил… и разлюбил… и вот:
Неужто ты моей души взыскался
Среди своих прозрений и невзгод?

Я живу последнюю секунду...
Посмотри, как холодно и скудно
место, завершившее сюжет:
словно бы меня уже и нет!
Точка. Полночь. Лестница витая.
Черный ход для странников и слуг.
Ты идешь, а я еще витаю,
над тобой очерчивая круг.
Видишь?! Без корысти и обмана...
Это было все-таки жилье!
Просто слишком поздно (или рано?)
принимать  родное  за  свое
и в глухом предчувствии порога
становиться почвой и питьем
для идущей, что взяла у Бога
при исчезновении моем
право петь... и льнуть ... и быть живою –
вопреки  свеченью вечных звезд –
там, где бессловесною травою
встану я  впервые в полный рост!
 

Уста змеи, плывущей по ручью,
Откроются, как нежный шрам ожога,
И мне придется умереть от шока
На том же самом месте, где стою.
Дай знак, но в меру сил моих, сестра!
Есть свет невыносимого накала.
На угольках мадленского костра
И я свой черный посох обжигала,
И по моим плечам гуляла плеть,
И на моих губах чума плясала.
Кто был огнем, не может не болеть,
Когда по нем с размаху бьет кресало!
Дай знак, но только до смерти не рань:
Ведь мной-то и начнется гекатомба,
Когда свинцом нечаянного тромба
Мой голос мне закупорит гортань…

Устремимся к усладам плена,
К узам властвующих пелен…
Ткань над парусником нетленна,
Остов парусника нетлен!
Завихренья жемчужной пены,
И – сквозь все – голоса сирен:
Вот он, остров святой Елены,
Декораций смертельный крен!
Эту драму зовут «Елена».
Может, правда, что нет греха
Под антракт преклонить колена
В честь охотничьего стиха?
Кто-то целится в нас из рая…
Мы, наверно, умрем, играя…

На высоте, где воздух так разрежен,
Что легкие бессильно липнут к ребрам –
Стою одна... И взор мой безмятежен,
Уже  не склонный к чаяньям недобрым,
А склонный к летним пастбищам сознанья,
Не ведающим горечи и дыма,
К излучинам речного осязанья,
К стволам, встающим неисповедимо
На суетном пути... Там трепетали
Мальки на гальке отмели, губами
Ступни мои босые щекотали,
А в небе тучи сталкивались лбами
И камни шевелились под ногами...

Это ласка снежного комка…
Это ощущенье коридора…
Это – обращенье чердака
К бесконечной плоскости забора.
Это – верхних крайностей секрет.
Это – катакомбное зиянье.
Это несказуемое знанье
Истинной любви. Которой нет.
Мы уже умеем не желать,
Не жалеть, не плакать, не пылать,
Ничего не ждать и не страшиться.
И насквозь прозрачны наши лица.

Кто в зеркале вечности видит любовь –
Исследует адские пытки,
Цирцея, драконью используя кровь,
Любовные варит напитки.

Кто к чаше приблизит запекшийся рот –
Себя в колыхнувшейся влаге найдет,
И брызнут зрачки золотые
В глазницы, дотоле пустые.

Кто в чаше найдет своего двойника –
Рискует с ним намертво слиться.
Колдуньина сила остра, но  кратка
Чарующих слов  вереница.

Кто хочет ответа – его не найдет,
Не купит, не вынудит, в долг не возьмет,
Любовь  добывают волшбою,
Судьбу подменяя  судьбою.

Кто козни затеял, ужасный посев
Пожнет на исходе дыханья…
Цирцея, гася  неумышленный  гнев,
Царю возвращает сознанье.

Кто сдался во власть – но ее одолел,
Подобно зефиру, во  мглу  отлетел,
И черный корабль одиссеев
Уходит, заклятье  рассеяв.

 Ни на этой безумной земле, ни  на  той
 Нам не надо, не надо встречаться с тобой,
 Откликаться   на  зов  и бросаться на шаг
 Нам не надо с тобой, мой  единственный  враг...

 Но когда вместо сердца лишь пепла щепоть,
 И развеет безумную душу твою
 Над безумной землею увидит  Господь,
 Как столпом соляным я в пустыне стою,

 Неподвижно стою, так светла и нага,
 Что лучами во мне ходят мысли врага,
 Расплываются  страшные  мысли  твои,
 Как в  студеной  воде  - кровяные струи...

Обожженная  лампа качнулась – и вкось
Улетело твое покрывало...
Не тревожься. Мир тверд, как слоновая кость.
Вот и утро. Конец карнавала.

Мы прощаемся. Мальчики хором поют.
Ночь, луна, и фиалка  увяла.
Нам уже неуместно и холодно тут.
Утро мертвых. Конец карнавала.

На крючок – белоснежную маску греха.
Под кровать – каблучки и рубины.
Над руинами площади –  крик петуха
И разорванный плащ Коломбины.

Вот небеса, которых не видать
Ни ангелам из похоронной  жести,
Ни птицам, разучившимся летать,
А мы с  тобою в них летали вместе.
Кому теперь все слезы отольются,
Раз  грозным  судиею ты стоишь?
Так смотрит перевернутое блюдце.
Так по спине в постель стекает мышь.
Так в сердце пробирается паук,
Овладевая бесполезным телом.
Так слышатся шаги – чугунный стук.
Так кто-то по брусчатке чертит мелом.
Легко – претерпевать и отвергать,
Но истину принять – невыносимо,
А значит, могут только обжигать
Живую кожу ласки серафима.
И в ком тогда все слезы отзовутся,
Когда  и кровь – не кровь, и хлеб – не хлеб…
Ты слышишь? Небеса хрустят и рвутся,
Как черный креп.

Я бы даже сказала: триумф предвкушенья ухода...
За бетонной стеною какой-то тревожащий стук.
Вариант с кастаньетами – и «Арагонская хота»
Выбивает судьбу из твоих притерпевшихся рук.
Ночь и ветер стучат. Ночь и ветер владеют умами.
Каждый ночью и ветром хотя бы однажды судим:
По рукам и ногам обовьет  змеевидное пламя,
И веками потом можжевеловый стелется дым.

Я знаю, что такое  минованье –
Свободное мгновенья мановенье,
И никакое наименованье
Не упраздняет права на забвенье.
Когда же я сама себя забуду,
Никто мне больше цели не укажет,
И темный мир, как и пристало чуду,
Жужжащим хаосом передо мною ляжет...

Законны причины дорог и туманов,
Чей смысл – обволакивать плотно и глухо,
И нужно особое качество слуха,
Чтоб следовать этой тропинкою Духа.
Меня не заметил бы критик Тынянов
Среди монотонности гласных пустот,
В которых пространство гудит слоговое,
То нежно свистя, то томительно воя,
Но  ты поглощаешься им с головою,
Как пастбищной мглой поглощается скот ...

Как звери, из привычных темных нор мы
Ползем на свет, вздыхая и урча,
Когда речная рябь словесной формы,
Подобная движенью скрипача,
Который выполняет  пиццикато,
Таинственно очерчивает дно,
Где  псевдоисторическое   злато
С  мифических   времен погребено...

О, если б те, с живыми гривами...
И недалекий путь домой!
Но мы не смеем быть счастливыми,
Пока под нами  круг  восьмой.
Уже придуман воздух тления,
Уже восславлен и возник:
И мы о нашем искуплении
Прочтем в одной из детских книг,
Где вместе с жалобой вчерашнею
На кашель, градусник  и  йод,
Дитя, любимое, бесстрашное,
Свой  приговор произнесет...

Пусть она будет... Лишь пусть она будет всегда...
За  горизонтом, который  уже досягаем ...
Слов не хочу... ничего не скажу... никогда ...
(Эти места в просторечии названы Раем.)

Пусть она будет – сожрав и присвоив меня –
Пусть простирается неотвратимо  и длинно...
Музыка... пена ... огонь... превращенье огня...
Молния... вихрь ... бесконечная  красная глина...

Серп нависающий... Овод – над  пламенем вод ...
А остальные невинны и девственно крепки...
Небо мое! Тот, кто кровь твою в море прольет,
Хочет всего лишь предаться божественной лепке...

Славьтесь, усердье убийцы и пыл мастерства, –
Встань, Афродита! Вот час твоего торжества.