Осенью
в такую погоду хорошо
искать грибы –
в какой-нибудь стране,
где клещи
не страдают
энцефалитом.

(Это лето
нельзя назвать даже бабьим.)

Скоро к нам потянутся
люди –
отдохнуть от глобального потепления,
посидеть под мелким дождём.

Мы отдыхаем уже сегодня.

– –

По дороге «дом – работа»
меня остановил человек.
Почему-то
он хотел, чтобы я его вспомнил,
называл
микрорайон, где я вырос,
повторял, что и сам из Черёмушек.

Я его не узнал,
зато
увидел в его глазах
неизменённый пейзаж:
кирпичные пятиэтажки
в окружении заросших дворов
и несколько высоток –

визитка города,
протянутая на северо-запад.

– –

Цвет зданий
вызывал вкусовые ассоциации:
карамель из восточных сладостей,
пастила,–
но немного светлее и
почти не сладко.
Летом
небо часто бывало холодным,
резкая синева
обрамляла тёплые стены.

Облака
казались лишними –
почти всегда.

– –

Хлеб продавался
в отдельном магазине:
вывеска
предупреждала о присутствии билингвалов.
Мы жили в квартире,
которую
освободила семья,
уехавшая за границу.
Они
носили фамилию Майзель.

Тогда я пытался
много раз повторять
одно и то же слово:
оно исчезало
в чередовании фонем;
а потом
через него
что-то
абсолютно чужое
подавало голос.

Думаю,
это можно было назвать
минималистскими стихами.

– –

Чужое
всегда было неподалёку:
оно
равнодушно встречало
меня в гастрономе,
подменив
материнское лицо
чертами незнакомой дамы
(то же платье, причёска, сумка –
и –
не она).

Ужас: как долго иду
и куда возвращаться?

Чужим
становился подъезд,
коварно казавшийся нашим:
три
лестничных пролёта
расслаивали пустоту
под ногами.
В этом пространстве
нельзя было жить,
и двери квартир
таили
жутких жильцов.

К счастью,
они
оставались внутри,
и спасение
было доступным –
солнечный двор
примирял и своих,
и чужих.

– –

Пахло травой –
по-разному
утром
и днём
после грозы;
этот запах
можно услышать сейчас,
неожиданно став на колени.

Дети из дома напротив
ели соцветия тёмно-зелёных вьюнов –
"баранки",
напоминавшие чем-то
спаржу.
Здесь же –
в траве –
ухитрялись скрываться
игравшие в прятки.

Запах тогда
становился густым
и влажным,
как тёмная почва,
пробитая наспех корнями.

Тело
делалось грузным, –
таким же,
как плотно слежавшийся дёрн.
Захваченное врасплох
оно
не желало вставать.

– –

Всё время
что-то
строили –
тяжело ухал молот,
загонявший серые сваи
в мелкозернистый песок.
Не успевший застыть бетон
благоухал,
как в начале мира,
должно быть,
источала в пространство соль
морская вода.

Вечерами
можно было ощупывать кладку стен –
и чувствовать
её зыбкость.

Кто захотел бы признать,
что она
станет посланием
наших
матерей и отцов
всё ещё не рождённым
нами
детям?

Кирпичи здешних домов
до сих пор теплы,
как разжатые руки.

– –

Кинотеатр
построили именно так.
Смельчаки проползали
под Большим залом –
в просвете
виднелась соседняя улица
и абрис забытой кем-то
перевёрнутой каски.

Она и сейчас
лежит там,
подобно доспехам,
оставленным
на поле боя.

Сидя в зале,
я посылал ей негласный привет –
перед каждым
киножурналом:
топос
располагал к сантиментам.

– –

Женщины, чьё время прошло,
и мужчины, чьё время уже не наступит, –
этих людей
я благодарю за то,
что они
согласились жить рядом –
среди невыносимой
в своей простоте
архитектуры.

Не хватает
одной вещи:
говорить, практически,
не с кем,
общаюсь, в основном,
с чужаками:
особенно хорош Ювенал,
хоть и бывает зол
слишком.

– –

Смотри:
над дамбой в нашу честь
опять дают салют;
в ночь семисот
тридцатилетней годовщины
петарды отражаются в реке
так беззаботно,
как если бы они
ныряли в небо.

Так выглядит моя любовь:
урбанистический пейзаж
и выигрышные номера –
в просветах.

– –

Часто
слышен
Децим Юний:
    «Много причин и других я бы мог привести для отъезда,
Но уже ехать пора: повозка ждёт; вечереет;
Знаки своим бичом давно подаёт мне возница…
Помни о нас, прощай!»

Мне кажется,
лучше не скажешь.