Я вижу в горлышке твоем
Фонтаны, фейерверки…,
Жизнь в дивном море бьет ключом!
И мне светло, как в церкви.

Забытый берег вижу там,
Прозрений и мечтаний,
Брожу по сказочным садам
Своих воспоминаний,

И мутной сладостью томим,
Все вглядываюсь в лица,
Ко всем, кем был давно любим,
Пытаюсь возвратиться.

Пусть лунатическим зрачком
В калейдоскоп смотрю я,
Не мир иллюзий за стеклом
Рассматриваю всуе,

А подлинный, прекрасный край
Зеркальных отражений,
В котором правит древний царь
Свобод и развлечений,

В котором красочны цвета
И ощущенья четки,
Где своего же естества
Сверкают самородки,

Все чище вижу пред собой.
И вырастают крылья,
Лечу ярчайшею звездой
В ночь внешнего бессилья.

И перед идолом своим
Склонен наполовину,
Я, как погибший херувим,
Струю огонь и силу.

И в запрокинутый мой лоб,
Что в золотые двери,
Стучится варваром озноб,
И напирают звери.

Себя распластав на полу,
Игрушки перебирая,
У сказки веселой плену
Дитя позабыл, что играет,

Какие сказал он слова,
Пожарным и скорым машинам,
Но двинулась от волшебства
И вдруг закружилась картина,

Такое вокруг поднялось
Движенье ушедших народов,
И мишка, и козлик, и пес
Плясали вовсю без завода,

И нечто другое ко мне
Приблизилось ближе, чем надо,
Я понял, что детство в цене,
Что творчество тоже награда,

Что в дни Возрождения так,
Заполнен борьбой, да страстями,
Мадонну выписывал маг,
Дитя Леонардо с кистями,

Что истины узкая дверь
Так запросто вскрыта ключами,
И все мирозданье теперь
За тонкими стало плечами ,

И смотрит сейчас на игру,
До камешков звезд замирая.
А мальчик, журавль на ветру,
Играет.

И всажен был топор во плаху,
И сняли красную рубаху,
Швырнули в черную толпу,
Которой стал святой народ.
Холодный век. Горячий год.
И крест приложен был ко лбу
Означить: "Каюсь и скорблю",
Но без прощения грехов
Петр третий, он же Пугачев,
За самозванства лютый труд
Отправился на новый суд.
И чтоб совсем наверняка
Отправился, сперва рука,
Затем нога, и всколыхнулись небеса
От разворота колеса.
И долго это колесо
Тереться будет о песок
Из душ, голов, ступней и рук
Потомственных господ и слуг.
И каждый нехотя умылся
Предчувствием цареубийства,
За все Ивановы грехи,
За европейство от сохи,
За долю выкупать собой
Страну. А после сиротой
Пророчеством возвысить крик.
Уралом нынче стал Яик.
Дорога в неизвестный край
Открылась. Обомлел февраль.
Дробь барабанная. Топор.
"Простите люди"! – Вскрикнул вор.
Железным свистом рассечен
Морозный воздух за плечом.
Белками глаз вовсю жива
В солому пала голова.

На время побежден недуг.
На место встало все вокруг.

В красных одеждах, в бескрайних степях,
В густых азиатских рассветах
Несутся монголы на белых конях
В блистающих шелковых лентах,

И взмылены кони, распалось звеня
Пространство в полоски и хлопья,
И мнется, как черная рана земля,
Под дикой, неистовой дробью.

Сгущенное небо и красок отжим.
Цвета неестественно ярки,
В моменте движенья есть призрачность, дым
Бегущего символа марки.

За соколом вслед, бьют нагайки бока,
В узде колокольчиков бронза,
Вверху остаются лежать облака,
И всадники мчатся так грозно,

Пьяненны свободой, поют и кричат,
Пурпурные ткани мелькают,
Куда эти белые кони летят,
Дожди и туманы лишь знают.

Серьезней слов, красивее речей
Сюжеты марок, их тона печальны,
Под выпуклыми линзами ночей
Чужие сны приоткрывают тайны,

Я вижу лес, седого старика,
И брошенный топор между дровами,
И землю завернули облака
В шаль нежную со снежными краями.

Тут жизнь прошла в размеренных тонах,
Смешалась с ветром веры и страданий,
Но марка явно излучает страх,
На золоченом фоне предсказанье,

Ведь по поляне, замыкая круг,
Оскалившийся тигр уже крадется,
Старик один, и никого вокруг,
Он непонятно почему смеется.

Вот шутку с ним устроила судьба,
Из года в год он проходил здесь мимо,
И странная улыбка и мольба,
И страх, и радость слились воедино.

Он жизнь прожил, и суть ее узнал,
По каплям собирая изумленье
Озер, лежащих в острых чашах скал,
И лотосов всевышних во цветенье.

И тигр теперь выходит на тропу,
Прыжком напополам готов сложится
Предчувствовал щемящую тоску
Художник в незнакомых русских лицах.

До наслажденья голову задрав,
Старик смеется, и в глазах раскосых
Безмолвье созерцательности трав,
И сотен Будд невидимые слезы.