Привыкла держать все в секрете. Самодельные игрушки — делала кукол из спичек, приклеивала миниатюрные ручки, волосы из ниточек, из бумаги делала платья, хранила в спичечных коробках в самом дальнем ящике стола, в старом пенале. Надеялась, что мама туда не доберется. Потом стала брать книги — у друзей, в библиотеке. Брала всегда по одной, чтобы носить в сумке — в сумку мама вроде бы не смотрела. Главное было аккуратно убирать ее в шкаф по приходе домой. Все надо было сразу убирать. Пришла домой — переоделась, убрала школьную форму в шкаф. Сделала уроки — расставила учебники и тетради на полке над столом. Не дай бог забыть на столе ручку или бросить на спинку стула рубашку.
Если мама обнаруживала беспорядок, ждал разнос. Крики, пощечины, наказания. Оставляла без ужина, выгоняла из комнаты в тесный коридор, где даже не присесть. Мама могла часами обшаривать ящики ее стола, перебирать вещи, книги на полках. Разглядывать тетради — аккуратные ли записи? Не ведет ли она дневник?
Вся ее жизнь была высвечена, обесцвечена. Стоило неосознанно, случайно провести рукой по волосам, и сразу сыпались вопросы. Она старалась жить очень тихо, не делая лишних движений, и все равно оказывалась под бомбардировкой: что ты делаешь? зачем? с кем ты дружишь? куда ты ходишь? откуда пятно на платье? почему по географии "три"? ты учила уроки? ты уверена? еще не спишь? уже спишь? почему еще спишь? что ты читаешь? кто тебе это дал?
Все, что было личного, своего, прятала как можно дальше. В какой-то момент поняла, что очень хочет вести дневник — мама так часто спрашивала ее, не ведет ли она дневник, а Олеся давала иногда почитать дневники писателей, и там мысли свободно текли, никому не мешая, не наталкиваясь на стену из вопросов.
Наконец завела маленький блокнот, размером чуть больше ладони. В рюкзаке, с которым ходила в школу, подшила карман. Прятала там. Доставала его на переменах или когда оставалась на продленку. Записывать ей было нечего. Но было так чудесно уйти в тайный одинокий уголок, затерянный в школьных коридорах, открыть блокнот, достать ручку и сидеть так. Чаще всего она просто смотрела в окно. Иногда рисовала в блокноте цветы и листья. Иногда просто чиркала ручкой, бесцельно, некрасиво. Это был ее дневник, и она могла вести его, как хотела. В этом была недозволенность, опасность, свобода. Ей становилось немного легче.

***

С Таней мы дружили в школе, пока моя семья не переехала в другой район. Мы с родителями жили все вместе в комнате в коммунальной квартире. У нас была страшная гора вещей, они лежали всюду. Каждое утро мама искала юбку, папа галстук, а я портфель. Поэтому, когда Таня впервые пригласила меня в гости — мы были классе в третьем, — я остолбенела еще на пороге. Маленькая двухкомнатная квартира с низкими потолками выглядела светлой, большой и чистой. Так мало было вещей, и так аккуратно они были разложены по местам. Мои ботинки и куртка сразу отправились в большой застекленный шкаф, ничем не нарушив пустоту прихожей. Портфель Таня унесла в свою комнату, пока я мыла руки в пугающе пустой ванной. В нашей все было завешано шкафчиками, а на всех полочках стояли флаконы, пузырьки и тюбики, кое-как подписанные, чтобы различать многочисленных владельцев. Полотенца висели на множестве крючков, за ними не было видно стен. А тут на полочке стоял только стакан с тремя зубными щетками. Остальное, даже зубная паста, было убрано в ящички и шкафчики. Все сверкало чистотой.
Потом Таня привела меня в свою комнату. Она показалась мне огромной. По углам стояли кровать, стол с одним стулом и небольшой гардероб. Висело несколько полупустых книжных полок с учебниками, тетрадями и книгами. Ни рубашки, ни шарфа не валялось на идеально заправленной кровати. Письменный стол был пуст.
Мы пробыли в ее комнате минут десять, пытаясь болтать о том о сем, но скоро повисла тишина. Казалось, что и словесного беспорядка это пространство не выносит. Тогда мы пошли гулять и сразу опять развеселились. Таня была застенчивая, но хорошая девчонка. Она почти не читала книг, кроме тех, что задавали по программе, и я занимала ее пересказами прочитанного — она слушала в оба уха и попросила давать ей иногда что-нибудь почитать. Но только по одной книге — нельзя, чтобы мама заметила. Тут она покраснела до ушей — кожа у нее была бледная, тонкая, румянец проступал моментально. Над ней часто смеялись из-за этого в школе, и после она уже ничего не могла ни сказать, ни ответить. Только общаясь с ней лично, я узнала, что она не глупая, все старательно учит, но боится говорить на людях. Ей за это часто ставили двойки на уроках. Письменные она все писала на пятерки, и учителя никак не могли взять в толк… Тогда как-то не принято было разбираться, в чем беда у школьника. Не можешь ответить — твои проблемы.
Только однажды, она мне рассказала, с ней попыталась поговорить по душам учительница по литературе, и Таня так испугалась, что разревелась и ничего не смогла сказать, кроме того, что у нее проблемы в семье. Учительница понимающе покивала, погладила Таню по волосам и оставила в покое. Старалась с тех пор пореже вызывать к доске. Вылетело же, — сетовала Таня, — ведь у меня дома нет никаких проблем. У нас все благополучно.
Так и сказала — "благополучно".


***

Олеся однажды дала ей книжку Толкина, и Таня нашла наконец объяснение всей своей жизни. Всевидящее око Саурона, вот как она жила все это время. "Я вижу тебя", — шептал ей мир голосом матери. Шептал, когда она мылась в душе, когда ходила в туалет, когда пряталась в своем школьном тайнике. Она знала, что мать всегда видит ее, всегда смотрит на нее.
Иногда она приходила к папе, когда он читал газету или возился со своими железками — он был электротехником, ему постоянно приносили что-нибудь на починку: старые телевизоры, радиоприемники, игрушки с электроприводом, электронные часы, магнитофоны. Мама пилила его, что он не брал денег, но папа спокойно и тихо отвечал, что нормально зарабатывает на заводе, а это все — для души, для людей. Нельзя брать за это деньги, нельзя. "Ты просто кретин", — фыркала мама и уходила обижаться.
Обижалась она на весь мир. Громко мыла посуду, в голос описывая идиотизм мужа и неспособность ни к чему дочери, вспоминала все прежние обиды, как ее подсиживали на работе, мешали жить соседи, как все пытались от нее избавиться. Таня и папа сидели по комнатам и молчали. Это так мало было похоже на благополучие. Но у них был дом, деньги, одежда. Полная семья. Не на что жаловаться. Не о чем сожалеть.

***

Однажды, забывшись, я спросила у Тани, почему ее мама по возрасту, почти как моя бабушка. Это был ужасно нетактичный вопрос, учитывая, как мало Таня рассказывала о себе. Но она неожиданно не обиделась, как бывало, не замкнулась, а отвела меня в родительскую комнату. Там на стене висел портрет какого-то юноши.
— Это мой родной брат, — сказала Таня, — он умер до того, как я родилась. Он дожил то ли до семнадцати, то ли до девятнадцати лет и отчего-то умер. И тогда родители решили завести еще одного ребенка. Меня.
Таня говорила, что часто смотрит на фотографию, пытаясь представить себе жизнь родителей с этим незнакомым мальчиком. И что он не погибает, а она не появляется на свет, потому что родителям не нужны двое детей.
Говорила, всегда такое жуткое чувство от этого, словно ее на самом деле нет и никогда не было.

***

Каждое лето Таню вывозили отдыхать. На отдых это было мало похоже, потому что и на море, и на даче, и где угодно ее преследовал все тот же сверкающий всевидящий мамин глаз. В то лето Таня начала как будто просыпаться. Ей исполнилось двенадцать, и она постепенно начала понимать, что живет. Что она отдельный, другой, не похожий ни на кого человек. Признать это — тоже было бунтом против матери.
В то лето они уехали на дачу к маминым друзьям. Своей дачи у них не было. Мамины друзья были очень обеспеченными — у них была и квартира, и дача, и машина. Дача была современная — с настоящим туалетом, холодильником и плитой. Они приезжали туда даже зимой, у них было отопление и горячая вода. Таня таких дач раньше не видела. Мамины друзья были душевными и веселыми. Таня познакомилась с их детьми — девочка была старше нее и уже задирала нос, носила мини-юбки и бегала на местные сельские дискотеки. Таня для нее была малолетка. А мальчишка был ее ровесник, но выглядел и вел себя так, словно был на несколько лет младше. При этом он был самоуверен и расслаблен, спокойно признавал свои ошибки и даже как-то гордо принимал наказание за плохое поведение.
Тане он сразу понравился. В нем была недоступная ей вольность, он умел не оглядываться, не бояться. Она с удовольствием слушала его истории и играла с ним. Лазила через забор, собирала лягушек, смотрела, как он выстругивает из веточек бесформенные существа, которые считал то собакой, то лошадью. Смеялась с ним. Ей было спокойно.
До тех пор, пока не приходило время возвращаться в дом, назад, к всевидящему оку.
С Сашкой она узнавала названия цветов и деревьев. Ему было интересно все: одуванчики, иван-чай, зверобой, рябина, орешник, маргаритки. Смотри, пижма, говорил он. Гляди, вьюнок. И совал ей в ладонь желтые пахучие шарики пижмы или помятый граммофончик вьюнка. У тропинки, которая вела наружу, на дачную грунтовую неухоженную улицу, росли нарциссы и ирисы. Они с Сашкой могли часами сидеть рядом с ними на траве и разглядывать. Смотри, жучок ползет. Это пожарник, говорил иногда Сашка. Смотри, муравей. И снова длилось восхитительное молчание, полное звуков, запахов, счастья.
Больше они на эту дачу не ездили и с Сашкой не виделись. Почему, Таня не знала.

***

Отец ушел из семьи, когда Таня еще училась в школе. Мама, пожилая женщина, осталась с Таней одна. Она была деспотом, у нее были строгие правила, нерушимые принципы. Присутствие в доме отца немного сглаживало ее тяжелый характер, но не сильно. Я поняла это, потому что скоро стала задыхаться в их чистом, светлом доме с идеальным порядком. Но ко мне в гости Таню не пускали. Однажды я засиделась у нее допоздна, и Танина мама, вернувшись с работы, застала нас. Мы варили на кухне макароны. Мы вообще-то не умели, но Таня сказала, что мама никогда не варит ей макарон, а я обожала макароны и все удивлялась — как можно дожить до шестого класса, ни разу их не попробовав!
Когда вошла Танина мама, кухня была изрядно уделана. Мы варили длинные тонкие спагетти, и они валялись на плите, рядом с плитой, на столе, где мы как раз уплетали то, что получилось. Мы их переварили, и они получились клейкие, липли ко всему, как жвачка. Мы заправили их майонезом, который специально купили в магазине, потому что в Танином доме майонез тоже был под запретом. А какие же макароны без майонеза! И вот мы сидим в кухне, вокруг полный беспорядок, в кастрюле и в тарелках слипшиеся, разваренные спагетти, скатерть заляпана майонезом. Я такой счастливой Таню не видела никогда. Она ко мне немного привыкла и даже стала нормально разговаривать. Почти перестала краснеть. Я чувствовала, что эти макароны должны вывести нашу школьную дружбу на новый уровень. Уже планировала позвать ее к нам на дачу летом, но тут вошла ее мама. Грузная, старая, в некрасивом платье, крашенные синькой волосы, собранные в ветхий, тощий пучок. Она оглядела кухню одним коротким всеобъемлющим взглядом, мгновенно все поняла и начала на Таню кричать. Меня она словно не замечала и все кричала, кричала, кричала, а Таня, захлебываясь слезами, пыталась убирать кухню. Я сунулась помочь, но Таня так дико, странно посмотрела на меня, как будто впервые видит. И я поскорее сбежала.
После этого наша дружба сама собой сошла на нет. Я еще пыталась подходить к ней на переменах, приносила книги, которые она отказывалась брать, шла рядом из школы до поворота, но она больше со мной не разговаривала. Исчезала после уроков, так что я нигде не могла ее найти. Избегала и пряталась. Мне это скоро надоело, и я почти забыла о ней. Вот она, учится со мной в одном классе, а я и не помню, что мы так здорово дружили еще пару лет назад. Мы стремительно росли, менялись, мир становился шире, страшнее, привлекательнее. Потом я переехала и стала ходить в другую школу. И забыла Таню.

***

Мама берегла Таню от неправильных людей, ненужных книг, лишних вещей. Берегла успешно — до тех пор, пока прямо в школе, где училась, Таня не встретила длинноволосого юношу невероятной красоты. Он выглядел необычно — на руках браслеты из бисера и ниток, кудрявые светлые лохмы подвязаны кожаным шнурком. Сначала случайно, потом специально поджидая его, она видела, как его встречает вахтерша Антонина Яковлевна и, кроя отборным матом, заставляет снимать все это перед тем, как войти в школу. Антонина выглядела намного хуже: крашеные рыжие волосы, начесанные над головой, как башня, страшные платья, раздутые от водянки ноги с синими венами в колготах с зацепками и стрелками, растоптанные туфли со сбитой подошвой. Но это было разрешено. А "фенечки", "хайратники" и кудри находились под запретом. Его постоянно таскали к директору и пытались заставить постричься. Иногда он даже стригся, но быстро обрастал опять.
Татьяна влюбилась. Она обожала его спокойную улыбку, с которой он встречал ругань, тычки и издевательства. Даже в школьной форме он выглядел так, словно пришел из волшебного леса. На плече его болтался неизменный рюкзак из синей ткани, отдаленно напоминающей джинсу, расшитый цветами и надписями на английском.
Татьяна влюбилась и незаметно для себя познакомилась с ним. Она не могла ни вспомнить, ни понять, как ей — молчаливой, замкнутой, чувствующей себя спокойно только в полном уединении — удалось познакомиться с мальчиком, который был старше и выглядел так необычно.
Но благодаря ему, Таня из дикого своего, беспросветного одиночества окунулась в шумную тесную тусовку, стала зависать на флэту и ночевать по впискам, постепенно исчезая из душного, пустого, мрачного родительского дома, а заодно из-под взгляда всевидящего ока.
К семнадцати годам Таня уже сама носила хайратник, феньки и клешеные штаны, плела украшения из бисера, дарила за ночлег и ужин, иногда продавала. Тем и жила. Многие хиппи, у которых доводилось ночевать на флэту, имели большую домашнюю библиотеку, и она брала книгу, уходила куда-нибудь в уголок, читала дни и ночи напролет. Никто ни о чем ее не спрашивал. Ей предлагали еду, выпивку, секс и косяк, все это она благодарно принимала. Ее дневник заполнялся рисунками цветов и цитатами из прочитанных книг.

***

Школа так давно осталась позади, что я смутно могла припомнить имена и лица учителей. Осталось несколько школьных подруг, с которыми объединяли уже отнюдь не детские воспоминания. Про Таню я забыла так глубоко, что сначала долго не могла понять, о ком мне говорят.
Звонил ее брат. Говорил, что я — единственная Танина подруга за всю ее жизнь, и он хотел бы меня видеть. Я осторожно спросила, о какой Тане идет речь. Он сказал, что мы дружили лет тридцать назад, еще в школе. Начал описывать ее, их квартиру, а я постепенно вспоминала. Наконец вспомнив, я спросила, а он-то кто? Он ответил терпеливо, в десятый, наверное, раз, что он Танин брат.
Я решила, что, наверное, это еще какой-то брат. Двоюродный, может. Или по отцу. У отца ведь была потом другая семья.
В общем, я согласилась прийти.
Он предложил встретиться в кафе, "чтобы не было страха", так и сказал. Все-таки незнакомый человек. Он оказался пожилым и совсем не страшным. После долгого молчания, покачивая ложкой в чашке кофе, сказал, что Таня уже несколько лет не объявляется и ни с кем из семьи не общается. Он узнал, что единственный человек, которого она вспоминает добрым словом, — это я. Поэтому позвал меня в надежде, что это подтолкнет Таню выйти из своего уединения, больше похожего на добровольное заключение. Может быть, мы снова начнем общаться. Может, она снова будет приезжать на его день рождения и Новый год, отмечать их в кругу семьи.
— А вы-то кто? — не выдержала я.
Он усмехнулся.
— Я вижу, вы тоже считаете меня умершим, — он немного помолчал, пока я тщетно пыталась хоть что-то понять. — Я ушел из дома, как только мне исполнилось восемнадцать. У нашей с Таней мамы мания контроля. Мне кажется, она немного передалась и мне, во всяком случае, я чувствую, что иногда… ладно, частенько перегибаю палку. Порядок, чистота, послушание. Внуки не очень любят меня. Я бываю резок и излишне строг. В общем… это сейчас. А тогда мне было невыносимо в той ужасной квартире, под маминой опекой. И я ушел. Мама вычеркнула меня из своей жизни и всем говорила, что я умер. Я узнал, что у меня родилась сестра, только когда встретился с отцом лет через десять. Мне было плевать. А потом мама умерла, и надо было разбираться с квартирой. Я наследник, меня разыскали и попросили приехать. Таня тогда тоже давно не жила дома, скиталась по знакомым, жила то тут, то там, лишь бы не с матерью. С ней, рожденной, чтобы все исправить, произошло ровно все то же самое. Она настолько точно повторила мой сценарий, кажется, даже возраст, когда она исчезла из дома, совпал с моим. Мы оба приехали разбираться с наследством, так я с ней и познакомился.
Сложно было что-то сказать в ответ, и я молчала. Остро ощущала, насколько чужд и далек мне этот человек, которого я никогда не встречала раньше, и та девочка, с которой дружила в начальной школе. У меня была своя семья, муж, дети, работа. Я все силилась задать вопрос, при чем же здесь, наконец, я? Почему я слушаю все это? Зачем я вообще приехала? Но я молчала.
— Она рассказала, что считала меня мертвым все эти годы, а из-за этого и себя не вполне по-настоящему существующей. Она задавалась вопросом, зачем ее родили на свет, если она в основном мешала и все делала не так? Она, конечно, обрадовалась, что я жив и можно больше не считать себя некой случайностью и условностью. Но сложно вытащить из кокона человека, который сидит там так давно. Я отдал квартиру Тане — ей негде было жить, а у меня все давно устроено. С тех пор мы часто говорили по телефону, и поначалу она приезжала на наши семейные праздники. А иногда и просто так. А потом перестала.

***

Ей нравилось такое бытье. Она никогда не задумывалась о завтрашнем дне. Не собиралась устраивать жизнь. Не искала постоянной работы, не училась в университете, она и школу бросила сразу, как только нашла своих людей. Если ей хотелось, чтобы ее оставили в покое, так и было. Хотелось поговорить — сразу находился собеседник. Неважно было, как она выглядит, что носит, о чем думает. За ней никто не следил, ее никто не строил, не втискивал в прокрустово ложе своих о ней представлений. Одним словом, мамы в ее жизни больше не было.
Наверное, она могла прожить так всю жизнь. Но откуда-то прилетел слух, что ее мама умерла и ее ищут. Кто ищет и зачем, она не знала, но решила просто набрать номер старой квартиры, который все еще помнила.
Ответил незнакомый мужской голос.
— Вы Таня? — удивленно спросил он.
Она кивнула, забыв, что ее не видят. Но он как будто увидел ее кивок.
— Таня, я ваш брат, Георгий. Мы незнакомы, и жаль, что приходится знакомиться при таких обстоятельствах…
Она застыла с трубкой в руке. Где-то фоном играла музыка, доносились голоса — флэт, как всегда, был полон народу, кто-то смеялся, кто-то подпевал. Она вспомнила лицо с портрета в родительской комнате. Соотнесла с голосом, который услышала сейчас. И почему-то сразу поверила.
— Таня, когда вы сможете приехать? Нужно решить некоторые формальности… Оформить наследство. Есть вопросы. И… я хотел бы познакомиться с вами. Мы могли бы начать общаться. Жаль, что раньше не получилось… Я глупости, наверное, говорю, Таня, вы сможете приехать завтра?
Она приехала. Узнала его историю, рассказала свою. Они выпили коньяку на кухне, той самой, где росли каждый по отдельности. Здесь прошло их детство, здесь зародился их внутренний бунт. Наконец он сказал, что хорошо устроен в жизни, а ей вроде негде жить. Что он хотел бы оставить квартиру ей. Оформить все документы, чтобы квартира стала ее собственностью. Она как будто не совсем понимала, но не возражала.
Когда он ушел, она прошлась по маленькому коридору, заглянула в большую комнату. Там, рядом с его портретом, висел ее. Но они оба были живы, а мать умерла. Она поняла, что немного запуталась. Взяла видавший виды, весь в заплатках, аппликациях и вышивках рюкзак и вошла в свою комнату.
Ничего не изменилось с тех пор, как школьницей она была здесь в последний раз. Сейчас ей было двадцать шесть. Десять лет прошло, как ветром сдуло, а здесь та же дешевая советская мебель, полупустые навесные полки, придвинутый к письменному столу стул. Она выдвинула стул и поставила его в центр комнаты, лицом к окну. Опустила на пол рюкзак, как привыкла делать это на флэтах. Здесь этот жест выглядел кощунственным. Ей почудилось, что сейчас же она услышит страшный мамин крик. Но ничего не произошло. Было очень тихо. Она была одна в квартире.
Тогда она сняла старую вязаную кофту, которую когда-то у кого-то одолжила и с тех пор носила постоянно. Кофта была асфальтового цвета, с большими пуговицами, с рукавами резинкой. Кое-где уже торчали нитки. На лацкане была приколота брошка в виде цветка с прозрачными бусинами посередине.
Таня медленно сняла кофту и положила ее на спинку стула. Кофта повисла бесформенной массой, один из рукавов свесился на пол. И по-прежнему не было ни крика, ничего. Тишина.
Тогда Таня села на стул, достала из пачки сигарету, чиркнула зажигалкой и медленно затянулась.
В этой тишине, среди убогих вещей своего детства, в полном одиночестве она поняла, что к хиппи больше не вернется.

***

Однажды я оказалась в районе, где жила в детстве и училась в своей первой школе. Местность изменилась, я изменилась, но щемящее чувство утраченного прошлого щекотало кожу, и я медленно, очень медленно прошлась по тем самым улицам, присела на лавочку в сквере, зашла в новый магазин на месте старого. И вдруг вспомнила о Тане. Вот же он, ее дом. Вспомнила все — подъезд, этаж, номер квартиры. Сама не заметила, как позвонила в домофон.
Она впустила меня. Постаревшая, растолстевшая, одетая в какие-то домашние лохмотья — но глаза те же. Румянец тут же вспыхнул на бледных щеках. Я зашла и опешила, как тогда, в детстве. Прихожая была грязная, а все стены увешаны полками с книгами. Книги везде. Квартира теперь казалась совсем крошечной — из-за того, что была под потолок завалена вещами, а еще, конечно, из-за того, что я выросла. Она провела меня в свою комнату. Вся заставлена: кресло, столик, стеллажи, этажерки. Мебель разношерстная. Повсюду вещи и книги.
— Я стала много читать, — словно извиняясь, сказала Таня. — Гоша накупил мне стеллажей.
Мы без напряжения, очень хорошо проговорили весь вечер, как в те времена, когда были детьми. Я пообещала приходить в гости, наверняка зная, что больше не приду. Окинув взглядом напоследок ее квартиру, сказала:
— Ты бы хоть собачку завела.
Она замотала головой.
— Кошку?
Нет.
— Хоть цветок. Что-нибудь живое.

***

Она уже давно никуда не ходила, ни с кем не общалась. Только на работу и в супермаркет рядом с домом. Приходила раз в несколько дней, брала хлеб, макароны, колбасу, минеральную воду. Если у нее совсем не было сил (накатывала временами слабость, непонятно почему, ведь тело было еще молодо и здорово), девочки из магазина помогали ей дойти до квартиры, доносили пакеты с продуктами. Иногда не все товары пробивали в чек, но не слишком перебарщивая, — Татьяна была гордячка и не потерпела бы жалости. Но продавщицы росли с ней в одном дворе, знали, что денег было немного, да и одиночество абсолютное.
Она видела, что вызывает жалость, и это еще больше замыкало ее в себе. Она не понимала, за что ее жалеть, ведь жила полной, настоящей жизнью. Ей нравилось одиночество. Да, когда-то она тусила с хиппи, жила на случайных квартирах, спала со случайными людьми, но это был лишь этап, шаг на пути к себе. Свобода и одиночество — вот что ей всегда было нужно. Денег, которые она получала в библиотеке, вполне хватало на скромную жизнь. Книги можно было доставать бесплатно. Никто ей не был нужен. Теперь и впрямь все было благополучно.
После того, как навестила школьная подруга, задумалась о ее словах. Попробовала сходить к соседям, у которых кошка окотилась, но те так давили, так много говорили — убежала в панике и несколько дней просидела взаперти.
Пошла в магазин за едой и там впервые заметила у входа стенд с семенами и землей. Стояла, разглядывала цветные бумажные пакеты, так дешево, а внутри маленькие зернышки, из которых может вырваться зеленая упрямая жизнь. Смотрела на розы, бегонию, какие-то воздушные благородные цветы — все не то, слишком высокого полета. Не справлюсь я с розой, думала. Ну куда мне гортензию с ее нежными лепестками. И тут увидела на фотографии вьюнок. Обычный, из тех, что растут в пыли вдоль дорог всюду, лезут сквозь асфальт. Вспомнила забытый, затертый годами голос мальчишки Сашки: "Смотри, пихта. Гляди, вьюнок".
Положила в корзину пакет с землей, горшочки для рассады, все, что нужно. И, прижимая к сердцу заветный конвертик с семенами, повернулась, чтобы пойти на кассу. Женщина, стоявшая рядом, презрительно хмыкнула: "Это же сорняк. Куда вы его денете? Пустите виться на балконе?" Дернулась, как лошадь под плетью, и убежала скорее. Конечно, сорняк. Я и сама сорняк. Но как-то проросла из-под земли и живу.

***

Георгий рассказывал, что еще лишь однажды удалось ему попасть в квартиру к сестре. Он уже был стар и хотел навестить ее, пока мог самостоятельно передвигаться по городу. Все-таки он был старше ее на двадцать лет. Он рассказывал, что вся ее квартира завалена книгами. Купленных когда-то им для Тани стеллажей уже не хватает. Книги добывает то здесь, то там — на полках обмена, на помойках, забирает списанные в библиотеке, берет ненужные у коллег и соседей. Читает все без разбора. Сегодня Маринину, завтра Гюго. Как будто цель в самом чтении.
По шкафам и стеллажам в ее доме вьется лиана с разноцветными колокольчиками. Они распускаются на рассвете и закрываются к обеду. Если ей надо достать книгу с полки, она бережно отодвигает гибкий зеленый стебель, вынимает нужный томик и возвращает веточку на место. Компьютера у нее нет, хотя на работе она им пользуется. Таня работает библиографом в библиотеке, тут же, недалеко.
Дома она сидит в кресле и читает. Только и делает, что читает. Встает только в туалет или на кухню за едой, за чаем. Под утро, когда распускается вьюнок, ложится спать. Спит несколько часов, встает, заваривает чай и идет на работу. Вот и вся жизнь.
Потом Георгий умер, и больше я ничего о Тане не слышала. Только иногда мне снится, как тихо и настойчиво растет вьюнок в забитой книгами квартире, а она сидит в кресле и читает. Вьюнок растет, пальцы переворачивают страницы. За окном медленно светает.