давно бы пора на свалку но обиду еще хранят
в комоде в ящике петербурга за подкладкой плаща
сквозь дыру в кармане клапаны сердца трое здоровых ребят
прижали парня а ну дайте ему леща

пусть схватится за щеку пусть утирает платком
это красное вязкое с верхней губы
пусть отмечает путь кровавым плевком
каждые десять метров здоровые лбы

надо же блядь налетели трое на одного хиляка
в ком только душа держится как детеныш хорька
за шерстку матери вцепившись в пупырышек соска
сладкое молоко а кровь солона горька

и промозглый ветер зима и куда же он
со своим кашне и демисезонным пальтом канал
в гранитном пенале набережной не лез бы сам на рожон
рваное облако рвотный рефлекс обводный канал

Восковой часовой, восковой заключенный,
но решетки и двери железные, не понарошку.
Сквозь решетку можно увидеть купол и крест золоченый,

а также — летящую по диагонали снежную крошку.

Тюрьма, точнее, музей тюрьмы. Проводят цепочку
экскурсантов вдоль по гулкому коридору.
Папа на руки поднимает трехлетнюю дочку,
и тайны застенка открываются детскому взору.

Наследье царизма, ужасные казематы,
пламенные сердца остыли и отсырели.
В полдень слышны над рекою пушечные раскаты,
а также бой барабана и посвист военной свирели.

Солдатики из картона чинно шагают строем.
Перемигиваются дамы, улыбаются ртами кривыми.
Восковой заключенный когда-то был живым и теплым героем.
И часовые, поверить почти невозможно, тоже были живыми.

А может, был в часовом часовой механизм, а потом сломался.
А может, был заключен в заключенном порыв к участи лучшей.

Манекен охраняет куклу. Хорошо, что засов остался —
настоящий, железный, надежный, на всякий случай.

Зима устанавливает комендантский час.
Мраморные скульптуры в парке стоят во вертикальных гробах.
Сквозь щели между досками статуи разглядывают нас:
хороши — в снегах как в шелках,
в сумерках, как в серых платках,
со слюдяной-ледяной корочкой на губах.

Душа изнутри несгибаема, что мороженая треска,
оттает когда-нибудь, и сразу — на сковороду.
Комендантский час. Страну оккупировали собственные войска.
С опущенной головой под самой стеной иду.

Весь как есть — продрогший, от головы до пят.
Куда собрался, скорей домой, не позорь седин!

Да поздно — остановили, сопят, светят в лицо, слепят:
документы, пройдемте, товарищ, или, как вас сейчас,
                                                                           господин!
И я шепчу, прикрывая глаза рукой:
Оставьте меня! Я не один — такой,

вернее сказать — я — не такой — не один.

Этот был душегуб, но сумел расширить границы,
тот был кровопийца, но построил град на болоте,
а также имел попечение о российском военном флоте.

Где, в каком подполье они талдычат друг другу
про свою немеркнущую заслугу?

Похваляются друг перед другом убийцы.

А праведная душа гуляет по цветущему лугу
в образе агнца, или летает в образе голубицы.

Летает, садится, склевывает крошки
у Христа-младенца с ладошки.

Петр Первый (актер — товарищ Симонов) приходит в тюрьму
к сыну-изменнику (актер — товарищ Черкасов), чтобы сказать ему:
«Прощай!», а палачу (актер неизвестен): «Кончай!».
После просмотра — в буфет: бутерброды с икрой, чай
в тонком стакане, серебряный подстаканник, на нем — Кремль,
рядом на блюдце — пирожное, в нем — заварной крем.
Когда я ем, как говорится, я глух и нем.

Казненный сынок (актер — Черкасов) твой тезка, товарищ граф
Толстой, говорят, не вполне законный носитель
                                                                      наследственных прав.
Слух идет: мать согрешила, вне брака тебя родила,
попросила царя, признали законным, такие дела.
На тебя косилась прислуга, перешептывалась семья:
вот ты в беззаконье зачат, во грехе родила тебя мать твоя.
Потом революция, эмиграция, чужие края,

прощение-возвращение, служение большевикам...
Чтобы понять тирана — обратимся к минувшим векам.
Смешаем прошлое и настоящее. Двухметровый, с лицом кота,
ноги — циркуль. Не тот этот город и полночь — не та.
Напялил антихрист на Русь немецкий кафтан,
взял беспутную немку, и смеется на весь экран.
И в ответ двумерному, черно-белому, смеется живой тиран.

Потом у писателя вечеринка — не закрывается дверь.
Знакомый чекист по секрету рассказывает,

                                              как расстреливают теперь.

Писатель поддакивает: проволокой руки скрутить,
                                                    рот кляпом заткнуть,
пуля в затылок, пожалте в последний путь!
Писатель просит чекиста: «Расскажи мне еще что-нибудь!»

Изволь, — говорит чекист, — ночью ко мне во сне приходят
                                                                               те, кто мертвы,
говорят, посмеиваясь, что и мне не сносить головы,
что и мне скрутят проволокой запястья и поведут в подвал...
что-то снилось дальше — не помню, полный провал,
не сказать, чтобы проснувшись я особенно горевал.

если три века стоять на болотах и на костях
поневоле станешь прекрасным городом
                 поневоле трехцветный стяг
поднимешь ангела на колонне квадригу
                 над аркой вздыбленных лошадей
по углам моста все это из бронзы все как у живых людей
кроме них самих в глубине достоевских дворов
кашлянешь чахотка тебе говорит будь здоров
бородач с бомбой за пазухой идет ни свет ни заря
встречать привечать взрывать убивать царя
царь мертвец подрастет превратится в каменный храм
отразится в канале но убивцы с бомбами по утрам
будут гулять под набережной ждать золоченых карет
а в карете в полный рост мундирный портрет
ты к портрету рад стараться ваше сиятельство ваша честь
а он глядит в глаза говорит ты убивец и есть
это парные в рифму строки на смятом клочке
это щепоть подгнившего табаку в коротком бычке
это на дне бутылки двадцать грамм недопитого крепляка
это очки на носу ученого мозгляка
это лена на долгую мертвую память тебе на живую нить

продевать в ушко игольное протянуть сохранить