(Перевод с немецкого Вячеслава Куприянова)

Вечер всё тяжелей.
Люди, как дети-сироты,
не понимают, кто ты,
и ты не знаешь людей.
Словно они на чужбине,
и вслушиваются ныне
в каждый шорох в саду
и ждут в тревожном бреду
у времени на краю:
как чьи-то незримые руки
сольют в певучие звуки
тихую жизнь свою.

И к тем словам, простым и неказистым,
моя любовь без края и конца.
Пусть день мой будет на лице их чистом,
и мой восторг наполнит их сердца.

Их суть, что скрыта от глухого света,
вдруг станет явью, стыд преодолев,
когда после молчального обета
они войдут, волнуясь, в мой напев.

Мне никто, сироте,
не доверял преданий,
манящих детей к мечте,
хранящих их в жизни ранней.

Откуда это во мне?
Кто податель отваги
ведать и древние саги
и слово к морской волне?

Ты – утро, ты развеянная тьма
над населённой вечностью долиной,
под сводом ночи возглас петушиный,
роса, туман, разносчица с корзиной,
чужой прохожий, мать и смерть сама.

Ты сам в себе изменчивая стать,
ты сквозь себя текущая судьба,
тебя минует ложь и похвальба,
как дикий лес, тебя не описать.

Я в каждом слове отклик твой ловлю,
но смысл последний от меня сокрыт.
Ты каждому иной являешь вид:
земле – корабль, и гавань – кораблю.

Ты всюду здесь и переполнен всеми
вещами, для которых я, как брат;
в ничтожно малом зреешь ты, как семя,
в великом ты величием богат.

Вот таинство неизмеримой мощи,
её запас во всём распределён:
ветвится корень, не теснятся рощи,
и веет Воскресением из крон.

Последний дом в деревне одинок,
как будто он последний в мире дом.

Дорога в ночь ушла, и даже днём
вернуть назад её никто не смог.

Деревня – это только переход
меж двух миров, там время не течёт,
и многие пытаются уйти.

И потому скитается народ
или безвестно гибнет на пути.

Своею смертью пусть любой умрёт
на склоне жизни, что была полна
любви и страсти, смысла и невзгод.

Мы только оболочка, мы листва,
и смерть внутри любого существа,
как плод всего, чем плоть увлечена.

Так, девушкам не дорог их уют,
они растут, как дерево, мечтая,
и мальчик хочет мужем стать, и тут
его спасает женщина святая,
в которой страхи детские умрут.
Всё видимое не имеет края,
безмерен бег утраченных минут –
и каждый, созидая, воздвигая,
вокруг того плода струясь и тая,
вливает свет в таинственный сосуд.
Им всё тепло дыхания вместимо,
сердец и мозга тлеющие сны.
Лишь ангелов, как птиц, проносит мимо,
для них плоды любые зелены.

Седой слепец, как будто вросший в мост,
как вечный страж неведомой отчизны,
он – мера похвалы и укоризны
и твёрдый центр круговорота звёзд,
погонщик времени и поводырь планет,
а всё вокруг — блужданье, блеск и бред.

Он здесь как справедливость возведён,
у мрачного истока всех распутий,
как переход от вечной смуты к сути —
в подспудный ад поверхностных племён.

В лесу безлистом кружит птичий крик,
такой бессмысленный в лесу безлистом.
Он здесь навис, округлый птичий крик,
покинув миг, в который он возник,
и вот, как небо, он в лесу безлистом.
И этим криком всё поглощено:
округа в нём лежит в оцепененье,
и от испуга ветер без движенья,
минута, что вперёд идти должна,
поражена, как будто вдруг узнала,
что там, за криком, гибели начало, –
и нет нам избавленья.

Господь, всё благо лета на весах,
пора: ветрами насели долины
и тень продли на солнечных часах.

Вдохни в плоды последний аромат,
позволь немного теплых промедлений,
добавь ещё до зрелости осенней
последний сок в тяжёлый виноград.

Бездомный дом уже не заведёт.
И кто ни с кем не подружился с лета,
слать будет долго письма без ответа,
и по листве разрозненной пойдёт
один, под облаками без просвета.

Мы все от Господа отдалены,
а ты ещё дальше нас.
Но как блаженно озарены
руки твои в твой час,
в них расцветает ясность твоя,
и чудо – твои черты.
Я – это день, роса – это я,
но дерево – это ты.

Прости, я сбился, был путь далёк,
и я позабыл ту весть,
которую я в назначенный срок
призван тебе принесть.
Я должен сказать небывалое,
блуждал я средь пустоты,
видишь – благое начало я,
но дерево – это ты.

Летел я долго мглой мировой,
ни для кого незрим,
теперь этот маленький дом твой
тесен крылам моим.
Но здесь для тебя лишь тень я,
так взоры твои чисты,
и я – в листве дуновение,
но дерево – это ты.

Из ангелов каждый так боязлив,
быть первым никто не привык,
и не был ещё никогда призыв
смутен так и велик.
Скоро свершиться тому суждено,
к чему ты в мечтах идёшь.
Радуйся, Дево, в тебе зерно,
ты готова, ты ждёшь,
ты – это врата, и раскрыться им,
и я эту весть несу.
Слух твой сладок словам моим,
теперь, как эхо, неповторим
мой голос в твоём лесу.

Я верю, в тебе претворение в плоть
тысяча первой мечты.
Взглядом меня ослеплял Господь,
но дерево – это ты.

Читал я очень долго. За окном
дождь прошумел, я и не знал о нём.
Мне в трудной книге каждая строка
была близка.

Слова то озарялись, словно лица,
то снова меркли, мысли затая,
а время шло, отстав от бытия,
и вдруг застыло: вспыхнула страница,
и вместо слов, в которых жил и я,
горит закат... и в каждом слоге длится.
Ещё я в книге весь, но порвались
за строчкой строчка, катятся слова
куда хотят, казалось мне сперва –
что сад заполонила синева,
казалось, что ещё вернётся ввысь
большое солнце, что зашло едва...
Но это ночь. И лето. И простор.
Спешат так поздно люди от порога,
их сводит вместе дальняя дорога,
и веско так, как будто значит много,
звучит вдали их праздный разговор.
И если я сейчас взгляну в окно,
мой взор не встретит ничего чужого:
округу всю в себе вмещало слово,
всё здесь и там предела лишено.
Но вникну в ночь, и прояснится снова
величие вещей после захода
и вдумчивая простота народа, –
земля себя перерастёт тогда.
И встанут в ряд над кромкой небосвода
последний дом и первая звезда.

Тихий свет моего окна
и даль, что течёт во тьму –
одно и то же. И я струна,
которая звонко напряжена
в резонанс ко всему.

Вещи, словно виолончели,
заполнены звучной тьмой;
там женщина плачет у колыбели,
скрежещет зубами гнев немой
всех поколений...
И мой
долг звенеть серебристо: тогда
вещи с миром в ладу,
все, кого постигла беда,
отыщут свою звезду,
рождённую танцем моей струны,
свет оживит сердца
и снова в небесные тесные щели
прольётся без цели
в моря тишины
без конца…

В покое мир в свободном протяженье,
запасы света в дальних закромах.
Как странно нам любое завершенье,
и как близки отчаянье и страх!

Звезда упала. На устах у всех
случайное желанье прозвучало.
Но что ушло? И что нашло начало?
Кто провинился? Чей искуплен грех?

Пред небом моей жизни в изумленье
стою, внимая. О большие звёзды!
Восход и нисхожденье. Тишина.
Меня как нет. Я соучастник? Или
я лишний здесь? В крови прилив, отлив
подчинены ли высшему порядку? Или
мне надо сердца рвение отринуть
к тому, чтобы сродниться с этим дальним?
И пусть оно своих страшится звёзд, как будто
лишь близкое обманет, но утешит.

Расточаются звёзды переполненным небом
над печалью твоей. Но не в подушку,
в небо заплачь. Здесь, уже у слезы,
на самом исходе лица,
здесь, во всё проникая, берёт
начало вселенная, вос –
хитительная. Кто же сможет пресечь,
если к ней тебя тянет,
это стремленье? Никто. Разве ты сам
вдруг посмеешь сразиться с наплывом
грозных светил на тебя. Дыши.
Дыши темнотою земли и снова
всмотрись! Снова. Легко и безлико
бездна свыше к тебе припадает. Бесплотное,
полное ночи лицо уступает простор твоему.

О, до любви
потерянная любимая, не пришедшая,
я не знаю, какие напевы тебя пленили,
и уже не пытаюсь в наплыве грядущего
тебя провидеть. Все оживающие
во мне картины, надвигающиеся пейзажи,
башни, мосты, города и
внезапные сгибы пути
и величие тех, богами
взлелеянных стран, – всё
обликом брезжит во мне
твоим, отходящая в даль.

Ах, сады – это ты,
и смотрел я на них
с такою надеждой. Окно
распахнулось, и словно ты
там стоишь, думая обо мне. Переулком
я иду и ещё шаги твои слышу,
и витрины ещё смущены
свежим твоим отраженьем, встречая в испуге
мой нечаянный лик. И кто знает,
не одна ли и та же одинокая птица
в нас вчера возвещала вечер?

Мы только голос. Кем воспета даль,
где сердца всех вещей единый звон?
Его удар внутри нас разделён
на ровный пульс. Великая печаль
и радость сердца велики для нас,
и мы от них бежим, и каждый час
мы – только голос.
Лишь внезапный миг –
в нас сердца звон негаданно возник,
и мы – весь крик.
И лишь тогда мы – суть, судьба и лик.

Спящие, духи, светила
связаны не до конца;
только ночь их сплотила
умной волей творца.

Словно одной перспективой
всех увлекают сны.
Днём под крышей пугливой
мы никому не нужны.

Ночью только влюблённым
знаки Творец подаёт.
В них, как в пруду бездонном,
зыблется небосвод.

Выпущенная, как птица,
тайна, зревшая в нём,
явственно отразится
в их виденье ночном.

Луг обернулся к свету и теплу,
пора настала бодрому настрою,
и лето юность чувствует корою
и гонит вверх по ветхому стволу.

Взгляд не проходит дерево насквозь,
листва кроит пространство по-иному,
и небеса всё больше по объёму, –
а сколько ждать нам этого пришлось...

Нас непременно чуждое влечёт:
деревья, все во власти вырастанья,
забвенья чьи-то, не-про-нас-молчанья –
но только так замкнётся оборот,

который нас к себе же возвратит,
в своё святое от всего чужого.
О вещи, в звёздах ищущие крова!
Вас краткость жизни нашей не стеснит...

Потоки слёз во сне. Долины сна.
Действительность, что в сердце сведена.
Точенье жемчуга, как будто под стеклом
увеличительным. А где всё это днём?

Уже не я, омыт слезами, свеж,
ясней кому-то виден, чем допреж,
а сам от блеска слёз моих незряч.
И мой ли этот очевидный плач?

При чём здесь я? И тот другой? При чём
здесь ангел, нас ведущий наяву?..
И утро, как гербарий: – вижу в нём
для снов моих соцветья и листву.

Что значит гость? Я гостем был у Вас.
А каждый гость по древнему укладу,
не ведая о том, взывает к ладу
и сам к себе добрее в этот час.

Пришёл, ушёл. Да, гость неудержим,
но, чувствуя, что близок он кому-то,
он держит равновесие уюта,
как связь между знакомым и чужим.