Сейчас 05.23 и наступает время принять решение по моему личному делу. А в личных делах я не умею принимать хороших решений. Решение имеет важнейшее значение для моего ближайшего будущего. Но сейчас, во-первых, надо выяснить – утро это или вечер. Если бы был вечер, который лишь незаметно затянулся, нужно было бы идти и ложиться спать. Но если это время рассматривать как утро, нужно собираться и приступать к приготовлению кофе и другим хлопотам. Предстоящая проблема не какая-то особенная, перед многими она наверняка возникала.
Мне на память приходит более серьезный случай. Это произошло несколько лет назад. Перед светофором на пешеходном перекрестке в Хельсинки, в 8 утра, я и еще один человек ожидаем, когда красный свет сменится на зеленый. В его одежде всё, на первый взгляд, пристойно, но тем не менее что-то в его внешнем виде меня смущает. Осень, прохладно и пока еще темно. Он приближается ко мне с вежливой робостью:
– Простите, господин, можно вас потревожить?
Он делает паузу, ожидая ответа. Я собираюсь порыться в карманах, ибо такое подчеркнуто вежливое начало может означать только одно: просьбу денег. Хотя мужчина передо мной чуть старше среднего возраста, на нем костюм и галстук, что-то мне подсказывает, что у него не все в порядке. Похоже, в этом костюме он и спал, предполагаю я, а до того карманы его неожиданно опустели. Один его ботинок был не зашнурован.
– Ничего, ничего. Чем могу вам помочь? – ответил я, как бы и торопя, и ободряя стеснительного мужчину.
– Который сейчас может быть час?
Оказывается, все просто. Не глядя на часы, я отвечаю ему, что уже восемь. И я опять опаздываю на собрание, что меня нервирует и огорчает в это осеннее утро. Странно, что мужчина спрашивает о времени, у него же часы на запястье, – замечаю я. – Но может быть, они стоят?
– Да, – говорит он, – но... – Наступает молчание, он о чем-то напряженно думает, потом продолжает: – Но... восемь утра или вечера?
Действительно, этого он не мог решить даже с часами на руке. Нет, костюм, видимо, был на нем не одну ночь, машинально делаю я вывод. Но проблема у него, наверное, серьезная, и я с радостью сообщаю, что сейчас утро, что впереди еще весь день.
– Сегодня четверг, 12-е число, – добавляю я для убедительности.
Но сообщение доставляет мужчине явное огорчение, он морщит лоб, и голос его звучит глухо, гаснет.
– Да, так, вроде, и должно быть, – бормочет он.
Интересно, может, его бы больше устроило, если бы он услышал, что сейчас вечер? И если да, то какой вечер? Или его расстроило, что уже наступил четверг? А нужно ли было называть еще и месяц?
Нет, костюм все-таки был на нем не так долго. И кто-то ждал его дома. Судя хотя бы по обручальному кольцу. Это хорошо, думаю я, ну, а если его ждут семейные неприятности, и он уже обратился в суд, затевая развод? Если у него есть дети, то наверняка они уже закончили школу. А возможно, он уже дедушка, и внуки жаждут увидеть его и поболтать с ним…
– Всякое случается, – пытаюсь я начать сочувственный разговор.
– Всего и не упомнишь,– мужчина опускает взгляд в землю.
– Все же ничего особенно плохого с вами не произошло? Я не любопытен, но может быть, вам надо излить душу, высказаться?
– У меня портфель пропал. Черный, кожаный.
– Помогает, если вспомнить, когда в последний раз вы его держали в руках. – Всегда, когда пытаешься человеку посочувствовать и открываешь рот, чтобы сказать что-то разумное, то, как правило, и вылетают такие дурацкие советы.
– В начале недели он еще был у меня.
Значит, два дня, как портфель пропал. Для его возраста два потерянных дня относительно небольшой срок, имелось у него в запасе немало. Но потерянный портфель – это другое дело. Интересно, что в нем такое было?
– Вместе с портфелем пропали мои труды многих лет.
Он сказал это совершенно спокойно, как бы читая мои мысли, словно бы догадывался, о чем я думаю. Говорил он так искренне, что я сразу ему поверил.
Что, если в портфеле лежали деньги, заработанные им за многие годы? А кто он такой, этот мужчина?
Может быть, предприниматель, который вел бизнес наличными, чтобы избежать налогов, лишних накладных и чеков, а тут вдруг касса-портфель с наличностью исчезла?
Или, может, он игрок? Допустим, хотя бы в лото? Это ему, вроде, подходит. Но "труды многих лет" – как-то не вяжется с игрой в лото. Разве только, если предположить, что прежние его проигрыши были вложением в будущий супер-выигрыш? И вложенные деньги теперь никогда не вернуться, совсем пропали.
А что, если он изобретатель? Они всегда своеобразные, странные и каждый на свой лад. И теперь пропали все уникальные чертежи.
А вдруг он писатель? С ними, писателями, вполне может такое случиться, – остался без единственного экземпляра рукописи. Но нет, писатели одеваются не так. Писатели – богема, они не носят таких простецких, обычных костюмов.
– Там, на портфеле, все же замок имеется, – произнес он таким голосом, в котором слышалось отчаяние, словно бы его оставили даже самые робкие надежды.
Нет, скорее всего, он юрист, хранивший под замком в портфеле важнейшие бумаги. Хотя, разве хлипкий замок убережет документы? А может, он взломщик? Они любят замки, только совсем по иной причине, чем юристы. Но и среди юристов тоже есть паршивые овцы. Когда я работал в надворном суде, один коллега юрист потерял пачку деловых бумаг во время похода в ресторан. Больше суд не доверял ему документы. Вылетел со службы, уволили. "Ну и досталась мне работенка – получить новые документы из суда первой инстанции, а также от всех участников дела. И особенно стыдно было признаться, что прежние бумаги исчезли из надворного суда необъяснимым путем, хотя можно догадаться, почему", – рассказывал другой коллега, который заметал следы. Думаю, он свалил всю вину на уборщицу. Конечно, это был скандал, не только оскорбление для всего профсоюза уборщиц, но и вообще плохое объяснение. Если уборщица сумела выбросить одни бумаги, то почему бы ей не смести в Лету и еще какие-то. От подобных историй доверие к надворному суду пошатнулось бы. С другой стороны, и правда ничуть не лучше. Если у одного исполнителя судебные документы пропадают в ресторанном загуле, то почему бы они и у другого не упорхнули с той же легкостью? Так не осталось бы веры даже в то, что дела, к которым относились эти бумаги, не только тщательно хранятся, но и что они правильно ведутся. Вот и у этого юриста с перекрестка вполне мог пропасть, например, подписанный подлинник завещания. Это было бы очень неприятным делом. Нового завещания уже не составить, поскольку наступило время выполнить последнюю волю подписавшего.
Как же он выкрутится? – продолжал я свои размышления. – Разумеется, начнет разыскивать портфель. Но прогноз неутешительный: если пропаже несколько дней, то в тех местах, где он побывал с портфелем, уже ничего не найдешь, и спросить некого. Ищи ветра в поле. Остается упорно восстанавливать утерянные документы. Но и это дело почти пропащее. Самое главное, очевидно, потеряно навсегда. Огни светофора наконец переключаются, и я собираюсь сказать нечто утешительное стоящему рядом мужчине, переходя дорогу, но он вдруг поворачивает не на ту улицу, какой следую я. Мы расходимся. Я оборачиваюсь: он уже опять ждет зеленого сигнала светофора, только на другой стороне перекрестка. То ли он решил переменить направление, то ли у него вообще не было никакого направления, не знаю. На перекрестке можно оказаться всегда, куда бы ты ни шел, красный свет может перед тобой гореть бесконечно, стоит только переходить через определенные промежутки времени в ту сторону, где он зажигается. Кто-то стоит, терпеливо ожидая смены света, кто-то так же терпеливо где-то дожидается его самого. Успеваю еще заметить, что мужчина разговаривает с другим ждущим у светофора. Что бы это значило? Может, ему непонятно еще и то, где он находится, но он постеснялся у меня спросить? Если время уже упущено, то, конечно, и в месте нет никакой уверенности. Я начинаю раскаиваться: вполне мог бы и не спрашивая об этом напрямую, ввернуть сведение о месте. Например, сказать, что я очень спешу к зданию парламента, до которого всего несколько кварталов, или еще каким-нибудь образом обозначить место, где мы находимся. Хотя бы выразить недовольство тем, что здесь, в Тееле, много лишних светофоров, и тогда, пусть приблизительно, прояснилось бы и местонахождение.
Позади на перекрестке резко заскрипели тормоза. Отсюда, издали, не оченьто видно, что там, между нами прохожие. Но не вылетел ли на улицу одинокий ботинок? Похоже на то. Уж не тот ли это незашнурованный ботинок? Но портфелем это точно не было.

Я в галерее Маурицхейс в Гааге уже в третий раз. Во второй раз я пришел сюда оттого, что в первый раз и в мыслях не было: какого рожна мы здесь делаем? В первый раз я только удивлялся: "Господи, эти типы, эти художники намного лучше понимали жизнь, чем мы понимаем, и картины их понять тоже не так-то просто".
Посещение вышло поспешным, впечатления путанными, но в первый раз это было необходимо, входило в программу поездки, а во второй – случайность. Просто выдалось полчаса свободного времени. Но третий визит – специально запланированный. Пришел ради искусства, нет, если точнее, ради красоты. Некрасивыми мне показались лишь представленные здесь, несмотря на лучшие побуждения музейщиков, автопортреты Рембрандта, которых он нарисовал много, да еще и в разных ракурсах. Музей этот теперь переживает период одного бренда: "Девушка с жемчужной сережкой" Вермеера играет красками и светится глазами со всех плакатов, буклетов и открыток во всей красе грациозного поворота головы.
Группа туристов более, чем из 30 человек именно сейчас детально изучает эту картину, и гид выкладывается, как может. Картина меньше своей славы и даже меньше половины квадратного метра. Один из туристов вслух замечает это несоответствие с вопросительной недоверчивостью. Но бдительный гид, который уже слышал такое, готов ко всему и веско заявляет, что дело не в размере полотна.
– В ее глазах тот же блеск, что и в жемчужной сережке, вы заметили? – гид умело отводит интерес посетителей от скользкого вопроса.
В наше время из этой девушки сделали просто культ. И это через четыреста лет после ее возможного рождения! Сама картина пылилась в забвении в запасниках почти четыре столетия! А теперь о ней даже написана имевшая успех книга, часть которой ее автор Трэси Шевалье посвятила и самому художнику – Яну Вермееру. Но ведь может быть, что Вермеер просто выдумал эту девушку, а потом изобразил ее. Поэтому большой вопрос: существовал ли вообще сам предмет нашего культа. Книга о ней, во всяком случае, в основном, фикция, сплошные домыслы. Сам Вермеер, безусловно, тогда существовал, почти четыреста лет тому назад. Но на сегодня от них обоих осталось всего лишь изображение головы девушки. А в книге даже имя девушки приводится – Грет. Выходит, что кто-то, кого никогда не было, теперь оказался реальнее, чем тот, который существовал, но которого сейчас больше нет. Вот что невольно приходит мне на ум!
Ох, уж эти художники! Многие их них наверняка исчезают без следа во тьме забвения. Мало кто из них, забытый в свое время, позже оказался отыскан снова. Еще меньше тех, которые никогда не исчезали, ни в свое время, ни позже, те, кого и сейчас вспоминают и считают великими мастерами. Ну, а любитель может и о них сказать все, что в голову взбредет.
Но по мне средняя группа, то есть вначале забытых, а потом воскрешенных из забвения, интереснее всех. Может, те, что исчезли навеки, на самом деле еще интереснее, просто о них мы ничего не знаем. Наверняка в их числе были мастера живописи, которые попросту уничтожили свои полотна, или же, и такое бывает, не смогли продать ни одной своей картины. Об этом можно только гадать. Это касается не только живописи, но и вообще всех видов искусства – все зависит от способов оценки, что и почему красивее, и от того, кто эти оценщики. Мой тезис такой: мир еще не знает, кто лучший художник. Возможно, потому, что мир в свое время отверг его, или же наоборот – он отверг мир. Причина не имеет значения. Его картина, лучшая и красивейшая из всех существующих, может быть, еще рядом с нами, пылится где-то на чердаке или висит на виду, на стене, в доме мелкого буржуа. Она передавалась из поколения в поколение, хотя ее автор неизвестен, и висит картина скорее из уважения к предкам: разумеется, мы храним картину в память о них. И вдруг внезапно прозреваем и осознаем: вот она! Дело было лишь в глазах, до сих пор на нее смотревших, но главного не видевших. Мы поняли: здесь, у нас на стене, лучший художник мира и его лучшая картина!
Первое же возражение очевидно: лучшего художника мира еще не существует, он еще не родился, потому вся эта спекуляция и поиски в прошлом напрасны. Ведь уровень развития и способности человека растут все время, они измеряются с точностью – в секундах, километрах, битах, хотя бы в достижениях техники и спорта. И будут художники еще лучше прежних, и картины красивее самых прекрасных – это эволюция, развитие человека.
А вот какова эта эволюция, придется нам поразмышлять. Ясно, что человек меняется в соответствии с требованиями окружающей среды. Вот только бы не получилось наоборот, как бы человек не изменил окружающую среду раньше, чем себя. Для этого надо, чтобы развитие техники прошло мимо нежелательных последствий. Эволюция не идет вровень со своим временем. Сейчас, например, она запаздывает, несмотря на то, что вокруг спешка. И почему получается так, что из всех новейших историй, всех новых оскароносных фильмов и премированных бестселлеров проглядывают сюжеты античных мифов? Сказание о Ромео и Джульетте повторялось и повторяется множество раз во все новых версиях. И выходит, что нет никакой уверенности в том, что изобразительные способности человека разовьются. И кроме того, довольно много тем уже успели освоить. Трудно вообразить, что, например, в морских пейзажах синь воды может еще получить оттенки цвета изумительнее уже воспроизведенных – зеленые, серо-серебристые, охристые или даже багровые и алые. По этой причине есть резон обратиться назад, к тому предположению, что, возможно, лучший старый мастер и его произведения остались еще неопознанными или непризнанными.
Где они могут быть – бывшее до сих пор в полной неизвестности произведение и его автор? Начнем задавать вопросы, обдумывая, где бы географически мог найтись неизвестный мастер. Ответ простой: он отыщется там, где искусство когда-либо процветало. Может, было столь много выдающихся живописцев, они предлагали столько прекрасных картин, что наш мастер именно в решающий момент подрастерялся, счел все тщетным и укрылся в своей келье-мастерской. Попробуем перенести его в "золотой век" Голландии. Звучит заманчиво, но все голландские чердаки наверняка уже много раз обшарены, и лучший живописный холст давно был бы уже найден, если бы находился там. Во Франции и Италии почти такая же ситуация, разве что, плотность населения не так высока, как в Голландии. К тому же, можно предположить, что еще не все старые помещения снесены или перестроены для нового употребления. Тем не менее, надо полагать, что в старых культурных странах, которые густо населены, прекрасная картина давно могла попасться на глаза какому-нибудь чужестранцу-любителю. И он, несомненно, должен был разглядеть, что она представляет интерес, тем более, что речь идет о лучшей в мире картине. Эта его зоркость далее заставляет предположить, что любитель, пусть и не знаток, не стал выбрасывать попавшуюся ему картину, а повесил на стену, а там уже ее заприметил еще более продвинутый ценитель искусства, заполучил, а далее – найденное творение, пройдя всю эту цепочку, наконец, попало на стену Лувра.
Ну, а может быть, поиск надо направить по иному руслу. Не туда, где было изобилие предложений живописных холстов, а туда, где менее всего можно предполагать рождение шедевра. В место, о котором все привычно думают, что там никогда никакого искусства не созидалось, а если и появлялось что-нибудь, то ничего значительного. Именно там-то и могло сокровище наше затеряться очень надолго, а тот, кто случайно его увидел, стал бы пленником своего скептицизма, так как в подобных местах, по общему представлению, ничего значительного не создавали, значит, его там и близко нет, хотя глаза его и пытались предположить другое.
Европейские альбомы по искусству из произведений мастеров мира содержат обычно лишь работы европейских художников. Таким образом, весь другой мир, по европейским меркам, это территория, где великого искусства, что общепризнано, искать не стоит. Значит, остается географически необъятная территория. Чтобы ее можно было как-то очертить, надо вначале выбрать отправную точку. А именно, осознать, что на арт-рынках до сих пор верховодят вкусы и симпатии западноевропейской культуры. Поэтому было бы справедливо сосредоточить поиски на тех областях, где она распространилась рано, принесенная завоевателями или переселенцами. Все западное побережье Северной Америки, в особенности области, населенные выходцами из Франции и Голландии, а также испаноязычные центральные и южные страны приходят на ум первыми. Но нельзя забывать и о маленьких отдаленных областях, например, Нидерландских Антильских островах, которые могут оказаться самым благодатным объектом наших поисков.
Исключить надо Юго-Восток: британцы повезли туда, в свои колонии, образцы управления, но не оказали влияния на представления об искусстве. Злые языки говорят, что им в этом плане нечего было предложить. В Африке бельгийцы интересовались совсем другим, а не распространением культуры в подвластных им странах.
Каким же в жизни чудаком-человеком был искомый нами мастер ? Возьмем первый приходящий на ум типаж. Наверняка мы знаем больше о его смерти, чем о жизни. Ясно нам лишь то, что он умер в нищете и забвении. Если взять во внимание наши географические выводы, то, вероятнее всего, в молодости он орудовал своей кистью в Европе, а затем, возможно, свернул свои дела и написанные холсты и, проскользнув в порту Роттердама, Гавра или Порто на корабль, решил попытать счастья в одной из колониальных стран. Жизнь мастера там не была легкой. Переселенцы – народ хваткий и близкий к земле. И понятно, что когда ты горбишься день и ночь с мотыгой в руках, никакое искусство не идет на ум. Размахивающего кистью чудака принято считать маляром не от мира сего. С другой стороны, он, возможно, сошелся с аборигенами, которые наверняка заинтересовались его яркими красками, и он получил от них множество советов, как смесью трав составить еще один такой синий цвет, которого никто доныне не использовал в акварели. И, следовательно, товарным знаком нашего мастера должна быть экзотическая насыщенность цвета. Недаром гид музея Маурицхейс сказал, что портрет попал сюда именно из-за колорита:
– Обратите внимание на сочетание синего и золотого цвета тюрбана девушки, может ли быть изысканней!
Отлично, значит, и специалист того же мнения, что цвет имеет большое значение, – это поддерживает нашу теорию. Но затем он произносит такое, что начинает бередить сознание:
– Несомненно, в истории мировой живописи лучшими образцами остаются изображения этих двух женщин – Моны Лизы и девушки Яна Вермеера. С обеих написаны не имеющие сравнения бесподобные картины. Лучшие в мире, можно сказать.
Чем-то эти его слова врезались в слух: "лучшие образцы, две женщины, Мона Лиза и Грет, лучшие картины". А главное, женщины! Так может, и искомый нами мастер был женщиной? В этой галерее не встретилось пока ни одной картины женщины-художницы. Да и не вспоминается, чтобы в истории искусств была бы представлена хоть одна женщина – живописец старого времени. Но совершенно очевидно, что женщины уже тогда, столетия тому назад, тоже рисовали. У них только не было никакой возможности прославиться, этому препятствовало женское имя. А может быть, были женщины, которые писали картины под именем мужа? И в то время, как Вермеер опрокидывал джин-эйры, его жена стояла за мольбертом и рисовала девушку и ее жемчужные серьги? Согласно книге Шевалье, Грет была служанкой Вермееров. Или взять автопортреты Рембрандта, которые, несмотря на сам несимпатичный образец, все-таки чем-то красивы, будто к холстам имели отношение женские руки.
Так или иначе, ясно, что поиски лучшего мастера мировой живописи надо теперь начинать заново совсем с другой стороны...

– Только на охоте узнаешь настоящего мужчину. Сегодня мы застрелили 1200 фазанов.
– Что-о? На земле?
– Нет, что вы! Нет, нет, черт побери! Мужчина не стреляет в птиц на земле, всех подстрелили в воздухе, на лету.
Мы явно сделали ошибку, задав такой вопрос опытному охотнику на фазанов, думая, что фазаны уже не летают, когда их жизнь завершается. Мы даже осмелились посомневаться: не застрелили ли их на огороженных территориях. С другой стороны, мы, любители и новички, в них никогда еще не стреляли и знали только, что фазаны – упитанные птицы куриной породы и обычно проводят свою жизнь, по крайней мере, ее 99 процентов, топоча лапами по земной поверхности. А бегают эти пернатые быстро, и охотнее, чем летают. Поэтому было вполне естественно думать, что и конечная точка фазаньего жизненного пути настигает их во время переваливания по полянам, а не во время одной сотой своего жизненного полета. Но жизнь и у фазанов не зависит от выдуманной нами действительности, в особенности ее конец.
Но другого мы не могли и предположить, услышав об этой фазаньей охоте. А такое большое количество фазанов подстрелили разом не иначе, как осуществляя массовое наказание провинившихся птиц. Видимо, на пороге готовой могилы, со связанными крыльями, и за то, что они всей стаей сделали что-то непростительное, неискупимое. А именно – то, что родились для подобной охоты? Нам пришло на ум предположение, что, по мнению опытных стрелков, от животных надо отделываться независимо от того, с крыльями они или нет. Сперва заведем им крылья за спину, раз уж такие мы все ангелы.
Да мы и не могли полагать, особенно поначалу, о каком охотничьем задании шла речь, хотя узнали, что стрелков было всего с десяток.
– Ну, мне досталось немногим больше двухсот от всей добычи. Надо стараться быть скромным охотником на фазанов.
"Наверняка это было нелегко", – поддержали мы выдающегося охотника, настоящего мужчину, явно подшучивая. Но скрыли эту легкую иронию, задавая наши вопросы с совершенно серьезными физиономиями. А во время этих расспросов нам вспоминались домашние фазаны мальчишеских времен. Пухлые, откормленные, лениво передвигающиеся. Они были "священными коровами" усадьбы, как и все, что к ней относилось, не только ее живность. Это было нечто вроде смеси страха и уважения: усадьба и ее владения были как бы другой страной. Мы легко могли пострелять в усадебных фазанов из рогаток, если бы отважились, или если бы нам вдруг захотелось птичьего мяса. Но нужды убивать красивых, в цветастом оперении птиц у нас не было. Хотя нужда в хорошем жарком в нашей семье, может быть, и была. Но это нам и в голову не приходило. Даже мысли не возникало. Из рогаток подстрелили нескольких белок, так как они потрошили птичьи гнезда, как объяснил всезнающий главарь нашего тогдашнего мальчишеского охотничьего отряда. Его звали Матти Рантио, из него впоследствии получился хороший электрик и отец семейства, то есть настоящий столп финского общества. Кроме белок мы недолюбливали еще и других зверьков, которые преследовали маленьких и важничали, что, как нам объяснил Матти, несправедливо. Но я так и не заразился охотничьим азартом, не научился беспощадно отстреливать птиц и зверей, хотя я ничего против этого не имел.
На охотнике на фазанов были надеты бриджи. Неужто бриджи? Бриджи! На нем и вправду бриджи и, придя в себя от потрясения, я уже не был уверен, но думаю, что на нем были натянуты также и красные гольфы, доходившие до самых клетчатых бриджей, а затем, поверх всего, тоже клетчатая охотничья куртка. Но и у нас ведь тогда, в детстве, были бриджи! Помню нашу мальчишескую уверенность, что мы, охотники, устанавливаем справедливость в зверином царстве. Правда, носков мы не носили, но лишь только потому, что и башмаков не надевали.
Я, конечно, помню и Антти. Еще юноша, он тогда был отчаянным охотником. Отчего-то казалось вполне нормальным, что он частенько добывал заячье жаркое для своего стола, и беличьи шкурки, чтоб немного заработать! Работал он на ферме, где разводили лисиц и норок, в чем, по нашему мальчишечьему разумению, не было ничего предосудительного. Наоборот, когда у него, случалось, убегала из клетки лисица, мы тоже участвовали в ее поимке, с криками загоняя ее в капканы, замаскированные хворостом по углам загородок фермы. Отношения Антти и животных казались нам вполне естественными, хотя для последних, надо прямо сказать, были несколько мучительными. Но Антти надо было жить, и вполне понятно, что он кормился от своих зверей.
Но этот, в бриджах, и его 200 фазанов! Как-то стыдно было слушать его рассказ именно сейчас, после того, как всего мгновение назад мы вполне разумно, находя общий язык, вели с ним разговоры об экономике и мировой политике. И вот вдруг с этим загоном и убийством фазанов мы переместились в такое измерение, где я совсем не врубаюсь, что это? Я совершенно не понимаю, с чего бы эти неутомимые загонщики взяли такой разгон. Падают сейчас не только тысячи фазанов с небес, но еще и в большом количестве подстреленные морянки – маленькие птички на Аландских островах. Убийство лосей стало совсем будничным делом, ну, а медведь – так это просто король отстрела. Количество и величина, размер подстреленных кажется доказательством охотничьих достоинств. Но почему-то у меня в связи с этим возникает совсем другое чувство, чем было, когда мы узнавали о результатах стрельбы Антти, хотя и Антти в ту пору с удовольствием рассказывал о своих трофеях.
Что же это, в самом деле? Очень хочется понять. А если тут та же самая безотчетная страсть, что и в наших забавах, когда мы набираем скорость и захватываем города, гоняя на роликах? Ведь это кому-то тоже может показаться странным. И в этом мы добиваемся победы над чем-то или над кем-то. Наверное, над собой и над теми, кто катается рядом, или, в лучшем случае, над велосипедистами, которых хотелось догнать и перегнать. Да, можно, конечно, побеждать животных, зверей и птиц, но зачем же в таком случае выбирать в качестве жертвы полубеспомощных фазанов? Если бы Антти в свое время делал нечто подобное, то мы, ярые защитники маленьких зверьков и птичек, наверняка бы обратили наши рогатки против него самого. Наверняка многие охотятся, как Антти, чтобы добыть знатное жаркое. Охотники за дичью рассказывают, что они специально содержат и выращивают ее, что дает затем право поохотиться. И объясняют, что свободно растущее среди природы животное получает до начала охотничьего сезона полнокровную жизнь.
Другое дело – промышленное производство животных. Тут не может не возникнуть интересный вопрос, хотя бы касающийся этих тысяч фазанов. Возьмем их как крайний пример. Фазанята выводятся из яиц, за ними ухаживают и выращивают для охотничьей забавы. Если бы никто не хотел на них охотится, их вообще бы не было, не разводили бы. Итак, выигрывает ли фазан оттого, что ему дают возможность родиться, полетать одну сотую часть жизни, а остальное время потаскаться, вихляя длинным хвостом, по земным дорогам и весям? И кричать "квох-квох", а иногда, может быть, даже успеть продолжить свой род? Хотя жизнь потом все равно кончается раньше времени, от выстрела. Да, но им все-таки удается хоть немного порадоваться этой жизни. Выбор невелик – можно вообще не родится. Но состояние небытия оценить трудно, тем более сравнить хотя бы и с недолгой фазаньей жизнью.
Была бы ли для фазана лучшей такая участь? А что, если примириться с тем, что убитый фазан возвращается в то же состояние, где он пребывал до явления в мир. То бишь, в состояние небытия, однако при этом богаче на один опыт короткой птичьей жизни.И без Гамлета рассуждение заканчивается гамлетовским вопросом: "Быть ли одно мгновение или не быть совсем?"
– А ты охотишься, Саули? Умеешь стрелять?
Я пробуждаюсь от своих рассуждений и отвечаю совсем невпопад:
– На учебных стрельбах в армии я выбивал почти одни десятки. Но с тех пор много воды утекло.
Зависает тишина, мы оба молчим, а затем продолжаем разговор об экономике и политике.