ДЖЕЛАЛАБАДСКАЯ БАЛЛАДА

1

Ты верни меня, память, назад
в город-зной, в город-сон, в город-сад.
Алыча там цветёт круглый год,
птица-рыба на пальме живёт,
и меж сопок, земли и небес
катит волны Дарунтская ГЭС*.

2

А ещё поутру там мулла
говорит всему миру “Алла!..”
— Аладдин! — это эхо в горах
на зелёных гарцует лугах:
вот он!.. Вот он, джигитам пример —
воин Господа, франт, офицер.

3

Там, за речкой, спадёт только зной,
он ведёт караван с наркотой,
Ну, а здесь он для всех — шурави,
вместе с нами поёт “Журавли”.
И летят журавли, вот летят!..
Как вертушки, на алый закат.

4

Мы летим и поём в темноте
на незримой для мин высоте.
Сердце бьётся с волненьем в груди:
да неужто война позади
и всем в дембель?! Неужто домой
я вернусь неприлично живой?

5

И награды, что надо, — горят!
Краше — в гроб иль в Москву на парад.
Всхлипнет мама и чуть ли не в рёв:
“Ведь писал же, что цел и здоров”.
Я ей слёзы тихонько утру:
“Мама-мама... Не стой на ветру...”

6

Ну, конечно, я жив и здоров,
как сто сорок армейских козлов.
Каждый Рембо в стрельбе превзойдёт,
а Джеймс-Бонду и морду набьёт.
Не согласна дыра в рукаве?
А плевать — заросла ж в голове.

7

— Так-так-так... Говоришь, не звенит?
— Где звонит, пусть майора свербит!
— Ну, тому по всему трын-трава,
замполит у него голова.
— Голова ты моя, голова.
— Куда ж делась твоя голова?

8

Покатилась отважная с плеч
упрежь всех в поминальную речь,
по дороге сыграла в футбол:
прыг-прыг-прыг — и скорее на кол
взгромоздилась: “Ура! Исполать!..
Что такое? Ни зги не видать”.

9

Свет включили. В ногах — гул винтов,
и бетонка — в коросте бинтов,
поперёк горизонта ума
слева — дурка, а справа — тюрьма,
а в конце — то ли взрыв, то ли сад...
Что уставился в точку, солдат?

10

Вот жена, рядом с нею малец —
незаживший на сердце рубец.
И ждала, и любовь берегла,
а потом вдруг к другому ушла.
Впрочем, что нам о том поминать
и пустые бутылки считать?

11

От Кремля до Китайской стены
свет без света, вина без вины.
И кровавый в полнеба закат,
и никто не вернётся назад,
если даже вернётся домой...
Только тлеющий мир за спиной.

12

Только тлеющий мир в темноте
на какой—то мгновенной версте.
Кто в порталах и дырах времён
вспомнит шум наших древних знамён,
свет без света, страну без страны?..
Плач давно отзвеневшей струны.

13

Плачь, родная! И сбудутся вновь
и страна, и война, и любовь.
Трассерами расшит небосвод,
птица-рыба о счастье поёт...
Там у царских, тяжёлых ворот
положили душманы мой взвод.

14

Мы лежим, как один, в темнот
на последнего мира версте.
Алыча тут цвела круглый год,
а теперь и репей не растёт.
Аладдин, ты же — друг, ты мне брат,
почему нашей встрече не рад?

15

Я вернулся — броня на броне,
раскалённый калаш на ремне,
крокодилы** дырявят закат,
осы-стингеры н£1встречь скользят.
Зазевался — усни в темноте
на незримой для всех высоте.

16

На незримой для всех высоте
мы летим, словно миф, в пустоте,
окликаем друг друга в бою:
“Может, свидимся как—то в раю?”
Там и нам — всем погибшим подряд! —
светит солнце — наш Джел...
Алла!..
          Алла!..
                      Алла!..
Светит солнце — наш ДжелАллабад!


ЯХША АРТА

Над Сырдарьёй недвижны облака,
в песок истёрлись каменные сходни —
как прошлое, как память о веках,
когда была немного полноводней
река от слёз и кровь лилась рекой.
Те годы отшумели безвозвратно,
но азиатский, мраморный покой
ещё хранит их родовые пятна.
И потому нередко, как рабынь,
здесь женщин держат под прицельным взором,
и не нарсуд, а нож иль карабин
межплеменные разрешает споры.
А там свисти, милиция, ищи
преступника по всем глухим аулам —
авось, в каком и подберёшь ключи,
оброненные в спешке под Джамбулом
горячим беглецом... Ну, а пока
лети, как пёс, выпытывай у встречных:
— Скажи, дедунь, у вас наверняка...
Пожмёт плечами древний аксакал:
— Моя не понимает твои речи.
И снова отстранённый взор туда,
где Сырдарья с барханами играет.
Внезапно выдохнет: “Яхша арта”***.
— Что, что?!
— Давно не понимает...
И как ни бейся с пеною у рта,
как ни дави, что надо обезвредить,
на все расспросы только “Эх!..” да “А?..”
“Яхша арта” — вот весь итог беседе.
А что в нём — полубред или намёк,
не суйся, русский, не в свои заботы,
загадка мудреца или упрёк,
что с каждым днём мелеют жизни воды?
Поди тут разберись, когда никто
значенья этих слов уже не знает —
и знает, если до седых хребтов
их гулкая природа повторяет.
Скользнёт из рощи джидовой змея.
“О, несравненная!” — орёл на солнце
завьётся с ней в тугие вензеля.
“Яхша арта”, — мгновенно отзовётся
багрянец зачерпнувшая волна
и вновь отхлынет... Отдымятся росы
в сверкающей траве. И тишина.
И саксаул, загнувшийся вопросом.
О, Сырдарья — жемчужная река!
“Яхша арта! — так в древности иранки
в серебряных браслетах и серьгах
в дни замирений, в дни затиший кратких
к тебе взывали. — Пусть слеза моя,
для жениха вобрав твой жгучий отблеск,
дороже будет лучшего коня
и ярче солнца высветляет доблесть
храбрейшего из храбрых, чтобы он
не забывал в погоне за добычей,
что все жемчужины любых племён —
ничто пред красотой моей девичьей”.
Всё пронеслось — и сполохи знамён,
и волны грив, и свист стального жала.
Лишь песня — будто стон былых времён —
лишь песня до сих пор не отзвучала.
Пусть Сырдарья давно уже не та,
она, как прежде, души наши ранит...
А кто, скажите, двигая горами,
не сотрясал в низинах города?


* * *

На русскую славу и пламенный Спас
слепых откровений ударил мой час,
              слепых откровений.
Не вороны-вепри за Бугом кричат,
не гибель геройскую ищет солдат,
               а ужас прозренья
на тросах лебёдок, качаясь, скрипит:
ещё одного, блин, прибрали на щит,
              ломал — и сломался.
Из шахт пусковых до ледовых высот
за солнцем! По вечному кругу — вперёд.
             А ну, подымайся!
Живым только мёртвые верность хранят,
и только она, как стрела наугад,
             сшивает столетья.
Что в землю ушло, то взойдёт из земли,
о счастье недолгом поют ковыли
             и грезят бессмертьем.
Но нет и не будет его никогда.
Пожар, недород, то другая беда
             легка на помине.
Но колокол веры — и вечность как миг...
Лишь русской тревогою держится мир
             и в прошлом, и ныне.


* * *

Кричи! — никто не прибежит.
Зови! — кому ты нынче нужен?
На костылях вторая жизнь
за водкой хлюпает по лужам.
Эй, инвалид, и я с тобой!
Ты не останешься внакладе.
Всей заковыристой судьбой
прибавку к пенсии оплатим.
Твой Кёнигсберг и мой Афган
летят по вычурному кругу.
Трясущийся в руке стакан,
ввек недопитые сто грамм —
от друга к другу.
И с каждым днём тесней кольцо,
всё бойче лживые преданья,
и всё слышнее пред концом
тех недобитков ликованье.