***

Май идет на посадку, картошка на взлёт,
частоколами — грабли, лопаты.
Шашлыка на зубах хиросимский налёт.
Дядя Коля, с похмелья лохматый,
на окно выставляет колонку, мафон...
Зажевало кассету, зараза!
Полный мухами желтый бумажный плафон
резонирует с "Сектором Газа".
За наклоном наклон. Что за воздух! А вид!
За полями — понурые елки.
Непривыкшая белая кожа горит,
и вскипает по краю футболки.
Борозда до заката. Немеет спина.
Глинозем на штыки налипает.
Дядя Коля, как думаешь, будет война?
Плюнет в землю, молчит и копает.


***

Дорогая и долгая осень в последнем году,
листья падают в ноги латунным остатком зарплаты.
Розенбаум по радио, лебедь в стеклянном пруду.
Из ребра батареи не сделать ни друга, ни брата.

Ни гола, ни двора, на раскисшей площадке никто
не играл в Марадону с эпохи последних генсеков.
Тут стоит-остывает со мною пустое авто,
мимо водит завод порционных своих человеков.

В старом парке "Чаир" не опознан юннатом чинар
по бессильным ладошкам, опавшим на вечную землю.
В полутемный октябрь унесет ли двоих боливар.
Я схватилась за веточку, ранее бывшую сенью,

и зажмурилась — девочка, детка, мне пять, я в слезах.
Острогорлая осень, всегда в это время болею
и хриплю, как панфиловец, кровью — ни шагу назад,
и вцепляюсь в тебя,
в ледяную свою батарею.


***

Горит Москва, октябрьскую листву
метет таджик, детей ведут из сада.
Я не жалею, я еле живу —
иду, где Лазарь не покинул ада.

Там, глубоко в изрезанной земле,
стою и еду, сплю, укореняюсь,
смотрю в себя, забытую в стекле,
и больше ни к кому не прислоняюсь.

С листком в ладони, с болью в голове
везу в чуланчик тряпочное тело.
Одна в потоке, лучшая в Москве,
успешная, как мама и хотела.


***

На вокзале — булка и котлета,
у вокзала — ворон на дубу.
Подавился счастьем из билета,
долго кашлял — били по горбу.

За окошком — снеговая перхоть,
уголок стеклянный запотел.
Вообще, зачем собрался ехать?
Вроде никуда и не хотел.

В лобовик толкается игрушка,
муха замирает в кулаке.
Человек — такой же, как лягушка, —
мягонький в железном коробке.


***

фальцевал, фарцевал — один полосатый черт
один поколенный хрен в пылюке на пустыре
среди всех искусств предпочитал бухучет
умножал да складывал; вычел и постарел

заминая бумагу, улегся виском на сгиб
завинтил покрепче скобянку своих скорбей
и смотрела в него та, в которой ни мги, ни зги
холодила лоб, городила, гнала: скорей
и теперь по карманам драпа кочует мышь
и луна из неба глядит как солдат на вошь
это будто бы ты лежишь — и летишь, летишь
поделил все, раздал, подытожился
и живешь


***

Весь этот край хотели затопить —
я видела архив восьмидесятых.
Москва росла, Москве хотелось пить.
Тонули села на бумагах мятых,

стояли рыбы в стойлах и хлевах,
и пашни, превращенные в болота,
текли по картам, расползаясь в швах.
Сырая рожь кивала на Федота —

а тот грузил своих в зеленый "ЗиЛ",
подводным гулом загодя отпетых, —
не оборачиваясь, увозил
ютиться в городских квадратных метрах.

Мерцал фитиль в сороковой свече.
Мелиоратор сидя спал на стуле.
Мы как при Леониде Ильиче,
мы как в восьмидесятых утонули.


***

Ось моя, иль во сне так перекосило?
В голубых телевизорах — благодать.
В цвете хаки — гордость, любовь и сила.
От мечети до церкви — рукой подать.

От сумы до тюряги быстрее маршем
по волнам моей памяти, жив Кобзон.
Улыбаемся, старимся, мрем и пашем,
выходить на пенсию не резон.

В век синтетики рты затыкают ватой,
волки учат справляться со злобой дня.
Между крепкой избой и беленой хатой
пролегает ад глубиной в меня.

Для попрания зла, в благотворных целях
крестит поп летящую "сатану".
Лоботрясы сражаются на дуэлях,
дети ходят сэлфиться на войну.


***

Мы все умны, мы все умрём.
Вода заложена за ворот.
Здесь память бронзовым конём
идёт на присмиревший город —

идёт размеренным молчком,
не покидая пьедестала.
Я буду белкой и сверчком,
но только б это перестало —

протяжных туч свинцовый лёт,
гнёт, образующийся в сумме,
не пере- и не устает,
как заунывный птичий зуммер.

Колонн поломанных магнит
к себе притягивает туже.
И Тверь дрожащая стоит,
домами опершись на лужи.


***

Лотки победных водостоков
залиты славой до краев.
Где красота бетонных блоков,
не ходят Блок и Гумилев.

Считай, кто вылетел, кто водит,
на чью медяшку будем жить.
С Рязани и из Белгородья
нас учат родину любить.

Даруй же нам слепую силу
здесь выговаривать свой стих,
от Михаила к Михаилу
ходить с цветами и без них.

В твоем дыму смешно и сладко
на поле боя и былья.
Тверь, похоронная оградка,
пустая родина моя.


***

В мое время гречка не пела, а дорожала.
Мои брови сделаны из волос.
Я сажала картошку, когда прижало, —
выкапывать не пришлось.

Я с талоном в очереди за батоном
слой отстаивала старческого песка,
чтоб сегодня о возрасте пенсионном
и не думать, ска.

Я варила заборы, чифирь и джинсы
и хранила ваучер под замком.
Самое громкое, что я слышала в этой жизни, —
колокол, в который звонит обком.

Первую любовь из "Ровесника" вырезала,
когда ровесников увозили в Урус-Мартан.
Мое главное место силы — в центре зала.
Я и сейчас там.


***

На запястье часики "Заря",
на лодыжках польские лосины.
Время, пробегающее зря,
из огня в ладошках выносили.

На бумажках множились нули,
видики картинками манили.
Погранца Володьку привезли
и в закрытом гробе хоронили.

Пел Тальков про Чистые пруды,
а мафон зажевывал и щелкал.
Баббл-гам со вкусом ерунды,
сахаром поставленная челка.

Больше вас никто и не надел,
часики, пропали на развале.
Белый дом дымился и гудел,
Зигфрид и Одетта танцевали.


***

Перевалив за равноденствие,
как за щербатый палисадник,
ищу в снегу улыбку детскую,
потерянную под часами.

Темнеет облако над городом
комком, наколотым на трубы.
Моторным монотонным говором
день начинает опыт трудный.

Завод заводится, заходится,
вбивает профили в медали.
А то, что надо, не находится,
потерянное навсегда ли.
Созвездия рябеют цыпками,
с дощечек краска облетает.
Я остаюсь под небом цинковым,
ничейная и занятая.


***

Вот сумеречный сад, в котором выть да пить.
Клубника зелена и начинает гнить —
не отцвела ещё, не вызреет уже,
ботва, как пьяный чёрт, валяется в меже.
Волхвы и мудрецы городят огород,
и ягодной гнильцы зевками просит рот.
Князь по полю идет по конским черепам,
сообразив на трёх подземных черепах.
Клюка лежит в руке змеиной головой,
и гадина глядит на долгий водопой.
Исхожена в реке туманная вода,
и чередой враги вплывают в никогда.
Прокладывает путь садовница с серпом,
распарывает грудь и тянет красный ком.
Течет клубничный сок, бурея на руках.
И я ложусь молчать
по горлышко в стихах.


***

Здесь холод бел и ход многостраничен,
но близятся к весне
невызревшие яблоки синичек.
Не помни обо мне.
Февраль уходит, выстужен и сглажен, —
оставленный рассказ.
Мир кажется безмерным и бумажным,
нет никого из нас.
И не было — мы выдумка, мы дымка,
мы снег и высота
небесная, мы целлулоид снимка,
святая пустота.