Мы сидим с Таней в небольшом кабачке, в его почти затемненном подземелье, куда спустились по крутой лестнице. Внизу уютней. Нам нравится чуть зажатое пространство со свечами на деревянных столиках. Дважды заказали вкусную рыбу с обжаренной, хрустящей картошкой и белое вино. И разговариваем, разговариваем...
Вообще-то я привезла ее в этот городок под названием Old Town Alexandria (Старый Город Элегзандрия), чтобы показать его улочки, они того стоят. Там, за окнами каменных особняков, иногда даже можно увидеть пожилую седовласую леди в белом накрахмаленном чепце, сидящую в кресле и вяжущую что-то на спицах. А неподалеку служанка на стуле. Какая-то ожившая Викторианская эпоха. Нет, это не подготовка к съемкам фильма, а живая реальность старого и почти уже туристского городка, где вдоль улиц — кафе, рестораны и сувенирные магазины, а у набережной, в вечерних сумерках, появляется, как из-под земли, мальчик с огромным цветастым говорящим попугаем, сидящим у него на руке, с которым можно сфотографироваться. А на площади самой набережной, совсем у реки, на которой в дымном вечернем мареве под фонарями — белоснежные лодки и яхты, застыли восхитительные клоун и клоунесса, давно не меняющие своих поз, а рядом разложил длинный стол, на котором хрустальные бокалы, полные до краев воды, музыкант, исполняющий на них классические мелодии, обводя кончиками пальцев их увлажненные края.
Но нам не слишком до всего этого. Мы разговариваем, вспоминаем, обсуждаем московские новости и просто тянем прохладное золотистое вино. И нам совсем не хочется вставать и отсюда уходить.
Я привезла Таню всего лишь на три дня к себе в Вудбридж (так было удобно по ее расписанию), расположенный в тридцати-сорока минутах езды от столицы. Заехала за ней на машине в Вашингтон, где она гостила у жившего там в те годы Василия Аксёнова и его жены. И вот мы уже с ней в других, прилегающих к огромному городу просторах, у нас в доме.
Мой муж Джон уходил к 12-ти утра на работу, возвращался к позднему ужину, который называется обедом. А мы с ней сидели на первом этаже в столовой, что около кухни, и — разговаривали, разговаривали, разговаривали... Была середина 90-х. И я, живя уже в штате Вирджиния несколько лет, привыкла к некоторой отключенности пространства — у балкона лес, по которому вглубь, серебрясь, тек узкий ручей, слева от почти лесной нашей улочки — поля. До магазинов, как обычно бывает в Америке, надо ехать на машине. Сама улочка называлась — Trident Lane, что можно перевести скорее как "Переулок Трезубца".
Хотя переулком она не была, потому что шла именно полукругом с часто расположенными с одной ее стороны разного цвета таун-хаузами, действительно похожими на зубья трезубца.
Таня спросила меня, как называется эта улочка, и восприняла Lane как Аллея, что, впрочем, тоже может быть верным переводом.
На следующее утро она прочитала мне свои строчки. Звучали они так: "На аллее пустынной Трезубца / По утрам мои руки трясутся".
(В слове "пустынной" сейчас, по прошествии лет, полностью не уверена, но смысл был именно такой.) Прочитала без комментариев и, конечно, я сразу поняла, что была она совершенно оглушена тишиной и пустынностью атмосферы этого места. Я промолчала.
Было бы долго и неуместно подробно объяснять, что американцы в основном не любят жить в городах, и рассказывать о всех относящихся к этому особенностях и подробностях их иной ментальности. Больше ни она, ни я к этой теме не возвращались.
Кажется, именно там она впервые услышала песню, полную отчаяния, в потрясающем исполнении Глории Гейнор I Will Survive (Я выживу). И позднее, уже в Москве, сказала, что посвятила мне стихотворение, которое было опубликовано в 1996 г. в журнале поэзии "Арион", № 1. Оно начиналось строчками —

Да и вся жизнь Тани была практически окрашена тоном этой музыки, этих слов и этого исполнения. Всплеск отчаянья скозь слезы радости. Или наоборот.
А через три дня я отвезла Таню в столицу, где ее ждали. Осталось всего лишь две фотограии от той нашей встречи. Жалко, что так мало.
Нас познакомил Борис Слуцкий. Точней даже не познакомил, а неоднократно настаивал на нашем знакомстве, часто повторяя при встрече и мне, и моему отцу, что Таня и Зоя неременно должны общаться.
Бориса Слуцкого я побаивалась, потому что он всегда встречал меня одним неизменным вопросом: — Как адьюдтеры?.. Эта шутка как-то грозно звучала в его устах, грозно им произносилось, мне всегда было от этого не по себе, я деревенела и не находила, что ответить...
Но вот встреча наша с Таней произошла, нам было по 18 лет, и обе мы сразу поняли, что Борис Абрамович был прав в своих настоятельных указаниях на ее необходимость.
Мне всегда, в любой ситуации с Таней было интересно. Она была очень живой, всегда оживленной, с яркими искорками веселья в глазах. И, конечно, очень умной и тонкой. Прекрасно образованной и начитанной.
Когда мы только подружились, Таня жила в одном из писательских домов у метро Аэропорт в 3-х комнатной квартире с родителями. Ее мама, очень любившая Таню, порой не подзывала ее к телефону. Сердилась, говорила, что ей нельзя отвлекаться, потому что у нее очень много литературных занятий, литературных дел. Она как бы отгораживала Таню от "потери времени", которое, наверное, необходимо в молодости. Но все равно общались мы много и часто в основном даже не на литературной почве, а рассказывая друг другу свои романтические приключения, обсуждая их. Однажды она сказала мне, что рассказывать — гораздо интересней, чем проживать все это в жизни. Да, это так, — потому что в рассказах тоже есть элемент творчества, а мы обе уже давно писали стихи.
Позднее Таня переехала в мой дом на улице Красноармейской, и даже в мой подьезд. Наши 2-х комнатные квартиры находились в одном стояке — моя на 3-м этаже, ее на 5-м. Мы любили к друг другу забегать, — так просто было подняться двумя этажами выше к ней или спуститься ко мне.
Ту ее последнюю квартиру я помню до мельчайших подробностей, она немного описана в давнем моем стихотворении "Стылый след", которое возникло через несколько лет после приезда в Америку, и вскоре было потеряно. Обнаружилось оно, когда уже Тани не стало. Но я решила не менять его первоначального прижизненного ей посвящения.
К Таниному 65-летию "Стылый след" опубликовал журнал "Знамя" (2014,
№ 4) (http://magazines.russ.ru/znamia/2014/4/7m.html).
Я и сейчас временами мысленно медленно брожу по той квартире. Небольшая первая комната была ее кабинетом. В удивительном порядке стояли размещенные на полках по стене замечательные книги. Когда мне нужна была какая-то и я приходила за ней, Таня протягивала руку и мгновенно ее снимала с полки — потому что все книги были в строгом алфавитном порядке.
Разговаривали мы в основном, как принято в московских квартирах, на кухне. Таня садилась за кухонный столик около телефона, подвешенного сбоку на стене, я на сундук, придвинутый к батарее у окна. Пили вкусный кофе с подсушенными в духовке сухариками. Телефон разрывался, постоянно звонили то друзья, то деловые знакомые. Часто приходила Аечка Кербабаева, милая Танина подруга. Сохранилось фото Вячеслава Коротихина — мы втроем, рядом на диване.
При том, что внешне Таня была обаятельна, весела, внутренне она много страдала. Что-то не складывалось в личной жизни, как хотелось, а она мечтала о настоящей семье. Поэтому в ее стихах порой, особенно в юности, присутствовал некоторый надрыв, всплеск, иногда граничащий почти с отчаянием. Но это было заметно только в стихах. Думаю, психологически это происходило от того и объяснялось тем, что ей хотелось без обиняков, открыто, прямо, без намеков и недоговоренностей через стихи что-то осознать в себе и поделиться с читателем, главным своим собеседником, и этим освободиться от тоски по несбывшемуся, неисполняющемуся, о чем мечталось. Да и сама они писала, что стихи, процесс их сочинения ее излечивает. Ну, конечно, — катарсис, уже отключенный от тягот мира, божественная духовная разрядка. Была у нее какая-то глубинная запрограммированность на это отчаяние, а, как известно, очень важно наше внутреннее, даже не связанное с ситуациями судьбы, самоощущение, оно и влияет во многом на течение реальной жизни.
Она достигла высокого профессионализма во всем, жила поэзией, была прекрасным критиком, литературоведом, редактором, наставником молодых, но иногда и в себе сомневалась, не часто показывая это на людях.
Вместе с моим отцом А. Межировым Таня составила его книгу "Поземка", которая вышла в Москве в издательстве ныне покойного Александра Шаталова "Глагол" в 1997 году. Было много ее переписки с Межировым, и не по компьютеру, Таня проделала огромную, кропотливую и замечательную работу, за что отец мой был ей бесконечно благодарен.
О Межирове она написала в своем уже позднем стихотворении — "юности моей кумир". А ему очень нравилось ее прекрасное стихотворение "Снова, снова снится папа..."
Свою внешность она тоже не слишком высоко ценила, еще и из-за этого страдала. Но ведь дело не в красоте, а обаяние у нее было от природы, — свое, не слишком стандартное, но своеобычное. Наверное, и сейчас в ее архиве хранится более чем романтическое письмо нашего изумительного прозаика, чье имя не имею права назвать, письмо, полное восторга и обожания. Таня хранила его, часто перечитывая. Поделилась тем, что было в нем со мной. И мы, восхищаясь всем текстом, повторяли вместе строчку из него о том, что пишуший ей — видит, как она идет (помню дословно), "нежно перебирая своими длинными ногами".
"Мои баскетбольные плечи — в ахматовской шали.." — точно выразила она сама особенности своей натуры и характера.
У нас не было с ней разногласий, и литературные вкусы наши были очень близкими, но временами наступали периоды прерывания отношений. Однако тогда я вспоминала мудрые слова одного из Далай-лам: "...возьми его обувь и пройди его путь, попробуй его слезы, почувствуй его боль...". Так я и старалась делать. И всегда ее любила.
Поездок совместных у нас было немного, но одна оказалась незабываемой. В конце 70-х меня направили от московского журнала Гостелерадио "Кругозор", где я работала в те годы, в Дагестан записывать для пластинки (они располагались между страниц журнала) Расула Гамзатова. Прилетев, в гостинице я увидела Таню. Обоюдной радости не было предела еще и потому, что приехав туда по каким-то своим делам, она уже давно начала скучать, о чем мне сразу и сказала. Узнав, что мы обе в Махачкале, Расул Гамзатов устроил настоящий праздник, выделив своего личного шофера с черной "Волгой" и велев ему провести нас по дагестанским селам. Принимали, как его посланцев, понятно, с невероятной торжественной роскошью, у каждого дома в саду расставлялись огромные столы с дивными яствами, напитками, и застолье длилось часами. Больше всего в этой поездке поразил древний Дербент, впечатления от котором никогда не забывались, я писала о нем стихи, и Таня тоже. После этого в Москву нам долгое время приходили, вернее прилетали, небывалых размеров посылки от наших новых друзей со свежайшими овощами и зеленью, копченой рыбой и бутылками дагестанских вин... Посылки мы делили с Таней пополам, и половина коробок поднималась к ней в квартиру на 5-й этаж.
Все это так ярко в памяти и, — кажется, было совсем недавно или никогда не было, как говорила моя бабушка, мать моего отца.
А вот на полке и Танина книга "Смешанный лес" с ее надписью: "Зое — моему сокровенному, всей душой любимому другу — на память об огромной, нелепой, хорошей жизни и... “в долготу дней”. Таня 6 мая 1994. Москва". (Она знала надпись Анны Ахматовой моему отцу, на подаренной ему фотографии, где были именно эти процитированные слова.)
Долгота дней не осуществилась. Никогда не приду в себя от неожиданной, повергшей в состояние шока Таниной смерти. Она мне писала в Вирджинию до этого о другом несчастии — что сломала зимой ногу, которая была в гипсе. Но вначале писала достаточно спокойно, не унывая. Потом сообщила, что гипс сняли, но врач сказал — что-то срослось не так и она будет всегда хромать и ходить с палочкой. Сердце мое похолодело, я с болью ощутила, какой это удар для еще совсем не старой женщины. Уже поздней я узнала и о других событиях тех месяцев, слабо долетавших из Москвы на другой континент. Но я помнила ее глубоко верующим, мудрым человеком, и все версии моя душа отвергала.
Да и саму Танину смерть отвергает, — потому что Душа бессмертна.
Я уверена, что ты слышишь меня, Таня, когда я сейчас вспоминаю нашу жизнь. И сквозь мой рассказ я посылаю тебе все ту же любовь, надеясь, что встретившись, когда придет надлежащий срок, мы еще будем, как прежде, с тобой разговаривать, потому что так любили это здесь, на Земле.
Блаженства в высоких сферах твоему бессмертному Духу.
P.S. Танина надпись на оборотной стороне фотографии, подаренной мне, где она в своей гостиной с любимой кошкой Басей на руках:

Москва, 5-й этаж, кв. 91, лето 1998 года,
за окном наш помоечный двор (сад); васильки стоят давно, потому побелели; кошка Бася капризничает от жары; Таня очень любит Зою и сожалеет, что оне в разлуке — покурили бы за столиком вместе!