Я выхожу из книги на улицу. Во двор. В заснеженный сад. Выхожу оглохший и ослепший. Выхожу — как из музыки. Словно в долгой темноте кто-то с неба долго светил мне фонариком в лицо, в глаза — и глубже, время от времени выключая свет, чтобы иногда выходить на улицу.
Зима — это тишина. Даже птицы над кормушкой-кормушечкой-кормушичем молчат. Изредка снегирь дохнет во флейту-флейточку, то бишь в плотный от платиново-хрустальной пороши воздух. Воздух всегда флейта, если рядом снегирь... Я развожу костерок, и мы сидим рядом с ним и над ним одновременно — и молчим. Под навесик, где дрожит и отмахивается пламенем от мороза костерок, по одному приходят, поджимая лапки (поочередно по одной), три котенка-подростка (Оля, Саша и Лёва — так мы их зовем). В октябре соседская кошка Лиза (имя ей дано моей женой; думаю, ее зовут еще как-то — везде, во всех дворах, где ее подкармливают — толстую, пятицветную и чрезвычайно умную) — Лиза рыжеватая — привела к нам, к дому нашему, трех своих котят — рыжего, серую и белого: двух парнишек и одну девушку. Юные кошки совсем дикие, в руки не даются, шипят и все такое. Устроили им под домом берложку из тулупа и шубы — ну, и кормим. Едой, которой они не знали никогда (мясом, колбасой и вискасом). Сидим впятером у костра и молчим — слушаем то, что звучит в нас (во мне — Табачников [гитара]; в Кире — Sting; в кошках — голод, страх и любовь).
Музыка. Музыка ничего со мной не делает — она делает меня мной. Музыка ничего не говорит — она говорит меня. Музыка не влияет на меня — она меня являет. Я не воспринимаю косметологический слой музыки, словес
ности, цивилизации: если моя музыка живет во мне глубоко, то внешняя музыка обволакивает нас многими слоями: неплотными, случайными и, наоборот, густыми, почти твердыми, но податливыми, когда их коснешься душой. Эмоциональность здесь — во глубине — не работает. Пресловутая психологичность с истерикой и сантиментами здесь не работают. Здесь происходит что-то другое.
Чем дисгармоничнее гармония бытия — тем сильнее (но — не слышнее) музыка: я живу сейчас в книге, которую пишу; точнее — записываю, сначала думаю книгу, переживаю ее, страдаю ее, мучаюсь в ней, а потом — перо и бумага. Думаешь-пишешь ее непрерывно, даже во сне. Одним словом, с ума, так сказать, сходишь. Сходишь с ума прямо в семантику, в концептосферу и музыку книги. Музыка такая покоя не дает. Напряжение страшное, как в окопе перед артналетом. А тут еще и котята подоспели: переживаешь за них — они ведь дикие и дурные, но нас уже знают, а кошечка уже и в руки дается, а вот парни — нет, они так бочком, бочком — и сбрызгиваются то на крыльцо большое, деревянное, то под крыльцо — и дальше, под дом — в гнездо свое овчинно-шубенное. В дом не идут — дикари, но и не уходят со двора — прижились, и я, как дурак, (можно и без запятых) — переживаю за них (раз в неделю еду в Екб или в больничку), но шесть дней я или мы оба с Кирой присматриваем за кошкодромом, кормим, организовываем "фигурные котования", "котовасии", чтобы не случались "икоты", "котоклизмы" и "котострофы". Забооота... Вот такая вот гармония дисгармонии — и наоборот. И музыка теперь иная — добрее и тревожнее.

Зима слепит — холодом и голодом. Любовь притупляется. И волки заходят под утро в деревни, спящие на берегах Чусовой, — и режут все животно-живое: кошек, собак, баранов, высунувшихся из сараек. Слепые волки убивают слепых и слабых. Слепота убивает слепоту и прозревает в жизнь — вот гармония теплого, горячего, кровного и кровавого, сливающихся в незрячую от зимы жизнь. Дикую жизнь в диком мире живых существ... Сейчас в деревне, особенно на околицах ее, — страшней: слепые взыскуют — сквозь слепоту — слепых.
Вот такая вот музыка... Слушаю — в доме — Вивальди: учусь множественным финалам, когда дискретная кода вдруг трижды и более того (есть и пятифинальные вещи, например, "Июнь" из "Сезонов") крупнеет, мощнеет и поднимается, захватывая с собой все-все-все — по вертикали — вверх, выше высоты, слепее слепоты и немее немоты. И ты уже там, где скоро будешь всегда, ты успокаиваешься, озираешься и прислушиваешься — и вдруг: виолончель! И жизнь — отлегла от сердца. И душа скорее жизни уходит, уходит, уходит — с тобой и без тебя, и это уже не имеет никакого значения: все уже произошло — музыка и поэзия соединились. Всё.

И — перешагнул, и перепрыгнул, перемахнул. И — оказался там, где всё оказывается возможным потому, что его не просто нет, а потому, что все уже не нужно: акт, действие, процесс душевного познания состоялся, произошел, и ты дотягиваешься музыкой — образом / метафорой — смыслом до пустоты. До прозрачной пустоты, в которой твой прозрачный взгляд упирается в прозрачный встречный взгляд. Взгляды — без глаз. Взгляд, усиленный слухом, способен на все: и видеть, и слышать, и осязать, и обонять, и катать во рту звуки, и поспешать всем существом слуха-зрения к непознаваемому и невыразимому.
Музыка и стихотворение имеют — всегда — бэксаунд, фон и фон фона (вот структура культуры!). Культура создается не струной, не кистью, не мастерком и резцом, не карандашом по бумаге и не пальчиком по снегу — она порождается духом.

Вот — вертикальные стихи: Небесному от земного нужен только дух — а не эмоции, косметологический слой социальной актуальности или нервические девичьи припадки литературных баб и мужиков. Литература нынче штука актуальная — с бюстгальтерами, трусиками, телами, гламурятиной и абсолютной пошлостью. Как-то Борис Рыжий сказал, что хочет писать только о любви — без лифчиков и соплей. И — умер. Его убила пошлость — круговая, всеместная и неизбежная в нашей городской цивилизации.
Музыка всегда упирается в тишину. В твою тишину: она внутри. Тишина всегда упирается в пустоту, наполненную невыраженными и невыразимыми смыслами. Музыка, прошедшая антропологическую и астрономическую тишину и пустоту, прививается (как древесный срезок, черенок) к хаосу. Расширенная и перекроенная хаосом, — музыка плывет — выплывает в порядок, в космос, в соразмерность, в цельность и целостность частей, сросшихся намертво в тебе и в космосе. А потом? — Потом ты делаешь в себе любую музыку совершенной: ты ее переделываешь, продлеваешь до пятифинального конца, который уже не конец — но новое начало нового звучания. И тогда космос превращается в экос, в этико-эстетическую, художественную, нравственную и поэтическую бесценность истинного, прекрасного и доброго (от добро ^ зло). Так или примерно так зарождается хаокосмоэкос — во мне. У других, может быть, и не так. Особенно в сфере густопсовой попсы. Не знаю.

Неужели мы — "поэзии таинственных скорбей могучие и сумрачные дети"?.. Таинственные скорби следуют / появляются сразу за экосом: невыразимое остается невыразимым; оно просто есть — вот и все. Невыразимое — это и НЗ (неприкосновенный запас) Бога, и вечный движитель музыки и поэзии...
Я слушаю Генделя, Гайдна, итальянцев — и вдруг: "Soul" и "Echo" Сергея Табачникова; его гитара артикулирует, произносит в чистом виде те смыслы, которые не поддаются вербализации. Эти смыслы сразу и гармоничны, и дисгармоничны, как основа всех сфер хаокосмоэкоса. Густопсовая пошлость и глупость исчезает так, будто их не было. И — открывается все, что выше высоты, глубже глубины, пространнее бездны: и оттуда — из сокровенной ясности, красоты и многосмысловости — смотрит тебе в глаза, сквозь твой прозрачный взгляд — прозрачная пустота, переполненная музыкой и поэзией. Такие дела...

Я возвращаюсь из зимы — в книгу. В книгу о гармонии, о Мандельштаме, о поэзии. И мне помогают всё и все: и Кира, и котята, и птицы, и заиндевелый шарообразный сад, и — музыка, музыка и поэзия. Я чувствую, как они обнялись во мне, — и становится видно во все стороны света.