Леся волнуется. Не каждый день выпадает шанс выступить на самой красивой сцене в самом-самом роскошном дворце. Да ещё и на приёме у английской королевы!

Леся тихонько выглядывает из-за алых плотных бархатных кулис. Её пианино — белое-белое, словно облако — стоит в центре. На него падает свет сотни, тысячи ламп. В полумраке зрительного зала она видит силуэты гостей: дамы в пышных платьях с кружевами, бантиками, ленточками, высокими причёсками на голове. Рядом с каждой — не менее наряженный кавалер. На лицах у всех нетерпение. Где же знаменитая юная пианистка, которая в свои семь лет обладает столь редким музыкальным талантом, что её сравнивают с самим Моцартом? Когда же, когда она начнёт своё выступление?

На сцене нет ничего, кроме её белоснежного пианино. Лишь огромные часы с кружевными узорами висят над сценой. Длинная стрелка приближается к двенадцати, и чем ближе к заветной цифре, тем сильнее дрожат Лесины колени. Поймут ли её музыку? Услышат ли, что она хочет донести до слушателей? Разделят ли с ней путешествие?

Стрелка доходит до двенадцати, в зале гаснет свет. Слышатся бурные аплодисменты. Леся поправляет причёску, одёргивает юбку и выходит на сцену. Колени уже не дрожат — гул аплодисментов прогнал страх и волнение. Леся идёт не спеша, позволяет зрителям полюбоваться её длинным, нежно-розовым, струящимся платьем. Уверенность переполняет, скопилась на кончиках пальцев. Что же — она готова к своему лучшему выступлению.

Леся садится за пианино. Её пальцы касаются клавиш, и первые ноты пьесы Моцарта растворяются в приглушённом свете. Сначала Леся следит за тем, чтобы перебирать пальцы в нужном порядке, отсчитывает про себя ритм. Но через две минуты она уже забывает о клавишах, закрывает глаза и уносится в мир мелодии.

Леся летит. Летит над землёй, проводит рукой по облакам, похожим на барашков. Ей весело, она заливается смехом, и солнце, большое и круглое, жёлтое-жёлтое — тоже улыбается, глядя на неё. Облака в форме лошадей с крыльями, огромных птиц, драконов, дельфинов скачут по облачным лугам. В облачном озере девочка видит землю: квадратики полей, бисер домов, серые ленточки дорог и голубые ниточки ручьёв и рек. Подул ветер — и водная поверхность подёрнулась дымчатой плёнкой перистых облаков. Леся подлетает к берегу, приземляется на пушистый куст, похожий на вату, садится и болтает ногами, разгоняя облачные волны по поверхности земли. Как же весело!

Но девочка не хочет быть одна в своей Долине. Она хочет показать её маме, друзьям, гостям английской королевы. Для этого она и играет на своём белоснежном пианино.

Мимо Леси проплыли пары — дамы в пышных платьях с восторженными лицами, восхищённые кавалеры. Рядом с девочкой появилась немолодая женщина в причудливой шляпке, с королевской осанкой (точно — английская королева!). Она улыбнулась Лесе и проговорила:

— Спасибо.

Дети подхватывают Лесю в хоровод, и они летают, и прыгают, и плещутся в облаках!..

Хлоп, хлоп, хлоп.

Оглушающие аплодисменты возвращают Лесю на землю. Она понимает, что снова сидит за своим белоснежным пианино, но глаза открывать не спешит. Слушает гул восхищённых зрителей, крики «браво», «бис». Всё тише, тише...

Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Гул аплодисментов сводится к хлопкам всего одной пары ладоней.

— Молодец, Лесь! — услышала девочка мамин голос. — Хорошо как сыграла!

Леся открывает глаза и оглядывается.

Мало того, что вокруг нет бархатных кулис, старинных часов, дам в платьях с их кавалерами — нет английской королевы! Даже сцены — и той нет!

Да и белоснежное пианино под Лесиными пальцами — нарисованное. Прочерченные без линейки клавиши на белоснежном листе бумаги. И вместо Лесиного роскошного платья — розовый плед из старой детской кроватки, обвязанный вокруг талии.

Леся переводит удивлённый взгляд на магнитофон, который играет совсем уже не Моцарта. Ещё раз смотрит на своё белоснежное пианино.

«Слишком маленький для пианино», — решает Леся, взяв лист бумаги в руки. Принимает озадаченный вид, но быстро находит решение своей трудной задачки.


«Пожалуй, это губная гармошка».

Над полем горит звезда. Звезда без причины.

Под ней — моей звездой — лежим мы. Ты прислонилась чёрными кудрями к моему плечу. Я наслаждаюсь шёлковой прохладой, поднимающейся с земли. Рассказываю сам себе о созвездиях и туманностях, плавно перехожу к своему недавнему выступлению на научной конференции по астрономии. Смеюсь над оппонентом в споре о происхождении туманности Андромеды, явно заблудившимся в мире причинно-следственных связей. Смеюсь нервно, потому что твоё присутствие в моей жизни — следствие без причины.

Прислушиваюсь к поглаживаниям твоей руки по моей груди — автоматическим, бессмысленным. Представляю — уже осознаю, что сам это выдумываю, глупый сказочник, — будто эти движения на самом деле робкие и несмелые, и так ты пытаешься донести до меня свою любовь. Целую фарфоровое плечо, отливающее звёздной бледной голубизной — ледяное и бесстрастное, но мне так важно оставить на нём короткий и горячий поцелуй.

Быть может, чтобы увидеть пар, как от соприкосновения раскалённых углей и воды. Но я так часто пытался этим оправдаться, что стало легче всё упростить, объяснив банальной похотью. Если бы... Я пытался, пытался найти куклу, похожую на тебя, но твой облик нужен мне неизменным, без отклонений от оригинала.

Я стал роботом, топливо которого — существование тебя. Мой исходный код вырезан линиями на твоей ладони. На моей же — твой уникальный штрих-код.

— Если звёзды зажигаются — значит — это кому-нибудь нужно, — шепчу зачем-то, вглядываясь в индиговый небосвод усеянный неясными, размытыми точками. Приходится щуриться, чтобы отделить их друг от друга, — очки канули в забвение вместе со стареньким пежо и всем, что привело нас на это поле.

Молчишь.

— Мои звёзды горят о тебе, — выдыхаю белёсое облачко и смотрю на тебя. Твоё лицо пусто. Рассеянный голубоватый свет едва касается кончика вздёрнутого веснушчатого носа, отражается в чёрных глазах, но не задевает тебя

— М-м. — Садишься. Обнимаешь свои плечи и растираешь их ладонями. — Пошли в машину.

Чёрные блюдца — ничего не выражающие, матовые, безразличные — уставились на меня. Блестящая и бесполезная кукла. Сколько знал я полых тел, подобных тебе? Что в тебе смогло вскружить мне голову?..

— Ну? — Нетерпеливо качнула плечом, поймала звёздный луч ключицей.

Сердце утонуло в вязкой черноте. Не смею вдохнуть.

Двадцатого декабря две тысячи пятьсот шестьдесят четвёртого года К-0 переступила порог последней в мире библиотеки. Наконец-то она возьмёт в руки книги, которым несколько сотен лет; полистает пожелтевшие страницы; проверит, правду ли говорил её прадедушка, что книги прекрасно пахнут. Сегодня К-0 наконец сможет осязать историю своими собственными пальцами.

Небольшое здание, которое занимала библиотека, пропитано незнакомым ароматом, от которого веет чем-то родным чуть ли не на подсознательном уровне. «Неужели раньше было много таких книжных сокровищниц, и в каждой так чудно пахло?» - спросила себя К-0. Ей самой удалось прочитать очень мало древних книг в бумажном переплёте, в основном на техническую тематику. Одна была про машиностроение, 2027-го года выпуска, и К-0 не могла надивиться, насколько допотопными были в те годы автомобили. Та книга пахла рыбой - девушка нашла её в квартире у знакомого рыбака. Теперь бумажные изделия были чрезвычайной редкостью, тем более такие неэкологичные вещи, как книги.

У прадедушки было несколько старых бумажных книг — тома с произведениями Шекспира, Толстого, Уайльда, Достоевского, Пушкина 2425-2450 годов выпуска. Когда К-0 исполнилось пятнадцать, он подарил их ей, наказав держать это втайне от друзей и даже родителей. Это был их с прадедушкой страшный секрет, очень уж не одобрялось чтение. В глазах общества любитель художественной литературы был чуть ли не вредителем — ведь совершенно неразумно читать о древней истории, о людях тех лет. Это лишняя неструктурированная информация, не приносящая пользы. Позволялось читать только книги, написанные на профессиональную тематику, и только те из них, которые имели отношение к твоей профессии — не к чему забивать голову бесполезными знаниями.

Тем не менее, как только К-0 оказывалась одна дома, она запирала двери, зашторивала окна и садилась читать прадедушкины книги. Девушка любила чтение. Герои романов, поэм, пьес, стихотворений стали её друзьями. Та жизнь, которой они жили в книгах, казалась ей далёкой и загадочной, ей не верилось, что раньше люди были такими сложными и интересными созданиями. Соседи и коллеги казались ей поверхностными и скучными. Они для неё были словно шестерёнки в огромной машине (Всемирное Государство), управляемой кем-то другим (Верховный Правитель). И на большее, нежели исправно крутиться, они не были способны.

Больше всего К-0 любила перечитывать том с произведениями Шекспира, она знала его почти весь наизусть. Его пьесы были написаны раньше, а образы людей повторялись в книгах других писателей, слегка подстроенные под своё время. Поэтому сейчас, впервые попав в библиотеку, К-0 сразу же отправилась к шкафу с писателями на букву «S».

Фолиант с пьесами и сонетами Шекспира был самым древним из книг в шкафу. К-0 с быстро бьющимся сердцем протянула руки и взяла книгу. Она была тяжёлой. Словно в ней не только произведения Шекспира, но все века, которые они пропустили через себя. Обложка была тёмной и с роскошными узорами (как непрактично!), краска, которой были выведены ажурные буквы с именем писателя, местами стёрлась. Если бы не вещество, препятствующее  порче книг со временем, книга развалилась бы в руках у К-0. «Тот, кто держит эту библиотеку, по-настоящему любит книги, раз даже такое вещество придумал», - подумала про себя К-0, но её мысли тут же вернулись к книге. Девушка прошла к столу для чтения и положила книгу перед собой, всё ещё не решаясь открыть её. «...интересно, какого же она года издания?» - только эта мысль заставила её снова протянуть руку к книге.
1857 год. Этому тому — почти восемьсот лет. У К-0 перехватило дыхание. И книга будто вобрала в себя все эти восемь веков, взгляды всех поколений читателей. Именно такое чувство внушал древний фолиант.

К-0 медленно перелистывала страницы, рассматривая диковинный шрифт, резные заглавные буквы, редкие иллюстрации, похожие на старинные картины искусных мастеров. После нескольких сонетов началась пьеса «Ромео и Джульетта». К-0 перечитала свои любимые сцены и диалоги, заново их осмысляя под влиянием древней книги, а в конце пьесы с удивлением обнаружила вложенные между страницами три сложенных листа бумаги. Это были письма, адресованные Уильяму Шекспиру. Они были не запечатаны, поэтому К-0 принялась их рассматривать. Письма были написаны не просто разными людьми — разными поколениями, и каждое было благодарностью. Одно из них было датировано 1870-м годом, другое — 2145-м, а третье — 2423-м. Девушка не могла себе представить, как они все могли оказаться в одной книге перед её глазами. Она взяла один листочек бумаги и принялась внимательно читать.


«Мистер Уильям Шекспир!

Пишу Вам, чтобы, быть может, в сотый раз выразить своё восхищение вашим талантом и умением настолько достоверно описать тайные  движения человеческой души. Это странно — писать письмо человеку, которого нет среди живых уже около трёхсот лет. А всё дело в том, что Ваши творения живы и сейчас, в конце девятнадцатого века, в южных штатах США.

Позвольте мне поблагодарить Вас. Разумеется, я читала ваши пьесы -«Гамлет», «Ромео и Джульетта» и другие -, но это казалось чем-то далёким, и невероятные впечатления стирались повседневностью послевоенного времени. Я была маленькой, когда началась Гражданская война. К счастью, с боёв в дом вернулись все представители нашей фамилии, мы неплохо устроились, но местные жители не принимали в своих домах переселенцев с Севера, относились к ним очень враждебно.

Меня осуждали за то, что я не смотрела на чужеземцев как на врагов, но я не могла воспринимать в одном отдельном человеке весь его народ и видеть в нём причину наших бед. Просто не могла. И в том белокуром  бледном юноше в форме солдата армии Севера я увидела не воина, лишившего нас состояния, а прекрасного, умного и благородного молодого человека. Я говорила с ним немного, недостаточно много для любящих людей, но знала сердцем, что это тот человек, ради которого я отдам всё, чем владею, и то же сердце шептало, что он сделает то же самое ради меня. Но ни его, ни моя семьи не одобряли нашего брака. Он жил совсем не бедно, но его родственники не хотели видеть его женой южанку, а мои родители были слишком горды, чтобы соединить род с северянами. Отец настаивает на другом замужестве, он требует, чтобы я вышла за сына его друга, ведь часто браки предрешены до рождения даже сейчас.

Я была готова сдаться, поддаться уговорам отца и зарыть в себе свою любовь, что казалось совершенно невозможным, но на глаза попал сборник Ваших сочинений. Смутно припомнив «Ромео и Джульетту», я выхватила том с книжной полки и за одну ночь прочитала всю пьесу о своей любви, о вечной любви, о едином для всех нас прекрасном и возвышенном чувстве. Как были похожи на стихи Ромео признания Альберта — они тоже складывались в лирическую форму и возносились метафорами. Он не говорил, он воспевал, и Ваша пьеса так похожа на песню, мелодию чистейшей любви. Как поразительно Вы сумели передать внутренний мир героев, их движения души, общие не только для этих персонажей, но всех людей, умеющих любить. Ваши пьесы о любви и сонеты диктуются жизнью, чувствами, отражение без какой-либо доли искажения.

Что ещё более поражает, так это неизменность власти имени, состояния, объективных факторов над чувствами, даже самыми сильными и возвышенными, беззаветными.

Назавтра приедет отец, и будет готовить свадьбу с сыном своего друга. Вот только я уже буду замужем за другим. Надеюсь, родители поймут меня со временем, ведь их брак заключён, к счастью, по любви. Насколько мне известно.

Надеюсь, что не появится повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте, и наша любовь будет жить вместе с нами, преодолевая все трудности. Я ко всему готова, лишь бы он был рядом.

Благодарная Вам,
Анна Гарибальд-Джонсон, штат Виргиния, США, 1870 г.»

Образы из книг Шекспира повторялись в книгах других писателей, да, но К-0 не задумывалась о том, что они могут оказаться в реальной жизни. Девушка прочитала остальные два письма, и в них тоже люди рассказывали свои истории о любви. «Жаль, что сейчас такого не встретишь...», - подумала про себя К-0.

Следующим произведением в книге был «Гамлет, принц Датский», но К-0 уже не перечитывала его, а сразу пролистнула в конец, надеясь найти новые письма, и снова обнаружила три листка, уже с немного другими датами, но с таким же разбросом в веках.
Не медля, К-0 принялась за чтение.

«Уильям Шекспир!
Пишу вам из того времени, когда Германия поддалась фашистскому влиянию и объявила войну всему миру. Отыграла Первая мировая, на кону уже Вторая, все знают, что их ждёт, и теперь знают слишком хорошо. «Век вывихнут. О, злобный жребий мой!» - говорил Гамлет, и если бы вы знали, сколько раз «вывихнется век» за всю историю человечества, и сколько Гамлетов, разъярённых, озлобленных на происходящее, сомневающихся, жило на Земле, и как часто у них нет никаких сил вправить этот вывих своей рукой!

Моё «быть или не быть» беспомощно. Или убиваю я, или убивают меня. Я простой солдат, мне не положено думать. Меня выбросили в бой, когда я даже не закончил старшие классы. Не сказать, чтобы я этого не ожидал, но я представлял жизнь по-другому, я был молод, мечтал, я был влюблён в бурлящую и искрящуюся жизнь, я верил в добро, верил властям, верил, что наш народ — лучший на Земле. Что уж говорить, я соглашался со всеобщей точкой зрения, что вы — немец по духу. Я читал ваши пьесы и верил, что наш народ особенный, что только германской душе под силу рассказать о действительности, как она есть, и тут же дать наставление, как поступать.

А после война. Она противоположна гуманизму ровно в той же степени, в какой нас убеждали в обратном. Сколько крови нужно пролить ради «правых дел»?

Гамлет решает «быть», но как «быть» нам, потерявшим молодость, потерявшим веру в какую-либо мораль, увидевшим самую отвратительную сторону действительности, в обществе, где аморальность защищается законом? Мы не более чем пешки, и горе тому, у кого хоть что-то останется в голове, хоть какая-то способность мыслить.

Как поразительно, горько и смешно то, что вы более трёхсот лет назад в точности описали тот разлад души, который происходит сейчас у моего поколения. Только активное проявление разрыва между ожиданиями от жизни и действительностью подавили бесконечными боями, и злость мы срывали на солдатах других стран. Всё было предусмотрено. Может, правители начитались ваших пьес и выработали схемы борьбы со всеми «Гамлетами»?

Несмотря на всё это, я решил попробовать жить просто. По-человечески.

И значительную роль в моём выборе между жизнью и смертью сыграли Ваши пьесы. В ваших произведениях много чистого и светлого примера, несмотря на обличение злой действительности. И это даёт надежду. Пока они существуют и пока наше правительство их не запретило, в отличие от многих зарубежных авторов, не исчезнет противостояние образовавшемуся порядку вещей. А поверьте, сохранить в себе хотя бы каплю человеческого, здесь не просто, зачастую невозможно. И это наполняет меня яростью, не меньшей, чем была у Гамлета.

С благодарностью,
Август Вернер, г. Берлин, Германия, август 1939 г.»

Письмо закончилось, но К-0 всё ещё держала его в руках. До сих пор образ Гамлета для неё был неотделим от художественной реальности, мог существовать только в книгах, в «другой» жизни. Но это письмо — вот оно, и оно словно живое, дышит временем, по быстрому и нервному почерку Августа можно прочитать его эмоции. К-0 даже видит его бледное лицо со впалыми скулами, склонившееся над листом бумаги. А рядом с ним неизменно возникает образ её дедушки. Ведь совершенно не был похож на людей, которых она знала и, как ей казалось, только и встречала на улицах.

Значит ли это, что «Гамлеты» есть и в двадцатом, и в двадцать шестом веке?

К-0 пролистала книгу до конца. После каждой пьесы было по три письма разных лет, и в каждом люди описывали шекспировские образы применительно к своему времени. Девушка напрягала память, и ей удавалось найти и в своём окружении тени этих образов. Тени — потому что К-0 не приглядывалась к людям вокруг. Неужели даже в них осталась эта многогранность? Даже в этом мире схем, алгоритмов и механизмов?

В самом конце книги, после оглавления, К-0 нашла ещё два бумажных листа. Один — снова письмо, второй оказался пустым.


«Дорогой Уильям Шекспир!

Вашим пьесам, поэмам и сонетам уже больше четырёхсот лет, а кажется, что они описывают проблемы двадцать первого века. Изменились лишь исторические декорации.

Наше время называют довольно мирным и благополучным. Это похоже на правду, ведь у каждого человека есть выбор — товаров, услуг, развлечений. Пусть далеко не всегда качественное, но люди получают то, что хотят. Созданы идеальные условия для иллюзорного удовлетворения всех человеческих потребностей, включая главную из них — потребность в познании мира и в поиске смысла.

Вот только поставляемые мировыми информационными агентствами факты противоречат друг к другу, а жизнь в разных странах подобна жизни на разных планетах — каждая смотрит на мир вокруг под своим углом через свою искажающую призму. Люди не получают полного и достоверного знания и подвергаются разного рода манипуляциям. Им внушают с рождения мировоззрение, нужное правительству. И стало совершенно ясно, что так действительно проще. Информации чрезмерно много. Не хватит жизни, чтобы её усвоить, — настолько она усложнилась.

Поэтому мы возмущаемся лишь на словах, ради выплеска эмоций, а после продолжаем жить ничего не меняя. Мы будто пешки в большой партии шахмат: ждём, когда закончится борьба между королями и ферзями, и начнётся новая партия с участием каждой фигуры.

Общая картина меняется, исторические условия разные, но суть борьбы добра и зла с постепенной победой последнего сохраняется. Сохраняется жестокость, ибо для преодоления её нужно бороться не с внешними причинами, а с внутренними, что невероятно сложно и чему человек так и не научился за два тысячелетия. Трагедия Гамлета будет актуальна всегда, ибо диссонанс между внешней стороной, выглядящей благополучно, и подлинными причинами событий, на которые вдруг случайно пролился свет истины, очень силён. Сладкая ложь не может быть вечной. Когда же от постоянного потребления она перестаёт действовать — осознать истинную картину не хватает сил.

Обществу продолжают ставить диагноз, но всё ещё не находят приемлемого способа лечения.

За эти четыреста лет, мистер Шекспир, идеи и чувства, выраженные в Ваших произведениях, потерялись за информационной шелухой. И чтобы хоть как-то разобраться, что есть ложь и что есть правда, я обращаюсь к вашим текстам — истоком взглядов, выраженных в книгах моих любимых авторов. Ваш вклад в мировую литературу нельзя переоценить даже высокопарными словами, подобными текстам героев ваших ранних произведений.

С искренней благодарностью,
*** ***, *** , Россия, 2018.»

«Это же несовершенная модель нашего Государства!» — ахнула про себя К-0.

Художественная реальность Шекспира оказалась вневременной моделью поведения людей.

«Значит, я точно найду и в Государстве Ромео, Джульетт и Гамлетов».

Новая мысль, кружившаяся в голове, потребовала скорейшего воплощения. «Точно, пустой лист... Эта книга ждала меня?» — пронеслось в голове К-0, пока она озиралась по сторонам в поисках ручки, карандаша или хотя бы пера. На соседнем столе оказался стакан со старинными канцелярскими принадлежностями. К-0 взяла ручку и попробовала вывести «Дорогой Шекспир» на старом английском. Палочка с чернилами, вытекающими с её конца, была в диковинку для неё, привыкшей к электронным стилусам.

«Дорогой Шекспир.

Пишу вам спустя тысячу лет после Вашего рождения. Хочу Вам сказать: Вы были правы...»

Знать бы, почему.