Виктор Вдовин — слесарь экстра-класса — пришёл в депо в свой отгульный день. Была среда, на путях, густо разветвившихся перед большим почернелым зданием, стояли и двигались электровозы. Ломкий весенний воздух оскольчато дробили гудки, переклики людей. Солнце сверкало в извивах накатанных рельсов, в стёклах машин, то и дело выезжающих из тёмного зева депо и готовых к дальней дороге. Какой–то машинист, проезжая мимо, узнал Вдовина.
— Ловишь, нет? — свесился он из окна.
— Скоро буду ловить! — скрипуче крикнул тот, задрав голову. — Только не рыбу.
Машинист ничего не понял, фыркнул и, уезжая, долго смотрел на Вдовина странным взглядом. От стоящего электровоза поздоровался рыжий патлатый ученик слесаря. Вдовин поскрипел возле него, подсказал, как лучше закрепить хомут на трубопроводе. В это время из-за соседней машины появился мастер механического цеха Антипов.
— А-а, Вителя! — увидел он своего слесаря. — Чего не отдыхается? Гудит-зовёт родной завод?
— У меня к тебе дело, Сергей Иваныч. Серьёзный разговор.
Мастер нахмурился. Он подумал, что Вдовин пришёл отпроситься ещё на один день: заработанных отгулов у слесаря было много.
— Сейчас приду. Жди возле моей “бендежки”.
Вскоре он подошёл, пропустил Вдовина в стеклянную огородку, которую все называли “антиповой бендежкой”.
— Ну, какой такой разговор? — начал он расстёгивать телогрейку. — С Люськой что ль будете расходиться? Иль сходиться — я что-т всё перепутал.
— Увольняюсь я у тебя.
Мастер так и сел, где стоял.
— Ты што, Вите;ля? А куда пойдёшь?
— В рыбинспекторы.
На прозабоченном лице Антипова появилась облегчённая улыбка. В городе, кроме депо, было ещё два завода. Соберись Вдовин туда — привет классному слесарю. А тут, значит, новая блажь. Мастер дрогнувшей рукой вытащил сигаретку, протянул пачку Вдовину, но спохватился, что тот не курит, и с надеждой заговорил:
— Зря это, Вителя. Хорошую специальность хочешь на какое–то... на собачье занятие сменять. Нет, нет: оно тоже необходимо — такое дело. Но ты ж рабочий человек! Золотые, как это говорят, руки. Жисть, конечно, сейчас враскос идёт. Зато у нас здесь тепло, светло и мухи не кусают. Рыбки вон в аквариуме плавают. А в инспекторах в этих? Подстрелят тебя где-нибудь браконьеры, — мастер засмеялся, — и никто, как это говорят, не узнает, где могилка твоя.
Вдовин невнятно скрипнул. Антипов подался ухом к нему.
— А? Ты чево–то сказал?
— Силы зря не трать. Этот разговор, Сергей Иваныч, извини за выраженье, в пользу бедных.
Мастер поглядел на Вдовина и понял, что Вите;лю “забрало”.
У него это случалось. Если другого человека увлеченье слегка покачивало на своих волнах, не повёртывая течения жизни, то Вдовина будто водоворотом затягивало. Сначала на его пухлом, круглом лице замечали странную усмешку. Полные губы как–то сразу тоньшали, утягивались вбок, ноздри надувало и в синих Вителиных глазах начинали посверкивать первые сполохи страсти. При этом он всё чаще лохматил и дёргал свой белобрысый чубчик, словно тот ему чем–то мешал.
Потом Вителя на некоторое время становился непроницаем, и это напоминало сдавленное затишье перед грозовым неистовством. Он набирал книг, разыскивал знатоков, сидел у них до ночи, пока жёны, зевая, не заговаривали о каких–то собаках, которые кого–то ищут, сбились с ног, а где найти — не знают. Наконец, наступал момент, когда Вдовин уже не мог удержать распиравшую его любовь. Он обрушивал её на каждого встречного-поперечного, особенно приставал к машинистам, и те, опасаясь обидеть слесаря-аса, с деревянными лицами слушали скрипучий захлёб, смотрели сверху вниз на мелкорослую фигурку, удивляясь, откуда у северного человека, и не мальчишки уже, столько страсти.
Но страсть проходила, оставляя памятки в окружении Вдовина, а то и на нём самом. Рыбки, которыми мастер заманивал слесаря, появились в цехе после очередного вдовинского увлечения. В самый разгар его влюблённости в гуппи и меченосцев в депо взялись за перестройку условий труда. Покрасили бледно-зелёной краской станки, Вдовин принёс аквариум. На этом реорганизация закончилась — деповское начальство переключилось на другие дела. Однако и Вителлина страсть вскоре стала гаснуть. Дома у него все десять аквариумов затянуло водорослями, рыбки передохли, и Вдовин задарма раздал дорогие стеклянные ящики, которые когда–то делал на заказ.
Но не всегда Вителя отделывался так просто. На мотоцикле “Ява” он дважды отправлялся в мир иной, и только усердие хирурга Шабельского возвращало его с полдороги. Скреплённый проволоками и бинтами, Вдовин выходил из больницы и опять садился на “Яву”.
Теперь мотоцикл стоял в углу большой тёмной кухни бревенчатого дома без переднего колеса, с разобранным мотором, в корытце с соляркой мокли болты, а Вителя снова косил усмешливо губы.
Ну, и чёрт с тобой! — сердито сказал мастер, заметив вдовинскую удалённость от шума станков и металлического вызвона, доносившихся в огородку. — Пройдёт блажь — приходи. Возьму, так и быть, хотя кидаешь ты меня, как это говорят, в трудную минуту.
Вите;ля снисходительно улыбнулся, сунул Антипову твёрдую ладошку и пошёл в отдел кадров за расчётом.

* * *

Был апрель, средина месяца. Но если кто думает, что на юге Кольского полуострова это весна, похожая на среднерусскую, тот ошибается. В городе, правда, тает. По обочинам уклонистых тротуаров и дорог днём пожуркивает снежная вода, и расчищенный асфальт, где редко ездят машины, высыхает, сереет. Потемневшие сугробы у домов оседают, плотнеют, однако они ещё высоки и кажутся навечными. А в лесу сквозь снег лыжной палкой землю не достать, на озёрах — метровая броня льда, белые просторы моря пустынны, и, глядя на них, понимаешь, почему это море назвали Белым.
В такую пору у Вите;ли каждый год хлопотня. Он несёт в охапке из чулана коробки, которые забытыми лежали там с перволёдья, высыпает на стол путаный навал лесок, блёсен, мормышек и, с трудом сдерживая волнительный зуд, аккуратно раскладывает всё это по своим местам. Рыбалка — непреходящая вдовинская любовь. Три месяца назад она привела его в клуб железнодорожников на лекцию: “Охрана рыбных запасов — всенародное дело”.
Бровастый чёрный мужчина начал разговор круто:
— Кто знает, товарищи, когда зародилась рыбоохрана?
Из-за спины Вдовина худой токарь Пушкарёв крикнул:
— С новой еры!
Редко рассыпанные по рядам люди оживились. С рыбоохраной у большинства из них отношения были прохладные.
— Немножко товарищ не угадал, — сходу откликнулся бровастый. Похоже, у него эта приманка срабатывала безотказно.
— Не с новой эры, а до неё.
— Выключить Пушкаря из рыбаков!
— Зачем же? К несчастью, многие не знают истории этого вопроса. А дело обстоит таким образом. Ещё в “Книге мёртвых” — это Древний Египет — выходит, первобытный строй, говорится: “Я не истреблял животных на их пастбищах, я не ловил сонной рыбы...” Перечисленные действия уже тогда считались вредными и грешными.
Можно привести ещё примеры древнейшей рыбоохраны, разумность которых сохранилась до наших дней. У западных готов в пятом веке нашей эры существовал закон, по которому забойки для лова рыбы в реках можно было делать только в полреки. По шотландскому закону XIII века заграждения в реках для лова рыбы разрешалось делать с просветом такой ширины, чтобы в нём — я вам цитирую дословно: “могла повернуться трёхлетняя свинья”.
В рядах удивлённо хэкнули. Лектор чувствовал себя рыбой в воде.
— А вот вам, товарищи, один из законов Петра Первого. Им запрещалось ловить на перетяжку без наживы — это нынешняя браконьерская самоловная снасть. Проходящая рыба цепляется, как придётся, много уходит просто раненой и потом погибает.
От древних времён лектор быстро перешёл к дням нынешним и заговорил о сёмге. Из рядов отливными абиками* выступили настороженные лбы. Сёмга стала пугающей и далёкой, хотя многие ещё не успели забыть ту пору, когда эту рыбину можно было и добыть без хлопот, и купить без опаски. Вителя тоже полавливал её. Но пошли слухи, что приняли какой–то строгий закон: одного поймали, отобрали снасть, оштрафовали, другого посадили — и Вдовин бросил игру с властями. Однако всё время думал, что власти в этом деле гнут не туда. Царская она, конечно, еда, но разве море ею обедняет? Как истинный помор, Вдовин твёрдо верил, что знает о рыбах всё. И вдруг выяснялось, что с сёмгой дела могут быть худые. Плодовитость её, говорил бровастый, по сравнению с другими рыбами, очень невелика. Если треска откладывает до 9 миллионов икринок, палтус — три с половиной миллиона, щука и та — триста тысяч, то сёмга — самое большее — 30 тысяч икринок. Чаще же — в два-три раза меньше. Для нереста эта рыба заходит из моря в реки. Нерестится, в основном, лишь раз в жизни. После чего вскоре погибает. Из каждой сотни отнерестившихся сёмг скатываются в море всего несколько штук. Через год на повторный нерест возвращается самое большее три-пять рыб. К третьему нересту доживает ещё меньше. К тому же до взрослой рыбы у сёмги множество врагов. Поэтому вырастают из икринки единицы, и ловят её не тоннами, а штуками.
Час, наверное, лектор рассказывал о жизни. И чем дальше, тем беспокойней чувствовал себя Вдовин. Ему вдруг начали явственно видеться входящие в устья рек большие серебристые рыбы. Толкаемые какой–то неведомой силой внутри себя, они мощно пронизывают тугой встречный поток. Блёстками рассыпается в стороны речная мелочь, и, кажется, ничто не способно остановить выросших в море великанов на последнем в их жизни пути.
Но эти картины тут же сменились другими. Сёмгу что–то подхватило, вырвало из воды. Она яростно бьётся. Удар колотушкой. Оглушённая рыба падает на дно лодки, и в набухшем сёмужьем животе замирает жизнь тысяч её повторений.
Ещё до того, как лектор кончил, Вителя понял, что сёмге нужна защита.

* * *

В инспекцию Вдовин поступил, как днём в автобус вошёл: ни толкотни, ни мятого бока. Старшему инспектору Гаврилину он чинил когда–то телевизор. Сам Вителя не помнил этого, но Гаврилин уваженья не забыл.
— Значит, решил с браконьёрством бороться? — спросил он, пересекая нервным почерком вдовинское заявление. Старший инспектор был узколиц, сильно смугл и, похоже, ещё молодой. Однако чёрные, кудрявые волосы уже изрядно просекла седина. Врагов своих он не по-здешнему называл “браконьёрами”, и каждый раз это слово пронзало его болью, от которой на миг синели губы и округлялись глаза.
— Ради природы, извиняюсь за выраженье, — поспешно вскочил и вытянул руки по швам Вдовин. Он малость струхнул от гаврилинских преображений.
— Это правильно. Мы не можем ждать милости от природы после всего, что с ней сотворили. Да ты садись, садись!
Старший инспектор уже пришёл в себя, и только подрагивающие ноздри тонкого носа напоминали о недавней буре.
— Наша работа, — Гаврилин скосил глаз на заявление, — Виктор Николаич, тяжелей, чем в милиции. Тех когда-никогда добрым словом помянут. Праздник у них есть, награды дают. Говорят: мильцанер такой, мильцанер сякой, а чуть чего: дяденька мильцанер, караул! Убивают! Нас же с тобой пока никто на помощь не зовёт. Кроме вот природы, да государственных интересов. Но природа, сам знаешь, молчит, как рыба об лёд. А интерес этот каждый на свой аршин примеряет. Видишь, чего творится в государстве? Законы вроде есть, и вроде их нет. Поэтому следить нам надо зорко и неподкупно.
Вдовин с готовностью кивнул. Выходя в тот раз с лекции, он вспомнил вдруг, как утром в депо, на верстаке, увидел брошенную кем–то московскую газету “Известия”. Газета была мятая, в масляных пятнах, но Вителя не на это обратил внимание. Название одной статьи, ясно читаемое среди жирных разводов, задержало вдовинский взгляд. “К диктатуре закона!” было написано крупными буквами. После всего услышанного на лекции Вдовин воспринял эти слова, как приказ. Хотя спроси его, что такое диктатура, он толком, наверное, и не объяснил бы. Со школьных годов сидело в памяти “диктатура пролетариата”. Потом много лет говорили и писали про диктатора Пиночета. Диктатура, представлял Вдовин, это какая–то большая власть, суровая к одним, но полезная другим. Когда он после лекции вспомнил слова в замасленной газете, у него всё сложилось. Сёмгу надо защищать. А её врагов — браконьеров — давить.
На следующий день после лекции он набрал в железнодорожной библиотеке книг про рыб и о природе. Ася Львовна — бугристая, как оплывший огарок, библиотекарша подложила к этой стопе и художественную повесть. Про сёмгу, где она родилась, ну, и жила дальше. Ночами Вдовину стали сниться зеленоватые глубины, время от времени там медленно проходили одинокие рыбы, похожие на акул. Вите;ля задом отплывал от них, пока не касался пятками мягкой и почему–то тёплой подводной скалы. Но тут появлялось лицо Петра Первого, каким его Вогеля видел в “Истории СССР”. Левитановским голосом царь гремел: “В конце XVIII века в реке Куре ловили каждый год по десять тысяч белуг, а уже в XIX веке белуги почти не осталось. Браконьеры!..” Круглые глаза Петра были выпучены, как у морского окуня, поднятого из глубин. Жёсткие кошачьи усы сердито двигались. Виталя тревожно ворочался, и вдруг близко раздавался Люськин голос: “Спи, как следует. Ногами всю захолодил. Не знай чего дёргается...”
— Пошлём документы на тебя в область, — продолжал Гаврилин. — Хотя дело не к спеху. А ты устрой пока ревизию нашему хозяйству. Говорят, в моторах разбираешься. Мастера у нас аховые. Я лишь мечтаю о том времени, когда охрану природы будут оснащать и ценить, — Гаврилин задумался, подыскивая сравнение, — как, например, пограничников.
Вителя деликатно улыбнулся.
— Не веришь?
Гаврилина скосоротило.
— Будет такое! Вот тогда запоют у нас браконьёры Лазаря!

* * *

До конца апреля Вдовин перебрал несколько лодочных моторов. Заодно подремонтировал казённый мотоцикл (свой по-прежнему стоял в углу кухни). А когда отшумел самый дорогой вдовинский праздник — День Победы, Вителю отправили в областную инспекцию.
Вернулся оттуда новый инспектор с удостоверением личности, с наганом и твёрдым приказом ни в коем случае не стрелять, если, конечно, кто–нибудь из рыбьих воров первым не сделает дырку во вдовинской фуражке с “крабом”, которую он за пол-литра купил в Мурманске у обалдевшего от праздников “бича”. А тут вскоре и лёд на реках взломало. По сине-сверкающей глади моря тронулись льдины. Рыбинспекция перевела ручку своей жизни на “товсь”.
Под навесом, где Вдовин ремонтировал моторы, Гаврилин собрал своё воинство. Навес стоял близко к обрыву берега. Где–то внизу туго били под скалу невидимые волны. Косыми молниями оттуда взлетали чайки, мгновенье держались чуть выше навеса и с резким криком — словно железом блискали по стеклу, падали за скалу. Воинство курило, жадно глядело на колыхающийся ковёр моря. Пять месяцев предстояло этим людям болтаться вдоль побережья, спать и есть где придётся, от случая к случаю наведывать дом. К концу сезона многие божились, что рассчитаются. Однако, встав на семейный прикол, трудно отходили от летней вольницы. Тяготились преснотой стреноженной жизни, опухали с пересыпу и снова ждали весны, за которой вставали беспокойные дни, нащупывающие разговоры в чужих домах, булыжный звук стаканов в глухоте белых ночей.
С утра, в честь начала сезона, кое-кто выпил. Где брали водку, никто ни у кого не спрашивал. Недавно ввели талоны на продукты: в месяц — две бутылки водки на человека. Но инспектор для рыбаков был поважней большого партийного начальника. Умаслить его — всё равно, что прикормить рыбу у своей лунки.
Под навесом то и дело вспыхивал хохот. Мужчины задирали друг друга, как борзые, рвущиеся с поводков.
Подошёл Гаврилин, пряча в конверт бумажку. Его тоже поддели. Он прыснул, весело отмахнулся, но тут же построжал и начал напутственную речь. Над “браконьёрами” заклокотали громы и молнии. Старший инспектор призывал обрушить всю силу закона на этих недоносков общества, выявлять денно и нощно, карать штрафом и судом. Затем он повернул к рыболовецким колхозам, и Вдовин с удивлением услышал, что здесь тоже надо держать ухо востро.
— Запасы сёмги, как вы знаете, товарищи, ограниченные. Хотя она нерестится в наших реках, хотя мы и строим рыборазводные заводы, растёт семга в открытом море. Вдали от наших берегов. И вот некоторые страны сейчас стали ловить её там, не дожидаясь, пока она уйдёт на нерест.
Под навесом зароптали.
— Куда наши–то смотрят! — крикнул полный мужчина лет сорока в очках на одутловатом лице. — Подводную лодку под них — сразу отловятся.
Гаврилин нахмурился.
— Ну, это, Федотов, не нашего ума дело. Нам свою задачу надо выполнять как следует. Тем не менее, — повысил он голос, — у нас есть некоторые товарищи, которые с браконьёром живут в корешах.
Гаврилин потряс конвертом.
— На участке Карнаухова... Ты где, Карнаухов?
— Тут я, — откликнулся тощеватый мужичок.
— Ага! Знаешь ты такого Мошникова?
— Сморя какого! — весело крикнул Карнаухов. — У нас их десять штук в кажном селении.
— А вот такого, — вскипел Гаврилин, — который безнаказанно блудит у тебя на участке!
— Такого не знаю.
— Вот вам, товарищи, и рыбинспектор! Люди знают, мне об этом пишут (Гаврилин потыкал пальцем в конверт), а страж порядка не знает
Карнаухов негромко — для соседей — огрызнулся: “Гласность — в рот ей два весла. С мово ж села человек. Заедят потом”. Гаврилин не мог услышать этого — стоял далеко. Но, видимо, догадался.
— Вы чего там шепчете? — тихо произнёс он, и губы его вдруг перекосило. — Может, устали у нас работать?
Под навесом сразу насторожились. Такой поворот сулил крупные неприятности. За недолгое время работы в инспекции Гаврилин уволил несколько человек, а потерять хлебное место, когда в магазинах шаром покати — такому только дурак обрадуется.
— Дак мы... куда он, Альберт Петрович, денется. Помаем мы ево, — засуетился Карнаухов.
— Поймаем. Только без вас. На этот участок направим товарища Вдовина. А вы поблизости от нас поработаете. Глянем, чего к чему.
Гаврилин остро посмотрел на Вдовина.
— Согласен, Виктор Николаич?
Вителя решительно кивнул. Он был как патрон, втиснутый со стальным клацаньем в ствол и готовый выстрелить туда, куда ствол направят. Люська ждала-ждала, что Вителя одумается, пугала уходом, но Вдовина не прошибло. Забрав дочку, она ушла к своим. Виталина мать — худая, высокая и молчаливая женщина — несла свой крест без жалоб. Однако тут и она не выдержала. Встала в дверях, растопырила руки. Все люди, как люди, дорожат семьёй и работой, а этот, куда ни ступит, то вляпается. Отец ранетый был, за такого причудника воевал, а ему хочь плюй в глаза — всё божья роса. Жена который раз уходит — как тута не уйдёшь? Ловил рыбу, теперь ему давай людей ловить.
Вителя окрысился на мать, взволнованно закричал: “Не понимаешь ни бум-бум и не лезь! Об государстве надо думать! Доим его, кто ловчей ухватится, а у государства, может, беда”.
Поэтому карнауховское отношение к делу Вителе сильно не понравилось.
— Держут тут всяких, — сквозь зубы прошипел он, — потом, извиняясь за выраженье, вещи пропадают.
Стоящий рядом Федотов медленно оглядел Витёлю с головы до ног и хотел что–то сказать, но тут старший инспектор ошарашил его:
— Вы, Федотов, пока вдвоём поработаете со Вдовиным. Участок отдалённый. Там, я чувствую, инспекторским духом не пахнет. Зато браконьёры, душа с них вон! — рявкнул Гаврилин, — живут, как у Христа за пазухой!

* * *

Новый дом колхозной конторы стоял над самой рекой в отдалении от всех изб села. Стрельников умышленно велел построить его здесь. Не много было машин в колхозе, но каждая за чем–нибудь да подъезжала к конторе. Из-за этого единственная улица, когда правление занимало дом в самом селе, была всю весну, лето и осень разъезжена до непроходимости. А сюда, по-над рекой катайтесь, сколько влезет. Опять же, колхоз рыболовецкий, главный транспорт — доры, карбаса и лодки. Пристают прямо под окна конторы. Стрельников видит, кто по дому соскучился, а кто делает план на тонях.
План не даёт покоя председателю. Два года колхоз обгонял всех на побережье. Стрельникова начали хвалить в районе и даже в Мурманске. Тыкали им других председателей. Молодой руководитель, недавно принял колхоз, и смотрите, как сумел организовать людей. Не в одних людях было дело — Стрельников знал это лучше других. Но похвалы приятно щекотали. За зимы насиделся в президиумах, узнал много разного народу, в том числе — “нужного”. Однако, когда дали план на новый год, опешил. Как появились прошлые успехи, не очень опытом поделишься. А тут надо дать сёмги ещё больше.
Возле конторы послышался топот. Стрельников потянулся к окну, которое выходило в сторону села. Окно, что справа за спиной, глядело на реку. Оттуда разве водяной мог прискакать. Не успел председатель приспуститься на стул, как в коридоре забухали шаги.
— Валерий Иваныч, беда!
— Ну? — иронически уставился Стрельников единственным глазом (второй в мальчишках выжгло порохом) на коротконогого бригадира Мезина. — Бабы на тоню приехали?
— Вот-те и ну! — обиженно передразнил Мезин, отдирая с пиджака шмотки грязи. — Приехали, да не бабы. Вдовин с Федотовым.
— Эх, мать твою! — изменился в лице председатель. — Когда?
— Мы аккурат сети проверяли. Я ихний мотор услыхал. Гребенькову Васюне кричу: “Сбрось сёмгов половину в анбар!” Как будто вчера поймали. Но этот хитрый, стерва... новичок. Вдовин–то! Федотов — очками луп-луп и вроде не заметил. А Вдовин на сети глянул — ив анбар.
Стрельникова выбросило из-за стола. В два шага он подошёл к окну, которое выходило на реку. Вниз по течению река просматривалась примерно на километр. Никого на ней не было.
— Что делать? — перемялся в заляпанных грязью сапогах Мезин.
— Снять штаны да бегать! — рассердился председатель. — Что делать... Ушами меньше хлопать! Мне как будто одному план нужен...
Он запустил пятерню в жёсткие рыжие волосы, поскрёб голову. Подошёл к бригадиру, глянул на него одним глазом сверху вниз. Стрельников был высок, узкоплеч, выглядел необматеревшим ещё переростком, хотя перевалило мужику за тридцать. Продолговатое лицо его пылало, и светлые брови дёргались, как рыбки на раскалённой плите.
— Они видели, как ты уехал?
— Похожа нет.
— Похожа... свинья на ёжа. Дуй сей момент к себе. Только подальше от реки держись. Они, небось, ко мне уже едут.
Через некоторое время снизу послышался комариный зуд. Стрельников подошёл к окну, толкнул створки. Солнце поднялось уже высоко. Но средина реки ещё кое-где парила. Туман держался и у противоположного берега, который был в лесной тени. При открытом окне комариный зуд сразу стал далёким гулом. Стрельников сплюнул. Моторы он различал на слух — до того, как на волне демократизации его выбрали председателем, работал механиком. Снизу на полной скорости шла инспекторская лодка.
Когда она причалила, Стрельников вернулся к столу, стал читать записки бригадиров о последних уловах.
— Можно, Валерий Иваныч?
Председатель подвигал очередной листок, вроде не слыша. Потом поднял зелёный глаз к дверям.
— А-а, — удивился он. — Два друга — мосла! Третьего собака унесла...
К нему вернулась его насмешливость и уверенность в себе.
— Чего это ни свет, ни заря к нам?
— Кто рано встаёт, тому — сапоги, — показал Вдовин глазами на грязь от мезинских сапог. — Остальным — лапти.
— Не убирают вовремя, — сокрушённо закивал председатель. — Каждый человек на счету. Путина. Вот и некому палубу драить.
— Драй Мезина, — посоветовал Вдовин, падая на стул перед столом председателя. — Чтоб сапоги чистил у порога. И коня не гонял.
— Гляди-к: следопыт...
Стрельников слегка смутился. “Где он им попал, чёрт? Ведь сказал: к реке не соваться”. Угаданный приезд бригадира менял обстановку. Валерий Иванович сначала хотел отбрехаться: не знаю, как они там поставили ловушки — давно не был в бригаде. Конечно, сей момент прикажу открыть полреки. А Мезина? Мезина накажем.
Теперь игра не получалась. Поняли это и рыбинспекторы.
— Что ж эт ты делаешь, Валерий Иваныч? — серьёзно спросил Вдовин. — Мы браконьеров-одиночек ловим, а председатель колхоза опять почти всю реку перекрыл.
Валерий Иванович побагровел. Зелёный глаз гневно сверкнул. Но председатель сдержал себя.
— Душат планом, Виктор Николаич, — как можно проникновенней пожаловался он. — Не выполнишь — отругают. А выполнять... вон видишь, как его выполнять приходится.
Ему было неприятно оправдываться перед этим плотненьким, строго слушающим человечком. Но другого выхода он не видел. В первый же свой приезд Вдовин оштрафовал председателя. Стрельников махал длинными руками перед фуражкой с крабом, подбегал к Федотову — его он однажды видел с прежним инспектором Карнауховым, однако Вдовин только холодил синие глаза и скрипуче повторял: “Закон, дорогой товарищ! Закон”.
После этого Валерий Иванович решил наладить человеческие отношения с новым инспектором. Сёмга вдруг перестала идти, сети, поставленные по правилам, мокли пустыми. Стрельников слетал в Мурманск — большие сёла были связаны с областным центром самолётами, достал через “нужных” людей пол-ящика дорогого коньяку. Спустившихся с верховьев реки Вите;лю и Федотова встретил заставленный стол в председательском кабинете. К середине белой ночи запели — у председателя оказался хороший голос. К утру совсем сладились, и Стрельников закричал в очки Федотову: “Н-н-на паровоз можно пускать! П-п-по вагонам! П-п-подадут”. Но Вогеля вдруг встал, напялил “краба” и помахал пальцем перед раздутыми ноздрями: “Закон, дорогой товарищ! Закон”.
С того времени Валерий Иванович, как вспоминал о новом инспекторе, так сразу терял настроение.
— Я–то вас понимаю, ребята, — поглядел он на Федотова. С тем, чувствовал председатель, можно было договориться. — Поймите и вы меня.
Федотов закурил, бросил спичку в окно. Мясистое обветренное лицо с широким носом и словно выгоревшими глазками под очками не выражало ни злости, ни твёрдости, а было усталым и сочувствующим.
— Приятно у тебя здесь, — показал Федотов за окно.
— А он эту приятность хочет мёртвой сделать, — расстегнул Вите;ля сивый, ещё Люськиного детства, портфельчик. Там у него лежали бланки протоколов.
Стрельников мельком глянул на Вдовина, понял, в чём дело, и энергичней потянул в разговор Федотова.
— Приятно туристу, Евгений Кузьмич, — с некоторой обидой сказал он. — Нашему брату хозяйственнику некогда природой любоваться. Личной жизни нет. Не знаешь, от кого дети.
Вдовин коротко засмеялся.
— Придётся, Валерий Иваныч, ещё раз тебя оштрафовать. Теперь на всю катушку. Чтоб знал.
Председатель вскочил со стула, оттолкнул его и снова брякнулся на стул.
— Молодец!
— А ты браконьер! Предупреждал я тебя? Через твои ловушки ни одна сёмга на нерест не попадёт.
— Он их снимет, — сказал Федотов.
Вдовин ошпарил синим светом тучного коллегу.
— Не сниму! — крикнул Стрельников, перевесившись через стол к Вдовину. — Отвезу несколько сёмгов, куда надо, и заплачу тебе штраф.
— А-а, вон ты как!
Виталя бросил портфель на стол и вскочил навстречу председателю.
— Одноглазо смотришь, дорогой товарищ, на государственный интерес. Очень даже одноглазо.
Стрельников обомлел. Его никто ещё так не оскорблял.
— Теперь понятно, с кого берут пример эти... Мезины там всякие... или Мошников Сергей. Поймали вчера, а он лыбится, как ясный месяц. Помнишь, Федотов?
Федотов встревоженно шагнул от окна. Рыжая голова председателя угрожающе нависла над вдовинским “крабом”. Стрельников дёргал губами, но от гнева не мог ничего произнести.
— Не-ет. Ты у меня штрафом не отделаешься. В суд! — топнул Вдовин. — Ещё древние... эти...
Вителя от волнения забыл, кого называл бровастый лектор. Не то боты, не то жмоты — что–то вроде этого, а кто именно, он никак не мог вспомнить.
— Короче говоря, до нас они жили... Германцы! Они и то устраивали на реках запруды с большими просветами. Чтоб могла трёхлетняя свинья перевернуться. Такая здоровая, как ты!
Стрельников, выпучив зелёный глаз, зашарил рукой по столу.
— Ээй! — поспешно встрял Федотов. — Он, конечно, виноват, но зачем ты так, Вителя!
Председатель быстро обернулся к Федотову.
— А ну брось курить у меня в кабинете! Из-за всяких тут... германцев... рак наживать. Значит, в суд? — снова навис он над Вдовиным.
— И никаких гвоздей! — твёрдо сказал Виталя. — Закон, дорогой товарищ. Закон!
Председатель опал на своё место, сплёл длинные руки на груди.
— Смотри-и, дорогой товарищ, — насмешливо передразнил он Вдовина. — Без году неделю работаешь, а скок людей назлил. Рассказывают уже кой-где.
Федотов выбросил окурок в окно.
— Давай ограничимся, Виктор Николаич, штрафом. В последний раз. А половину ловушек сними, — строго сказал он председателю. Тот сообразил, сразу же кивнул.
— Обязательно. Сей момент.
Вдовин неприязненно посмотрел на обоих.
— Ничего не могу обещать.
Федотов снова, как тогда под навесом, медленно оглядел Вит";лю с фуражки до резиновых сапог и кивнул председателю.
Возле лодки он, наконец, проговорил:
— Власть что ль зудит в тебе? Аль по натуре вспыхливый?
Вителя отходил быстро. Потянулся с хрустом на тёплое солнце. Сказал миролюбиво:
— Не для себя стараюсь.
— А он для себя? В такую рамку его засунули. Какой ногой ни дрыгнет — обязательно за рамку вылезет.
— Дак ведь закон, Федотов! — удивился Вдовин.
— Закон, Виталя, это когда люди не мешают друг другу жить.
— Не бывает такого, чтоб всех устраивал закон, — сказал Вдовин. — Кто–то будет недоволен. Но он должен подчиняться, если с законом согласно большинство.
— А кто его — закон — устанавливал? Мы с тобой? Нет, власть. А власть эту мы с тобой назначали? Тоже не мы. Надо отбросить эти законы... советские... и жизнь будет хорошая.
Вдовин открыл рот, чтобы одёрнуть напарника — ему было неприятно слушать такие слова. Тем более, говорил об этом Федотов в последнее время всё чаще. Вдовин даже заметил, когда это началось. После их поездки в город на голосование. В тот раз Гаврилин велел всем приехать, чтобы участвовать в выборах президента России. Вителя не понимал, зачем нужен президент в России, если у Советского Союза он есть. Так у каждой республики появится свой, и что тогда делать с этой кучей президентов? А ещё он не мог определиться, кому отдать предпочтение. Немножко нравился неизвестно откуда взявшийся рослый, красивый мужик по фамилии Ельцин, который обещал навести порядок, сделать всех богатыми, отдать простым людям всё, что имеет власть, однако бросать разворошенный свой участок ради выборов Вителя не хотел. “Обойдутся без меня”, — подумал он и даже сказал об этом Федотову, вызвав у того кривую усмешку. Но Гаврилин приказал быть обязательно, и Вдовин нехотя подчинился. Заодно решил навестить мать.
Он пробыл в городе полсубботы и воскресенье. В понедельник утром уже плыл на пассажирском катере к поморскому селу, откуда начинался его участок. А Федотов зачем–то отпросился у Гаврилина на три дня, где был — рассказывать Вите!ле не стал, как тот его ни спрашивал, только после этого заметил Вдовин, что напарник стал говорить о власти — и не о городской даже, а о обо всей власти — ядовито, ругать зло партократов, от которых, по его словам, жить людям становилось всё хуже.
Вителя отчасти с ним был согласен. Приехав в тот раз в город после недолгого отсутствия, увидел, как перед магазинами очереди стали длинней, сбиваться начинали ещё до открытия, а торговцы, не стесняясь, запускают в задние двери, кого им надо. В этом, как полагал Вдовин, конечно, была виновата власть. Но не вся, а та, что отвечает за работу магазинов. Вот этих людей надо было как следует наказать. Снять с работы, может даже посадить в тюрьму. А так, чтобы всех поголовно — на это он согласиться не мог. Поэтому каждый раз строго обрывал Федотова, не давая тому слишком разойтись в брани.
Хотел он приструнить напарника и теперь, но едва раскрыл рот, как сверху, от конторы, кто–то пронзительно свистнул. Рыбинспекторы вскинули головы.
— Эй, два друга — мосла! — насмешливо закричал из окна Стрельников. — С почты звонют. Деньги вам какие–то пришли.
Он навалился тощей грудью на подоконник.
— Приходите! Кой-чего найдём.
— Некогда! — крикнул Виталя, обрадованный, однако, что зарплату прислали. Деньги у обоих кончались.
— Эх, Вителя, Вогеля, — подтыкнул очки Федотов. — Некогда тебе... Да запались она огнём-штомем — наша работа — за такие деньги! Надо не об ком–то думать — об себе. Самый лучший друг человеку — он себе сам. В Америке чёрный работяга... негр, вроде наших бичей... получает 5 долларов в час. Ты их хоть видел — доллары?
— Не-а. А ты?
— Меньше ему не имеют права платить, — продолжал Федотов, не отвечая на вопрос. — Такой у них закон.
— Откуда знаешь? После выборов в Америку съездил?
— Знаю. Хорошие люди дали почитать.
— Ааа... Написать можно, чего хочешь. У нас тоже пишут — всё хорошо.
— Дак это кто пишет? Партократы! Ихние брехуны! А почитай демократов...
— Такие ж, видать, брехуны.
— И-их ты! Мы не только читали. Нам рассказывал про ту жизнь один человек. Недавно оттуда приехал.
— Какой человек? — насторожился Вителя.
— Как мы с тобой, — ушёл от ответа Федотов. Он хотел рассказать про доллар, про знакомство с инженером Самойловым, но, заметив, как напрягся Вдовин, решил промолчать. Хотя носить в себе острые впечатления тех дней ему было всё труднее.

* * *

Ещё неделю рыбинспекторы прочёсывали реки и озёра Вите!линого участка. Иной раз в день покрывали с десяток километров, пересаживаясь с моторки в надувную лодку, шли пешком, чтобы попасть к какому–нибудь глухому озеру в лесах. Леноватому и флегматичному Федотову такой темп сильно надоел. Задержав браконьера, он с удовольствием ругался с ним, пугал его, по–том толковал о непутёвой жизни бедолаги, снова кричал, вдруг натыкался в разговоре на общего знакомого и после этого готов был тут же устроить костерок, выпить, посидеть — лишь бы никуда не ехать в ближайшее время. Но Вдовин быстро составлял протокол, бросал потёртый портфельчик в лодку. “Гляди, извиняюсь за выраженье, допрыгаешься, — скрипел он браконьеру. — Сейчас вот так, а будет вот так”. И показывал решётку из пальцев.
◊ем дальше, тем сильнее этот Виталин азарт раздражал напарника. Будь Федотов старшим, он подавил бы на Виталю. Или придрался: не так сделал. Но Вдовин как будто полжизни отработал в инспекции. Хитро скрадывался, чтоб захватить врасплох браконьера, припирал пойманного намертво, откуда–то знал повадки рыбьих воров и, главное, был неутомим.
Они оказались очень разными людьми. Какими бы крутыми и захватывающими ни были увлечения Вдовина, он после них с виноватинкой и новым азартом возвращался, как от закружившей его подружки к законной жене, к своему постоянному делу — слесарному.
А Федотов никакого дела толком не одолел. Был он постарше Вогели, однако, в отличие от Вдовина, мест переменил много. На механическом заводе работал в стройцехе. А там какое освоишь дело: то пошлют фундамент под станок бетоном залить, то заложить кирпичом дырку в стене.
На овощной базе числился плотником, но всего-навсего ремонтировал ящики. Одно время кочегарил в котельной, ушёл: мало платят. После был сторожем в школе. Перед инспекцией года полтора работал в пожарной охране. Хотя повсюду висели объявления: “Требуются...” Федотов нигде долго не задерживался. На вопрос Вдовина: “Почему?” с усмешкой ответил: “Работы надо иметь поменьше, а денег побольше”.
Вите;ле такое объяснение не понравилось. Подумал, что и в инспекции, где Федотов работал второй сезон, он долго не задержится. Тем более что, судя по его поведению, напарник работой не очень дорожил. Отобранную у браконьеров сёмгу мог и Вдовин “конфисковать” для общей с Федотовым нужды. Но на другое: на снасти, вещи — у него был личный запрет. Отбирать, считал, можно только по суду. Однако Федотов тянул руки и к вещам. Однажды отнял у деревенского мужика куртку-дождевик. Лишь после вмешательства Вители вернул вещь чуть не плачущему браконьеру. А после поездки на выборы забрал у браконьера неработающий приёмник.
— Зачем он тебе?
— Сгодится. В хозяйстве и таракан — скотина.
— Ну да. Если ничего другого нет.
Уставший от вдовинской гонки Федотов несколько раз звонил в инспекцию с надеждой, что отзовут: времени прошло немало. Гаврилина всё не было на месте.
Однажды в полдень пристали к селенью домов из двадцати. Тут была отдалённая бригада соседнего со стрельниковским колхоза. Вдовин решил познакомиться с бригадиром и зайти в магазин — подкупить хоть каких–то продуктов: в некоторых деревнях, благодаря работе потребкооперации, с товарами было получше, чем в городе.
К удивлению инспекторов, бригадиром оказалась дородная, на вид моложе их, женщина с красивым, скорбным лицом. Пока Вдовин разговаривал с ней, Федотов настойчиво крутил диск телефона. Наконец, инспекция ответила. У телефона был Гаврилин.
— Вы куда провалились? — закричал он, узнав Федотова. — Ищу вас по всему побережью. Только протоколы получаю.
Федотов, довольный, положил трубку.
— Всё, Вителя! Отзывают меня. Немедленно.
Не теряя времени, на полном газу, да ещё по течению быстро пронеслись вниз до стрельниковского села. Здесь они квартировали у одинокой старухи. До осени могли теперь не встретиться, а как-никак много дней прожили в одной лодке, в одних избах. На скорую руку сделали закуску. Федотову не терпелось быстрей уехать, но раньше следующего дня вроде как не получалось: надо было забросить Вителю вверх по реке, до порогов. Оттуда Вдовин пешком должен идти до границы своего участка. Поэтому Федотов расслабился и, подняв стакан, тепло сказал:
— Давай на прощанье.
— Ты как на войну собрался.
— Всяко может быть.
— Ну, если только браконьеры меня утопят, но я таких кандидатов пока не вижу.
— Против народа идёшь, Вителя. Вроде не слепой, а не понимаешь, что кругом происходит. Партократы всё подмяли под себя. И ты с ними в одной лодке.
— Вон как! А я думал, всё это время был в одной лодке с тобой.
— Об народе надо думать, Вителя. Об народе.
Федотов сказал это и сам удивился, как легко у него вышло повторить слова Самойлова. Три дня, которые он провёл с людьми из “Народного фронта”, зажгли в нём то, что давно готово было вспыхнуть, словно высохший до звона хворост.
— Этой власти не служить надо, а сковырнуть её. Другие люди должны взять власть.
— Уж не ты ли?
— А почему и нет? Я бы о народе думал.
— Но сначала о себе?
— А что в этом плохого? Сытая власть будет лучше заботиться о народе. А эта... пфу! — плюнул Федотов.
Он никогда не любил никакую власть. Правда, о своих чувствах к Большой власти помалкивал — распространяться об этом было небезопасно. Но низовую власть, особенно ту, что рядом — бригадиров, мастеров, начальников смен и цехов он не любил почти открыто. Все они занимали свои места, как считал Федотов, незаслуженно, и в действиях каждого из них он легко находил неправильности. Только говорил об этом не часто. То лень было ввязываться, то понимал, что никто особо слушать не будет. Поэтому чаще всего перебирал и смаковал недостатки ближних начальников про себя.
Он не любил власть не потому, что был бунтарь. Бунтарь — человек действия, а Евгению нравилось, находясь в какой–то внутренней расслабленности, мысленно перебирать недостатки тех, кого он считал властью, и сладостно представлять себя на их месте. Он не видел своих конкретных действий на том, властном посту, представлял себя как бы в некоей дымке, стоящим то ли на трибуне, то ли на другом каком возвышении, но обязательно вверху, а внизу — люди... люди, и все с покором смотрят на него.
Среди новых знакомых тоже оказались начальники, но они не вызвали у Федотова такой неприязни, как остальные. Эти сами отвергали власть, а значит, были сродни Евгению, и потому он чувствовал себя равным всем им.
За три дня Федотов узнал много нового, услышал такое, о чём раньше не догадывался. Узнанное как бы приподнимало его над другими. Поэтому с каждой новой порцией выпитого он смотрел на Вите;лю всё более снисходительно. Так человек, внезапно допущенный до больших секретов, глядит на своего наивного знакомца, не подозревающего о скорых переменах в его и других жизнях, с некоторым величием, с жалостью к нему и даже с сожалением по поводу того, что не может прямо сейчас поделиться узнанным.
Наконец, Федотов не вытерпел.
— Ты меня спрашивал про шахтёров, которые стучат касками в Москве.
— Ну?
— Спрашивал, на чьи деньги они стучат.
— Да. Деньжищи нужны большие. Привезти целый поезд в Москву, поселить их в хороших местах — это не у нашей Мефодьевны на квартиру встать...
— Добавь шахтёрские семьи — им ведь тоже надо на что–то жить...
— И кто за всё это платит?
— Иностранные профсоюзы, — сообщил Федотов с таким видом, словно сам только что отдал шахтёрам эти “деньжищи”.
— Это тебе вместе с долларами рассказали?
— Да, знающие люди из “Народного фронта”.
— Выходит, разрушают наш порядок на чужие деньги?
— Какие чужие? — вскричал Федотов. — Демократы Запада помогают победить демократии у нас.
Он вспомнил сбор на квартире инженера Самойлова. Там было шесть человек. Евгения привёл туда случайно встретившийся в магазине знакомый парень — вместе работали в кочегарке. Борис Семёнович Самойлов готовил всех быть наблюдателями на выборах. Четверым дал фотоаппараты, двоим — кинокамеры. Федотов не умел фотографировать. Самойлов показал. Но при этом заметил: “Получится у вас снимок или не получится, неважно. Главное, партократы в избирательной комиссии увидят, что вы снимаете. Мы боремся за Ельцина, и они должны это знать”.
После Борис Семёнович раздал всем инструкции, где было написано, как вести себя на участке, как регистрировать нарушения, как привлекать внимание людей: криком, скандалом, даже потасовкой, если кто–то нарушит избирательный закон. Инструкции тоже помогли составить и отпечатать на Западе, объяснил Самойлов. Но об этом Федотов решил не говорить Вдовину, увидев его реакцию на деньги для шахтёров. Да и вообще ему надоел этот законник.
— Эх, Вителя, Вителя! Кругом всё рушится, а ты хочешь порядок наводить.
— Потому и надо наводить, что рушится. Покосившийся дом нужно не подталкивать, а подпирать.
В этот момент в дверях избы появилась хозяйка — высокая, сухая старуха, в длинной юбке, выцветшей серо-голубой кофте и белом платке, охватившем овальное лицо.
— Гол(5ско** байте. Не дракуны***, а шума-та до реки.
Перед тем Федотов сказал ей, что уезжает. Она сходила в огород, нарвала огурцов и сейчас, прижимая их к груди, принесла в избу. Хотела ещё захватить грибов из погреба, но громкий разговор обеспокоил её. Прямая, как доска, с ликом непроницаемым и суровым, старуха оглядела постояльцев.
— Опеть ты, Вихтар, Евгеню казнишь. Безмилостивый, паря. Делите цавой-та, делите. Мяготи нету промеж вами-та.
Вдовин поморщился.
Мы о порядке, Мефодьевна, говорим. Эт как в организме... палец наколол, он нарывает. Не лечить — пойдёт нарыв по руке. А там и гроб с музыкой. Не будем закон сохранять — всем достанется. Сейчас ты дверь веником подпираешь... Поставила веник у дверей — тебя, значит, нету. Никто в избу не войдёт — такой здесь порядок... считай закон. А когда не будет закона, замком не спасёшься.
Старуха сурово выслушала Вит";лю. Она, как многие, не любила инспекторов, но Вдовина — особенно. Однажды он дал ей понять, что хотя и квартирант, но человек значительный. Старуха отрезала: “Ты — руп, да подворник****, я — копейка, да хозяйка”. Все местные жители, конечно, имели сёмгу, даже запасали её на зиму. Но немного. Главной рыбой, которую солили в бочках на всю зиму, была озёрная щука. Однако сёмга — этот извечный деликатес, стала опасной, и главным носителем опасности был теперь Вдовин.
Федотов взял у хозяйки огурец, откусил, макнул в солонку.
— Спасибо, Мефодевна, за приют. Мы, наверно, сейчас тронем. Не будем ждать завтрева утра. Ты как, Виталя?
— Согласен. Вечер только начинает, а там — ночь белая.
— Куды ты, паря, походишь? — спросила старуха Федотова.
— Отвезу Виктора до падуна, вернусь сюда, а утром Стрельников переправит меня к морю.
Хозяйка слегка согнула прямую спину, поклонилась Федотову.
— Приежай, батюшко, опеть. Тута-ти место для тебя есть, имушшество своё могешь оставить. Одному-ти ему неповадно станет отдувацца.
— Не вернётся он, Мефодевна, — сдвинув брови, проговорил Вдовин. Его задело тёплое отношение хозяйки к Федотову. — Ловчее время приходит. Мырь***** идёт по воде... с мутью идёт... Самый оно свою рыбу поймать.

* * *

Вдовин побыл возле порогов, наблюдая за сёмгой, которая отдавала последние силы, стремясь перепрыгнуть бурлящий водяной поток и пройти оставшиеся километры жизни до нерестилища. Затем взгромоздил на спину рюкзак, где были сложены резиновая лодка, одежда, припасы, и двинулся по берегу к верховьям реки. От порогов, как рассказывал Карнаухов, до границы участка было километров десять-двенадцать. Точно он не знал. Вдовин шёл то возле самой воды, когда это было можно, то поднимался на обрывистый берег. Дремучий лес, разорванный рекой, сдавливал её, не давая уступить ни клочка скалистой земли. Местами корни деревьев плелись по поверхности скал, а стволы гнуло в сторону реки. Вдовин хрипел, пробираясь в этом чертоломе. Искусанную комарами и натёртую мокрым воротом шею щипало; временами глаза застилали тёплые, дрожащие шарики.
На второй день, к обеду, когда Виталя хотел уже остановиться поесть, он вдруг увидал, что идёт еле заметной лесной тропинкой. Вдовин сбросил рюкзак, достал из кармана куртки влажную от пота карту. Получалось, что где–то близко деревня В. — последнее селение вдовинского участка.
Он выбрался к берегу. Река сворачивала на северо-восток. До поворота на ней никого не было.
Вителя развёл незаметный костёр, поел и снова зашагал по тропинке. Кое-где она подходила к самому обрыву. Прячась за деревьями, инспектор долго проглядывал берега.
Вдруг, выйдя в очередной раз к обрыву, Вдовин увидел неожиданно открывшиеся вдалеке дома деревни. А в полукилометре от инспектора двое мужчин время от времени взмахивали руками.
Вителя медленно присел, на карачках отполз к рюкзаку, взвалил его на спину и, согнувшись, побежал по тропинке. Расстояние он прикинул верно. Бросив рюкзак за кустами, Вдовин подобрался к обрыву, держа фуражку в руке. Осторожно выглянул. Мужчины спиннинговали прямо под ним.
Блёсны они кидали неумело — Вителя был опытный рыболов. “Сейчас “борода” будет”, — подумал он о высоком мужчине в мятой шляпе, который стоял ближе к Вдовину. И точно: леска у “шляпы” запуталась, он выругался, стал сбрасывать её с катушки. Но здесь у второго — сутулого, в длинных резиновых сапогах — удилище вдруг дёрнуло, он откинул голову, как-то нутром крякнул и начал стремительно наматывать леску. В нескольких метрах от берега сёмга выскочила из воды, рванулась на леске в воздухе и светлой торпедой вонзилась в глубину. “От с-сука!” — просипел потрясённый Вдовин. Он хотел вскочить, однако тут у первого рыболова затрещал тормоз, и вслед за тем удилище согнулось дугой.
Завернув рыбин в мешки, спиннингисты через некоторое время полезли наверх. И лоб в лоб столкнулись с Вогелей.
— Привет, мужики! — сказал он, вставая. — Как жизнь удалая?
Мужчины отшатнулись назад, но там был обрыв.
— А ты откуда прынц, штоб тебе докладать? — хмуро спросил в мятой шляпе.
— Во! Давайте познакомимся. Ваш новый рыбинспектор. Вдовин. Виктор Николаевич.
— Мы ни старого не знали, ни нового не хотца знать, — шагнул вбок сутулый.
— Стоп! Мешочки сюда!
Вителя не успел протянуть руку, как длинный прямым ударом влепил ему в губы. Вдовин брякнулся назад, моментально вскочил и вырвал из кобуры пистолет. Во рту сразу стало горячо, губы разбухли.
— Нападение на влашть! — с яростью прошепелявил Вителя. — Щемь
лет!
Он не знал, сколько дадут — ляпнул про семь лет наобум, но шевельни длинный хотя бы бровью, Вителя тут же врезал бы ему пистолетом.
— Мешощки!
Мужчины заколебались, но видя перед собой пистолет, покорно отдали мешки.
— А шпиннинги шами тащите. Да. Штоп! — вспомнил Вителя. — Ты, в шляпе! Вожьми-к вон там мой рюкжак.
Длинный набычился.
— Давай, давай! Шрок дадут — пригодитьша.
Он повёл их через деревню, спрашивая, где тут и какая есть власть. Оказалось, по дворам вместе с бригадиром отделения и колхозным зоотехником ходит председатель сельсовета. В разгаре было короткое северное лето, а людей для заготовки сена не хватало. Возле бригадирского дома Виталя нашёл представителей власти, показал удостоверение.
— На этого — протокол. А этому — шуд будет!
Пожилой бригадир тоскливо глянул на своих гостей.
— Ну, перьвой-та раз можа простим? — сказал председатель сельсовета — худощавый мужчина в светлом пиджаке. — Ваши люди здеся никогда не появлялись.
— Жакон, дорогой товарищ! Жакон! А профилактику проведу. Могу прям жавтра.
На следующий день в избу, где показывали кино, бригадир собрал людей. Вся деревня знала, в чём дело. Вителя вышел по форме: застегнутый, в резиновых сапогах и в “крабе”. Снял фуражку, положил на стол.
— Шегодня, товаришши, я с многими говорил.
Губы ещё болели, Вдовин морщился.
— Шлущилась такая неприятная вещь. Оленин Алекщей пойдёт под шуд. Напарник его — Киршин Кужьма — жаплатит штраф. Баальшой штраф. А пощему? Нарушение жакона.
Вдовин вспомнил вдруг бровастого лектора, книжки, которые потом прочитал, напутственную речь Гаврилина и, шепелявя, кривясь, начал “профилактику”. Он говорил о Петре I и законах древних людей, о трудной жизни сёмги и происках соседних государств. Ещё никогда в жизни Вителя не чувствовал так своей значительности, как в этой избе, где по стенам висели засиженные мухами плакаты Госстраха, планшет с выпученными от времени фотографиями киноартистов и где держалась такая тишина, что, когда Вдовин делал паузу, слышно было поклохтывание кур под окном. Он казался себе сначала солдатом какого–то неразличимого рода войск, скорее всего мотопехоты, где Вдовин служил водителем Б МП******, потом вдруг сразу увидел себя пограничником, о котором мечтал Гаврилин, и за спиной его зашевелилась Страна. Вителя был на передовой, но перед ним сидели не враги, а всего лишь недопонимающие люди, которых надо было убедить, и Вдовин со страстью делал это, всё больше влюбляясь в лица перед собой, нежнея к ним до спазмов в горле. Наконец, примеры кончились.
— Вопрошы ещть?
— Есть! — крикнул светловолосый кудрявый парень, ёрзая на табуретке. Вокруг него уже встали, загомонили. — В следующий раз подробней о Горбачёве и Ельцине. Кто они друг другу?
— Следующего раза не будет, — громко сказал кто–то. — Прибьют.
Вителя погладил “краба” на фуражке и подмигнул синим глазом.
— Будет! Шоветую в это поверить.
В избе стало тихо, и многие, глянув на инспектора, поняли, что этот плотненький, невысокий мужчина с распухшими губами — человек опасный.
* * *
Утром Вдовин накачал резинку и тронулся по течению. За первым же поворотом он хотел пристать, вернуться тайком в деревню и денёк-другой выждать. Но потом решил, что селенье первое время будет настороже и караулить нет смысла. Он поплыл вниз, иногда подрабатывая вёслами, чтобы держаться на средине. Как многие реки Кольского полуострова, эта река была могучей и стремительной. В суровых, незаселённых верховьях ревели частые пороги, но чем ниже, тем реже встречались они. Последним на этой реке был тот, у которого Федотов оставил Вдовина. Вителя время от времени опускал в холодную воду руку, прикладывал её к губам и раздумывал, как приспособиться перетаскивать моторку через порог. В эту, отгороженную естественной преградой и потому недоступную деревню, он решил наведываться регулярно и неожиданно.
Река быстро несла лёгкую резиновую лодку. Расстояние, которое Вдовин недавно одолевал часами, лодка проходила за минуты. Она обгоняла деревья, рухнувшие в воду где–то в верховьях, истерзанные о пороги стволы. Берега почти всё время были скалистые. Только местами к воде спускался лес или проплывала, вся в цветах, полянка. На одной Вдовин заметил какой–то тёмный ком. Он безразлично глянул на него, решив, что это камень, но вдруг “ком” зашевелился, и всего в нескольких десятках метров на берегу встал медведь. Было тихо. Только слышалось слабое струенье быстрой воды. Зверь и человек, не шевелясь, проводили друг друга взглядами. Инспектор настороженно, медведь спокойно, видимо, приняв лодку за плывущее дерево.
Когда полянку скрыли скалы, Вителя облегчённо снял фуражку, поднял лицо на солнце. Губы совсем перестали болеть, лицу было тепло, а по-над самой водой держалась прохлада.
Примерно через час Вдовин различил какой–то неясный шум. Он встрепенулся, глянул по сторонам. Его несло теперь быстрее. “Падун*******”, — сообразил Вителя.
С каждой минутой гул водопада становился всё более грозным. Скалы берега начали сдавливать реку, словно стремясь сомкнуться. Лес наверху стал неразличимой тёмной стеной. Вителя быстро заработал вёслами, выгребая к левому берегу. Там из воды громоздились валуны, зато возле самых скал не было уступа, через который по всей реке низвергался поток. Но лодку стремительно понесло прямо на водопад. В какой–нибудь сотне метров впереди вдруг вздыбилось плывущее дерево, как будто кто решил посадить его среди реки. Мгновенье оно стояло прямо и сразу же исчезло в грохоте. Встало торчмя бревно и, сверкнув на солнце мокрым боком, кануло в пучину. Вителя похолодел. Грохот был уже так близко, что на лице почувствовалась водяная пыль. Изо всех сил он грёб к валунам, среди которых тоже бурлила и пенилась вода. В последних метрах перед водопадом лодка вырвалась, наконец, из могучего потока и оказалась среди больших округлых камней, но неожиданно резиновое дно её вспучило, словно под него подсунули огромный кулак. Течение тут же задрало борт севшей на камень лодки. Вителя молниеносно сдёрнул сапоги и выпрыгнул в мелкую воду. Поток смыл облегчённую лодку, Вдовин бросился в неё, лавируя вёслами среди камней. На берегу мелькнуло чёрное пятно от костра, возле которого инспектор следил несколько дней назад за сёмгой, и лодку вынесло на спокойный плёс. “Т-тут п-придётся п-пора-б-ботать”, — дрожа от холодных ног и пережитого, пробормотал Вителя. Однако он теперь знал, где можно перетащить моторку.
Грохот падающей воды быстро удалялся. Река становилась шире; скалистые берега после водопада перешли в пологие, течение стало медленнее, и Вителя начал высматривать место, чтобы пристать и высушиться. Но лес пока шёл сплошной стеной, а небольшие полянки у воды не нравились.
Вдруг на правом берегу лес оборвался, и Вдовин увидел заросший травой косогор. На вершине его стояла избушка. “Это что такое?” — оторопел Вителя. С Федотовым они никакой избушки не видели. Лодку поднесло ближе, и Вителя вспомнил. Направляясь к порогу, они держались противоположного берега, а тот, где стояла избушка, скрадывал лёгкий туманец.
Однако не успел Вдовин обрадоваться столь неожиданной находке, как заметил возле избушки дым костра. Мгновенно в нём проснулся Инспектор. Вителя подгрёб к берегу. Высокая трава подходила к самой воде и скрывала его от избушки. Он вытащил лодку, прячась в траве, полез наверх. Когда до костра оставалось несколько метров, Вителя вскочил, заранее торжествуя, что застал браконьеров врасплох. Но перед ним никого не было. А в стороне от избушки взмахивала косой рослая женщина.
— Х-ху! — растерянно воскликнул Вдовин. Женщина резко обернулась, и Вдовин узнал бригадиршу, из дома которой звонил Федотов.
— Ой, напугали меня! Почудилось: медведь.
— Говорящий, — с холодком приподнял “краба” Виталя.
Она засмеялась, узнав рыбинспектора. Подошла, вытирая концом белого платка раскрасневшееся лицо. Женщина была красива — это Вдовин заметил ещё в тот раз. Но в избе взгляд у неё был скорбный и углы губ опущены, как при долгой затаённой печали. Теперь бригадирша смотрела весело, открыто.
— Здесь мало кто быват, — сказала она, отмахиваясь от комаров. — Бросили тоню — старая. Мишкино самое жильё. А я вот другой год эту бережину******** кошу. Не муха б да не комарь, совсем тут хорошо. Они, прокляты, таки кусацкие.
Вдовин сел у костра, стал разуваться.
— И мужики сюда ездят?
Его это интересовало на будущее.
— Да нет! Мужики теперь ленивые. Поймать рыбу можно спроть деревни — зачем реку ломать?
— Доло-о-вятца они у меня! — натужился Вителя. — От! Ёлки... Прилипли!
— Вам надо и носки снять, — сказала бригадирша, видя, как от вдовинских ног, которые он поднял над костром, идёт пар.
— Лучше другое! — вскочил Вителя. — Растирание. Внутрь.
Он сбегал в носках к лодке, принёс рюкзак. Достал фляжку с водкой. Женщина сняла с перекладины котелок, порезала Виталин хлеб и свежепосоленную сёмгу, конфискованную им за разбитые губы.
— Со встречей, — поднял кружку Вдовин. Он вспомнил, что в тот раз не назвался. — Виктор.
Женщина мягко улыбнулась:
— Анна.
Поев, Вдовин упал в траву подальше от костра. Тёплое солнце стояло высоко, слепило глаза. Где–то, невидимый, гудел шмель, да нудно тянули комары. Виталя закрыл фуражкой лицо. Через некоторое время пробубнил из травы:
— Этим делом надо мужику заниматься — корма-т возить.
Сказал он это без всякого интереса, занятый совсем другой мыслью. Ему вдруг захотелось как можно неожиданнее нагрянуть в верховую стрельниковскую бригаду: прижать одноглазого. Но тут Вите;ля вспомнил реку, её могучее течение в этом месте и, поражённый, сел.
— Деревня скольк отсюда?
— Километра четыре.
— И всё на вёслах?
Анна бросила в пустой котелок ложку, Вителлину кружку.
— Спроть воды немного тяжело. Зато домой быстро. И сено-та здесь хорошее. Па-ахнет! Муж приезжает — враз охапку в избу. Скучает в море без земного запаха.
Она прошла мимо Вдовина к реке. Высокая трава прибивала подол платья, и под тканью чётко вырисовывались крепкие бёдра. Платок Анна оставила у костра, тёмные волосы, волнистые от природы, были острижены довольно коротко, открывая сзади сильную шею. Виталя проводил взглядом её налитую здоровьем фигуру и снова упал в траву. Все женщины были, по его убеждению, только на личность разные, а нутром — на одно лицо. Едва ль не каждая считала себя обойдённой в жизни. Это у неё было не так, то — не эдак. И прежде всего — муж. Вдовин слышал такое сплошь и рядом. Разговор каждой новой подружки, хоть и немного их было за Вителлину жизнь, рано или поздно тоже сворачивал в промытое русло. У одной — муж много работает. У другой — много пьёт. У третьей ещё чего–то много, а чего надо — мало. Получалось, что каждой подружке с мужем не повезло, и будь иначе, не была бы она с Вителей. Вдовин обижался за неизвестных мужчин, и чем дальше, тем отчуждённей относился к женщинам. Смотреть на них стал с холодной синевой, разговаривая, то и дело иронил губы. Но слова Анны неожиданно удивили его. В них ему показалась такая теплота к далёкому человеку, что Виталя беспокойно заёрзал. Услыхав приближающийся шорох травы и звяканье вымытой посуды, с пробуждающимся интересом спросил:
— В море-т он где? У Стрельникова?
Одна колхозная бригада ловила рыбу у побережья, и Виталя некоторых помнил в лицо.
— Если бы! А то в Атлантике! — приостановилась Анна. — Весной как уедет в Мурманск, так до зимы. За месяцы от дома отвыкнет — еле отогрею. Давень********* мне на ум пало: не слуцилось ли цево? Вестей давно нету.
Виталя сдвинул с глаз козырёк. Увидел снизу тугие груди, алые, не знающие помады, губы. Ревниво пробормотал:
— Катаются, черти... А тут... трава на корню перестаивает.
Чтоб выполнить свой коварный план, ему надо было уже отчаливать. Но Вдовин ясно вдруг почувствовал, что ехать никуда не хочет. “Тэк-с. А кто нас там ждёт? — строго спросил он себя. Душа молчала. Душа внимательно прислушивалась к посвисту косы. — Тогда продляем жизнь пиратам одноглазого, — с волнением объявил себе Вите:ля. — Абордаж откладывается”.
Он пружинисто вскочил. “Временно, конечно!” И пошёл к Анне.
До вечера они косили напеременку. Анна работала легко. Под платьем волнились упругие мышцы, щёки порозовели. А Вите:ля то брал выше, то чиркал косой по земле. Быстро упарился, сбросил зелёную куртку и, если б не комары, готов был снять пропотевшую рубаху. Анна с любопытством следила за ним, время от времени показывала, как надо. Самолюбивый Виталя закусывал губы, но наукой овладевал быстро. Когда Вдовин прокосил клин до леса, женщина сказала:
— На сегодня хватит. Спасибо — помогли.
Глаза у Вдовина весело просинели:
— Спасибом не отделаешься! Молоком угостишь: заеду как–нибудь. Свекровь не злая?
Она ответила не сразу, некоторое время шли молча.
— Мы одне живём.
— Это ж с кем? С ребятишками?
Анна отвернулась:
— Нету у нас... робят. Одне мы.
Вдовин похмурел, тоже было замолк, но потом не выдержал:
— Извиняюсь за выраженье, совсем или... как?
Он имел в виду, может, были да что–нибудь случилось? Не дождавшись ответа, глянул искоса на женщину. Лицо её стало скорбным, как тогда в избе, уголки губ опустились.
— Ну, мне пора ехать, — нерешительно проговорил он, когда подошли к остаткам костра. Сапоги, висевшие на палках, горловинами к теплу, высохли, нагрелись внутри. Вдовин косил в кедах и теперь мог переобуться.
— Проверю хоть к ночи реку. Самый раз... не ждут.
Сложив руки на груди, Анна следила, как инспектор переобувается. За несколько дней Вдовин опал лицом, взгляд посуровел.
— Поесть бы вам надо, — участливо сказала она. — Потом трогацца.
Вдовин и сам колебался. Он был уже полностью готов: застёгнут, подтянут. Но уходить к лодке не хотелось сильней, чем днём. За несколько недель Вителя встретил много разных людей. Ночевал с Федотовым в незнакомых избах, их угощали, но он чувствовал: забота о нём настороженная, и человек он для всех чужой.
Совсем другое уловил Вдовин в голосе Анны. Заботиться о ком–то, видимо, было для неё страстной необходимостью, и неудовлетворённая потребность в этом заметно волновала женщину. Так сладкие соки жизни распирают и томят достигшее наивысшей спелости яблоко, и кажется, самому яблоку страстно хочется, чтобы в него впились крепкие зубы. Виталя вдруг почувствовал, что шагни он сейчас от этой женщины — и что–то тонкое, напряжённо натянутое оборванно звенькнет.
— В самом деле! — решился, наконец, Вдовин. — Чего это я голодным волком кинусь?
А решившись, засуетился, снова начал разбрасывать рюкзак, выхватывал то одно, то другое, не зная, что надо в первую очередь. Анна раздула угли и повесила над огнём котелок.
Через некоторое время суп был готов. Во фляжке у Вите!ли осталась водка: выпивал он мало, в одиночку совсем не признавал питья. Налил женщине, потом себе.
— Ну, чтоб муж не пропадал надолго.
А у самого почему–то в груди нехорошо стало.
— Ой, допропадаецца он у меня! — воскликнула Анна. — Возьму да своих рыбаков сорганизую. Запрещу, как власть, в Атлантику нанимацца.
Вдовин поднял голову от котелка. Анна то была близко, то снова удалялась к человеку, которого он не знал, но которому уже явно завидовал.
— Нужна она тебе — эта власть. Вон на меня как глядят.
— У вас совсем другая. Безжалостная. Послали, небось?
Вдовин отрицательно мотнул головой:
— Нет, сам. Богатствов наших жалко. Думаешь, сёмги у нас навалом? Вон она идёт сейчас в реке — много её там? Штуки! Допустим, тыщи. Однак не миллионы. Я тоже думал: много.
— А откуда ж узнали, цто мало? В реке смотрели? — насмешливо спросила Анна. И тут увидела в западной стороне неба, у горизонта, сиреневокрасные полоски облаков.
— Ба-а. Красень*10. Засиверка*11 подует — дожжово время*12 пойдёт.
Вителя пригляделся.
— Не должно бы. Если красень с вечера, рыбаку бояцца нечего. Эт если красень поутру, рыбаку не по нутру. В случай чего — вон избушка–то. Спрячешься.
— Траву жалко. А вы... всё–таки в ночь?
— Сама ж говоришь: ловят — не бояцца. Ну, я им половлю!
— Раньше не боялись. До вас. А теперь остерегацца стали. И злятца мужики. Говорят: вспыхливый вы.
— Ишь ты! Злятца. Они ещё не видали вспыльчивых. Им бы нашего старшего инспектора Гаврилина.
Вителя внезапно разгневался. Это на него ещё и злятся?! Он на них должен кобеля спустить, а им надо лежать и не отмахиваться. В какие времена появилась возможность посидеть спокойно с человеком, а вместо этого плыви куда–то стервецов ловить. Он посмотрел вслед уходящей к избушке женщине с таким пронзительным сожалением, что Анна вдруг обернулась.
— Вы... это... звали?
Она вся напряглась, ожидая. Вдовин приподнялся было навстречу ей, но тут представил, как от деревень отплывают лодки, и резко отрубил:
— Показалось.
Когда Анна ушла, Вителя посидел ещё у костра, пусто глядя на нервные пробеги жара по гаснущим углям. Потом затянул ремень с пистолетом, крепко надвинул фуражку и снова взялся за рюкзак.
Пока они с Анной сидели у костра, сиренево-красные полоски на горизонте заметно разбухли, потом в них медленно зашевелились тёмно-серые поверху и бруснично-алые снизу клубы. Словно кто–то мощно дул на них с земли, и облака, бесшумно давя друг друга, меняя краски, расползались по небу, пока не закрыли всю закатную сторону. Река внизу ещё некоторое время сталисто блестела, затем у тёмных берегов захолодели протяжины тумана. Стало свежо и на косогоре. Раздавленная сапогами трава запахла остуженно-сочно.
Вдовин последний раз глянул на избушку и спустился к реке. Густо потемневшие облака клубились теперь над самой головой. Вителя отыскал в траве деревянную лодку бригадирши, перевернул её вверх дном. Он ещё надеялся, что дождь пойдёт не скоро. Но тут по воде с шипом пробежали первые капли, затем всё стихло и, едва Вдовин подошёл к своей лодке, как с неба посеяло ровно и без перерывов. “Как бы заливень*13 не накрыл”, — подумал Вителя. Он скучно оглядел шуршащую реку. Ему не впервой было мокнуть, а потом отогреваться возле скрадливого костерка под густыми, запаутиненными снизу елями. Однако теперь такая перспектива приостановила его. Наверху, невидимая отсюда, стояла избушка. Вдовин почти услыхал, как шелестит по её крыше сеющий дождик, почувствовал, как обдаёт его сухая, сумеречная теплота, и, в непонятном волнении пнув мокрый борт лодки, воскликнул: “Отложим к чёрту... как он... Абордаж!”.
Избушка, подобно всем жилищам на тонях, была об одну комнату. Прямо с дождя Вителя шагнул в сухое тепло. Огляделся в сумраке единственного оконца и в нескольких шагах от себя, на топчане, увидел приподнявшееся белое плечо.
— Вы... вернулись?
Вдовин открыл рот, чтоб сообщить о дожде. Но, вдохнув пряность свядшей травы у порога, слабый запах пота от снятого платья, он уронил рюкзак и подломившейся походкой двинулся к белому пятну.
◊аса через два дверь избушки снова отворилась. Бесшумно вышедший с рюкзаком Вителя придержал её, чтоб не стукнула, и, приблизив ухо к образовавшейся щели, вслушался. За дверью было тихо. Беззвучно дотаивала и кроткая белая ночь. Лишь возле вдовинского лица пронудел комар да с крыши в натёкшую лужицу цокнула дождевая капля. Дождь кончился, однако небо ещё было затянуто матовой влажной пеленой. Но и она тоньчала на глазах, как будто кто усердно протирал забелённое извёсткой стекло. Перламутровый свет быстро набирал силу, с каждым мгновением всё дальше к лесу различимы становились прокосы, мокрые ветви кустов. Вителя дозакрыл дверь, благостно улыбнулся и зашагал вниз к реке.

* * *

На верховой стрельниковский форпост он явился, как снег в июне. Часа полтора перед этим затаённо лежал в траве, ожидая, когда рыбаки выйдут проверять ловушку. Дождался, прилип к биноклю. И только увидев, что лодки с выбранной сёмгой повернули к берегу, прыгнул в свою резиновую.
Бригадир Заборщиков — пожилой, широколицый мужчина, увидев инспектора, изумился и хотел было принять меры: выкинуть в воду часть рыбы. Но, глянув на распухшее от комариных укусов Вителино лицо, багровые оттопыренные уши, понял, что Вдовин видел всё как есть.
— Верно говорят: глаз дёрьгат — на ветреного*14 гостя глядеть, — заметил он. — Давень аж слеза текла...
— Ещё наплачешься, — сумрачно проскрипел Виталя, почёсывая зудящие вздутости на шее и на щеках. — С чего начнём, дорогой товарищ? Считать сёмгов будем, а может враз за протокол?
— Цево-тако шшитать сёмгов? — взвился проходящий мимо небритый молодой тонщик*15. Он легко нёс от лодки большую корзину с оглушенной рыбой. — Половина ей в реке, половина-ти, — в анбаре, — продолжал парень, открыв в озорном оскале белые мелкие зубы и вдруг совсем не зло подмигнул Вдовину. — Дядька Савва порядок-от ведает.
— Не бузи, Николай, — остановил Заборщиков и сдержанно проговорил Вдовину:
— Как знаешь, инспектор. Но рыбку–то красную, рыбку енту вон, сёмужку — не себе беру и не для жонки хороню-от.
Вшела пересчитал улов, составил протокол. Попалось больше сотни рыбин.
Часть сёмги была крупной: начинался ход “чёрной рыбы”. Но большинство попалось “тинды”*16.
Теперь Заборщикову надо было столько же рыбы пропустить через ловушки. Однако легко сказать: пропустить. Людей на тоне против недавнего времени сильно поубавилось. Из всех бригад где одного-двоих, а где сразу нескольких вырвали на сенокос. Короткое северное лето покатилось под гору, и Стрельников торопился ухватить там и тут. Перед Вителиным появлением троих рыбаков сняли и с тони Заборщикова. Чтобы помочь оставшимся, Вдовин стал выходить с ними проверять сети, работал наравне с тонщиками колотушкой, вымокая каждый раз с головы до резиновых сапог от яростных брызг, которые поднимала беснующаяся в ячеистой западне сёмга.
Но рыба неизвестно отчего стала идти хуже. А Вдовин, несмотря ни на что, неумолимо приказывал большую часть её выпускать, пока не сравняется счёт. Мотодора рыбоприёмного пункта, забрав на следующий день после появления инспектора на тоне скудный груз, больше не появлялась.
Первое время степенный и покладистый Заборщиков терпеливо выносил вдовинскую помощь. На четвёртые сутки утром, поплескав в чашке парящую уху, заметил разливающей на другом конце стола поварихе:
1. Цёт ты нас, матушка, закормила ушцой. Обновы-ти никакой нету.
2. Подъели, Савватий Андреич, разносолы-от. Которы Дерябин завёз — подобрали. Крупки осталось — мышь на хвосте унесёт. Одне досевки*17. С выходного, сказывал, будет Дерябин, а ныне какой, гляди-ка, день?
Заборщиков снял с шеи красный платок, защищающий от комаров, вытер вспотевшее широкое лицо. Сказал задумчиво, глядя мимо Вдовина.
— Дак оно и правда — разве мог Дерябин расшытывать, што у нас работников прибавитца. Теперь заказывай на Виктор Николаича тож. До Ильина дня*18, глянется мне, поживут оне у нас. А, Виктор Николаич?
— До Ильина иль нет, — уклончиво сказал Вдовин, не зная, когда этот день, — а побыть ещё придётся.
Инспектор уловил намёк на затянувшееся присутствие в бригаде и даже обиделся. В конце концов он мог бы и не помогать рыбакам. Сидел себе на берегу — ноги туркой — ив бинокль контролировал пропорцию пойманной и выпущенной сёмги. А он упирался наравне со всеми.
— Сам виноватый, Савватий Андреич. Скажи: легко отделался. Уважаю я тебя. Которы воевали — фронтовиков — уважаю.
Вителя знал, что Заборщиков парнем захватил последний год войны, был ранен в спину и, несмотря на 65 лет, оставался председательской надёжей.
— В другой раз — во будет! — и Вдовин быстро показал решётку из пальцев.
Через два дня после разговора за ухой счёт сравнялся. Но зато в уловах Заборщиков безнадёжно отстал. А главное, обстановка не сулила ничего хорошего. В последний раз поймали двенадцать сёмг. Шесть — рыбаки выпустили. Шесть привезли на дне корзины.
— Цавой–то поход ейный истошшал, — озабоченно и со злом проговорил Заборщиков, уставясь в корзину, которую Николай, ещё более заросший светлой щетиной, поставил на берегу. Все четверо тонщиков, Вдовин — пятый, обступили корзину. Молчали, глядя на скудный улов.
— Эх, бяда, — бросил один из мужиков — худой, морщинистый, с лицом, искусанным комарами.
— Бяда — не ягода. Не сжуёшь, не выплюнешь, — сказал Николай. — Пускай нам инспектор подсоветает, чем детишков будем-ти кормить.
Его взгляд встретился со вдовинским. На обычную весёлую озорноватость и намёка не было в холодных глазах небритого тонщика.
— Инспектор здеся ни с какого боку, — дипломатично вступился Заборщиков. — Санятка Мезин — вот он, похожа, за всех отдуваетца. Порато*19 берёт сёмужки.
Виталю будто молнией прошибло. Как же он не догадался, почему на верховой тоне стало попадать совсем мало рыбы. Мезин — этот коротконогий пират, узнав от моториста рыбоприёмной доры, что инспектор сидит у Заборщикова, видимо, наглухо перекрыл реку ниже по течению.
— Ну, Савватий Андреич, погостил я у тебя, — торопливо сказал Вдовин, — и хватит.
В один момент он сбегал в избу, вернулся уже с рюкзаком, с наганом на боку.
— С природой ты рассчитался, — быстро говорил Виталя, сталкивая резиновую лодку в воду. — С инспекцией тоже.
Он похлопал по рюкзаку, где лежал Люськин портфельчик с протоколами.
— Но глядите у меня, робяты! — вдруг выпрямился Вителя. — Нагряну в любой миг. В случай чего — жалуйтесь Богу.
Когда он отплыл от тони, среднего роста немолодой тонщик, с лицом, кое-где заляпанным чешуёй, сказал бригадиру:
— Кольку б надо послать — да лошади нету. Мезина упредить.
— Незацем, — спокойно ответил Заборщиков. — Там, глянетца мне, Санятка выставил кого надо.

* * *

На мезинской тоне, к удивлению Вдовина, всё оказалось в порядке. Напрасно он снова прятался в высокой траве, страдал от комаров, неотрывно следя в бинокль, как рыбаки проверяют ловушку. “Десять... двенадцать...” — считал про себя Вдовин выпускаемую сёмгу. Он ясно видел не только лица мужиков: напряжённые, смеющиеся, мокрые, но и фонтаны брызг, которые взбивали перебрасываемые через сети серебристые рыбины.
Когда люди вернулись на берег, тронулся к тоне и Виталя. Осмотрел свежий улов. Взято было столько, сколько Вдовин насчитал в бинокль выпущенных рыб.
— Чисто работаешь, Мезин, — с усмешкой заметил инспектор. — Ну-к, покажи накладные.
Полистал бумажки, сосредоточенно изучая уловы прежних дней. На рыбоприёмный пункт сёмги отсылалось намного больше.
— А сегодня чего так мало?
— А кто её знает, — пожал плечами Мезин, морщась от дыма сигареты. — Видать, у межени поход кончаитца.
— Странная тут у вас рыба, — сказал Вдовин. — Очень даже странная. Иль хитрая? Как думаешь?
— Не скажи, — подхватил Мезин. — Ты с ей только начал заниматца — и то обратил внимание. А мы — от уже удивляцца перестали. То, как бы сказать, дур(5м валит — роетца, роетца, потом — глядь: нету.
— А может, не рыба, а ты хитрый? — перебил Вдовин. Он сузил враз посиневшие глаза. — Не ходи по ножу, Мезин. Склизнёшь — и ваших нету.
Сдвинул “краба” на бочок, поправил ремень с пистолетом и пошёл к лодке. Не доходя до неё, обернулся:
— Эт я ни к чему конкретному. К слову, извиняюсь за выраженье. Понял?
— Цево ж не понять, — после некоторого молчания сказал Мезин. — Понял... Цем дед бабку донял.
Выплюнул сигаретку в реку, последил, как понесло её течением, и засмеялся:
— Тольк деду от этого один убыток вышел. Но ты не обрашшай внимания. Я тоже, к слову.

* * *

Оставив рюкзак в избе у Мефодьевны, Вдовин с портфельчиком направился к Стрельникову. Отворил дверь в кабинет и остолбенел. Возле председательского стола сидел Гаврилин.
— Входи, входи, Виктор Николаич! — энергично замахал рукой старший инспектор. — Мы с Валерием Иванычем уже наговорились, пока тебя не было.
— Коли б не такие дела, Альберт Петрович — жить можно, — сказал председатель, продолжая ранее начатый разговор и одновременно пожимая Вдовину руку. — Вон-ти красота какая, — кивнул он в сторону окна, выходящего на реку. — Туристы к нам сповадились; тут церьква есть: старая-престарая. При Алексей Михалыче — царе, говорят-от старики, рубили церькву этую.
— Скоро одна церковь и останется, — негромко сказал Вителя, снимая фуражку. Стрельников вперил в него зелёный глаз, начал багроветь.
— Эт почему же?
Вдовин достал из портфеля протокол на Заборщикова, подал старшему инспектору. Тот быстро забегал глазами по строчкам, сразу помрачнел, на скулах выдавились желваки. Кончил читать, молча передал бумагу председателю.
— А говорите, на тонях порядок, — отчуждённо произнёс Гаврилин. — Кого мы обманываем? Народ?
— Ну, уж народ, Альберт Петрович, — возразил Стрельников. — В других местах — газеты почитаешь — не такое-от делают.
— Какое не такое! — повысил голос Гаврилин. — А кто делает, если не такие же. Страну разрушают!
Вдруг губы его посинели, глаза округлились, словно их ожгла изнутри внезапная боль.
— Браконьёр! — крикнул старший инспектор. — Надоело свободным воздухом дышать?
Стрельников побледнел. Светлые брови слились с цветом кожи, и безбровое одноглазое лицо стало похоже на маску, в которой одновременно смешались испуг, недоуменье и горечь. Глядя на него, Вителя вдруг впервые почувствовал себя очень неуютно. На миг показалось, что председательское страдание пронзило и его.
— Надо ихнее руководство за бока брать, — поспешно проскрипел он, отводя взгляд в сторону. — Которое план устанавливает. Всё им мало сёмги.
И вспомнив слова Федотова, добавил:
— В рамку его в такую засунули.
— В какую ещё рамку? — не понял Гаврилин, приходя в себя. — При чём тут какая–то рамка?
Черты худощавого смуглого лица уже разгладились, но взгляд оставался сурово-жёстким да ноздри тонкого носа всё ещё подрагивали, напоминая о прокатившейся буре.
— Нечего здесь церемониться. Не дети. Знают, что творят. Прокурору надо дело передавать.
Выйдя из конторы, Вдовин с Гаврилиным некоторое время шли берегом реки. Шли молча. Вителя притихший, несколько напуганный суровостью начальника, стеснялся заговорить первым. Старший инспектор глядел на простор реки, в текучих водах которой отражались рельефно высвеченные закатом облака, на плывущую сверху лодку и думал о чём–то таком, что заставляло его то хмурить брови, то шевелить губами, словно продолжать в мыслях какой–то разговор. Вдруг с лодки донёсся крик: “У-е-нем пе-е-да-ам О-орщикову!” Гаврилин очнулся, подался вперёд, видимо, пытаясь разобрать слова. Ничего не поняв, смущённо улыбнулся.
— Никак не привыкну к здешней речи. В городе вроде всё ясно, а на побережье выедешь — иностранец иностранцем. Чего вот он кричит? Просто так что ль орёт?
— Кричит, что утренем передаст что–то Заборщикову, — сказал Вителя. — Наверно этот, — Вдовин показал на высокого мужчину в светлой кепке, стоящего на берегу и размахивающего руками, — велит Заборщикову что–то сделать. Может, людей дать на сенокос.
— Чёрт-те что. Один русский народ, а совсем ведь разный. Утренем... Утром что ль?
Вителя кивнул. Он сам первые дни чувствовал себя здесь человеком, который пытается вспомнить что–то знакомое, быстро вылавливает это из глубин памяти и, радостно узнавая оживающее, никак не может понять: то ли из сна оно давнишнего, то ли из яви, настолько забытой, что её трудно отнести к собственной жизни. Город, где Вителя вырос, получил название от старинного поморского села. Столетиями село жило обособленно, пока в первую мировую войну в нескольких километрах от него не построили станцию железной дороги. Станция пробила первую брешь в обособленности поморского быта и языка. Рыбаки с карбасов пересели на паровозы; в извечные запахи моря, водорослей и мокрых сетей вошли совсем другие: запахи машинного масла, мазутных спецовок.
А станция не только пропускала поезда. Она высаживала новых людей, и чем дальше, тем больше. Разноплемённый люд строил дома, порт, заводы, и через несколько десятилетий от поморского села осталось небольшое количество бревенчатых изб, прижатых к самому заливу разросшимся городом.
В поморском разговоре наравне со своими лудами , каргами и наволоками” зазвучало много пришлых слов, которые, особенно для молодёжи, работающей на заводах и железной дороге, становились более привычными, чем отцовские. В новых семьях характерный быстрый говор поморов то и дело пронизывала певучесть украинского, “гаканье” южнорусского, “цоканье” вологодского наречий. “Мы вологцане — те зэ англицане. Только нареция другая”, — посмеивались поморы над вологодцами, как будто сами в некоторых селениях не “цокали”, как будто к ним это самое “цоканье” не пришло давным-давно из Предсеверной Руси и, перемешавшись с новгородским, псковским говорами, не образовало своеобразный поморский язык. Однако не только в городе, но и в поморских селеньях его, чем дальше, тем быстрее, размывали волны других славянских наречий и, прежде всего — общерусского языка. Школы, газеты, радио, а затем — телевидение широким фронтом наступали на “поморьску говорю”. Поэтому даже пожилые люди, постоянно слыша общерусский язык, стали невольно уходить от прежних слов и менять старое произношение на новую речь. Уж на что традиционной была замена в говоре буквы “ч” на “ц” (“цасы” вместо “часы”), или непременное двойное “ш” вместо “щ” (“вешши” вместо “вещи”), но и это соблюдалось уже далеко не всегда. Однако стоило кому–нибудь из молодых оказаться хотя бы на некоторое время в стремительном потоке “поморьской говори”, как голос отчего языка, словно звон далёкого колокола, будил в памяти полузабытые образы и понятия.
— Сговориться с мужиками с этими, извиняюсь за выраженье, можно, — скосив синий глаз, сказал Вдовин. Старший инспектор загораживал плывущую лодку, а Витале не понравилось, что человек тронулся из села на ночь глядя. Он подвышагнул чуть вперёд, стараясь незаметно для Гаврилина разглядеть далёкого гребца. — Сговориться — не сложно, если одни и те же дела одинаково понимать. А то мы об одном и том же по-разному толкуем. Как это — стоять у воды и не напиться, если во рту пересохло?
Он замолчал, думая о том, что неправильно кое-что делается. Сёмгу, конечно, надо беречь, но людям, которые возле неё живут, надо давать ловить на пропитание. Не на продажу, нет, а то некоторые базар открывают — вот за это спрашивать нужно, а на еду — пусть ловят. Но как отличить одного от другого — этого Вителя не знал и тяжело вздохнул.
— Устал? — спокойно спросил старший инспектор.
— Дак уставать чего? Порядок, понимаю, надо навести, а это всегда трудновато. Катиться под гору легче, чем санки на гору тащить.
— Правильно. Разболталось всё в стране. А власть не понимает... Горбачёв этот... Угробит страну... Про демократию талдычит, а не понимает, куда дело идёт.
— Мне тут один говорил, — сказал Виталя, — демократом себя определил... Законы, говорит, нынешние, надо порушить. От них все беды идут. И тогда заживём, как в раю.
— Я догадываюсь, кто так говорил, — произнёс Гаврилин. — Федотов.
Вителя промолчал, не желая выдавать бывшего напарника.
— Это глупый человек говорил, Виктор Николаич. Среди демократов много таких. Наивных до глупости. Никогда на земле не было, нет и не будет государства без законов. Законы — это как обручи у бочки. Сбрось обручи, сломай их — и развалится бочка. Также и государство. И в древние времена, и позднее, и сейчас люди сплачивают государство законами. Можно не соглашаться с тем, кто их устанавливает — маленькая группка властителей: фараоны, цезари, короли или большие собрания представителей народа, но без законов жить нельзя. Вот сейчас объявили: Россия не подчиняется законам Союза. И что началось? Бардак. А страдают от него простые люди. Или прибалты заявили: мы выходим из Союза. Но ведь есть закон на этот случай! Они на него плюнули — Горбачёв разрешил плюнуть, и всё: государство разваливается.
А те, кто называют себя демократами... вроде нашего Федотова... они же, как дети, которые попали в мастерскую взрослых. Столько инструментов, столько возможностей. Вон молоток... вон отвёртка... а вон что–то незнакомое. Возьмут, включат — и пожар устроят. А то ещё хуже: руки-ноги себе оторвут. По детской–то наивности...
Нужно вносить изменения в жизнь. Можно и законы менять. Но не кувалдой крушить! Законы — это обручи государства, — жёстко повторил Гаврилин. — Поэтому мы хотя бы на своём месте должны их сохранять. *20/21/22
В это время стоявший на берегу мужчина в светлой кепке направился к селу. Увидел идущих людей, притенил рукой глаза от солнца и даже ускорил шаг, как человек, которого заинтересовала предстоящая встреча.
— Привет рыбьей охране! — весело крикнул он и приподнял белую кепку, когда Гаврилин с Вите!лей приблизились. — Нашему инспектору подмога прибыла?
Схватив взглядом сухое, тщательно выбритое лицо Гаврилина, форменную фуражку, которая, судя по виду, больше висела в кабинете, чем бывала под солнцем и дождём, незаношенный в переездах китель и, сравнив это с пропотевшей курткой Вдовина, его тусклым “крабом” над потерявшим блеск козырьком, воскликнул:
— Оо, да не подмога-ти нагрянула! Жалко, жалко: такой хороший человек — наш инспектор. Нашалил цё ли, Виктор Николаич? Вы его не ругай, нацальник. Инспектора у нас все любют. Уважают. По всем тоням об его здоровьи молютца, — быстро говорил мужчина, присаживая на чёрные волосы кепку и улыбаясь с какой–то хищноватой радостью. — Только молитца негде. Дак один человек — инспектор знает его — Дерябин Иван Зосимович — предлагает церькву заново открыть. Всё одно пустая. Ну. сцастливо оставаться, товаришшы. Если нацальству нет где пожить, давай ко мне, Виктор Николаич.
— Спасибо, найдём, — сухо сказал Гаврилин. Когда мужчина отошёл, спросил у Вдовина:
— Что за клоун? Кто такой?
— Мошников.
— Мошников, Мошников, — сдвинул брови старший инспектор. Фамилия ему показалась знакомой. — Не о нём ли мне писали весной? Я ещё Карнаухова спрашивал.
— О нём, наверно, — кивнул Вдовин. — Хотя прав был Карнаухов: их тут действительно много. Что Мошниковых, что Заборщиковых... Этот — Мошников. Участковый милиционер — Мошников. Хозяйка моя, где квартирую — тоже Мошникова. Не то однофамильцы, не то одна родня. Я этого Серёгу Мошникова при Федотове жиганул штрафом. Пока не попадается. Но разговоры доходят: не бросил игрушки с законом. Надо же, как людей разболтала поблажка.
— Да-а, брат... Тут кругом свои. Одни мы, Виктор Николаич, чужие. Ты хоть и свой, но рука карающая. Это ещё хуже. А я совсем инопланетянин. Южный человек, чужак. Ну, да ладно. Побольше бы таких, как ты, и был бы на нашей земле полный порядок. Я ведь зачем к тебе приехал? Ведомственная проверка. Всех объезжаю.
Они подошли к избе, где квартировал Вдовин во время редких наездов в село.
— Хозяйка–то как, молодая? — с улыбкой спросил Гаврилин, останавливаясь у порога.
— Была, — засмеялся Вдовин. — Полвека назад.
— Нет, нет, я не буду заходить. Моторист в лодке заждался. Напоследок хочу тебя предупредить, Виктор Николаич. Звонки начались. Даже сверху. Будь осторожен. Расшевелил ты осиное гнездо. Похоже, хвост прижал, а голове стало больно.

* * *

— Потерпевший Мошников! Что вы можете сказать суду о выстрелах на реке?
В первом ряду поднялся тот самый высокий черноволосый мужчина, которого Гаврилин встретил во время поездки к Вдовину. Был он как–то по-особому красив, если бы в этой красоте не настораживала хищноватость: нос с горбинкой смахивал на клюв, брови чёрные, по-тетеревиному гнутые, на скулах, когда он ими играл, выступал злой румянец. По случаю суда Мошников надел дорогой костюм — по синему полю редкие белые полоски, который хорошо сидел на его сильной фигуре.
— Я чего могу сказать, товарищи судьи... Сначала что ль о себе? Я Мошников Сергей Александрович. Работаю в колхозе — вон у товарища Стрельникова. Как я работаю, можете у него спросить...
Сидящий на том же ряду председатель одобрительно кивнул. Перед этим, в качестве свидетеля, он пояснял суду, что ему известно о странном происшествии на реке, и вроде не специально коснулся личности потерпевшего. Трудяга Сергей, действительно, был отменный. Он тракторист, шофёр, спец по всяким моторам. Одно время был механиком на ферме. И везде работает хватко. Чёрную волну из-под кепки выпушит, серые навыкате глаза посмеиваются. Но вперится в них кто, и сразу взгляд отводит: такая холодная беспощадность в их глубине, что не приведи Бог на узкой дорожке с Серёгой встретиться. “Дракун*23 он и есть дракун, — отмахивались односельчане, услышав, что Сергей Мошников опять с кем–то затеял драку или ссору. — Мушшина виднай, а дракун. Загрызёт, коль не по ево”. Много лет назад сцепились Мошников и Мезин, тогда ещё в робятах, за селом, над рекой. Коротконогий Мезин достал снизу высокого Серёгу по сопатке, брызнула у того кровь. Мошников побелел, закружил возле противника, ища взглядом что-нибудь на земле. На глаза попалась, старая, обточенная временем коровья кость — острая, как кинжал. Мезин не успел шага в сторону сделать, рухнул на колени, зажимая окровавленный бок. Похоже, эта злость распаляла Серёгу и в работе, за которую, как начал докладывать Мошников суду, его неоднократно премировали в колхозе. Однако трудовая Серёгина доблесть почему–то не заинтересовала суд. Нетерпеливым взмахом руки судья остановил Мошникова:
— Это потом, потом. Если понадобится. А сейчас ближе к делу. Что вы скажете о выстрелах на реке? Вопрос вам ясен?
Мошников кивнул. Вопрос был для него, с одной стороны, ясный. Однако в происшедшем, как тогда, так и теперь, кое-что для Серёги оставалось абсолютно тёмным.
Той белой ночью, в самую её тишь и глухоту, Мошников собрался на промысел. Такая пора, когда село залито тихим застывшим светом и лишь изредка взбрёхивают, цепляя остатки сна, собаки, когда за несколько дворов слышно буханье надетых на босу ногу сапог вышедшего по нужде мужика, всегда волновала Сергея. В сумерках сеней он наощупь брал приготовленную с вечера снасть, деревянную колотушку, и рысистым шагом шёл к реке. Промысла своего Мошников особо не таил. Многие мужики прилавливали сёмгу во время “хода”. Конечно, не так, как он — для продажи в районе, однако для себя — не стеснялись.
Но последние месяцы вынудили Мошникова быть осторожнее. Новый инспектор смерчем двинулся по реке. Штрафовал, уничтожал снасти, в карнауховский сарай свозил отобранные моторы. Потом разнёсся слух: несколько человек из разных селений загремели под суд. Когда Вдовин с Федотовым оштрафовали Мошникова, тот натянуто улыбнулся:
— Вы б для первости предупредили. Полсотни на дороге не валяются.
— Сейчас вот так, — кивнул Вдовин на протокол, — а будет вот так.
И показал решётку из пальцев.
— Предупреждает тебя пусть жена, — Вите;ля скрипуче заблеял, — когда у подружки задержисся. А нам ты гусь известный.
Пухлое лицо его вдруг окаменело, и Вдовин с яростью проговорил:
— Я т-тебе не Карнаухов. Не научила мамка, дак научит лямка.
— Намёк понял, — весело сказал Мошников. — Узкая стала наша река.
И подмигнул холодеющим глазом.
С того дня он стал выходить на промысел только когда узнавал, что Вдовин сплыл вниз. Против течения без мотора подниматься трудно, а гул инспекторской лодки скоро во всех селеньях научились различать среди множества других моторов. Накануне вечером, отдувая в ложке горячую уху, Мошников спросил у жены:
— Законник не сплывал?
Три дня он косил на тракторе возле дальних озёр. Трава стояла высокая, сочная; Серёга умотал помощников, не давая отдохнуть до самой поздней зари. Когда всё кончили, он проверил сетки, поставленные рядом в озере, раздал людям рыбу, взяв несколько килограммов и себе.
— Не видела. Только мне и забот — твой законник ушшупанный.
Серёга засмеялся. Жена и на видных–то мужиков не обращала внимания, а мелкорослый, полненький Вдовин ей с первого взгляда не понравился. Однако Мошников уже имел возможность убедиться, что этому вроде бы невзрачному человечку палец в рот не клади: отхватит всю руку. Выезжать на промысел, не зная, где инспектор, было опасно. Серёга накинул пиджак и пошёл к реке.
Десятка полтора лодок, вытащенные из воды, разнобоко лежали на берегу. Двое мужиков — приземистый, в расстёгнутой красной рубахе Андрей Захарович Красов и жилистый, сухой Николай Зуйков — вытаскивали ещё одну: красовскую. Серёга помог. Когда закурили, спросил про Вдовина.
— Внизу, — ответил Красов. — Цевой–то долго нет.
— Может, утоп, дал Бог, — бросил Зуйков, прыгая на одной ноге и стараясь второй попасть в штанину. Наконец, попал. — Хоть бы утоп, — зло усмехнулся он. Большой рот его растянуло от уха до уха, широкий утиный нос надвинулся на верхнюю губу. Ни дать, ни взять — утка, что ещё в зуйковом детстве подметили односельчане.
— Этот не утопнет, Утя, — раздумчиво сказал Мошников.
— Надо помочь. Пульку в ствол — и нету.
— Типун тебе, Утя, на язык, — недовольно одёрнул Красов. — Мусорный он, конечно, человек, но своё дело делат. Послали его на это. Серёге-та, оно б сказать, есть за што на него пульку целить. А тебе?
— Мы оба с Серёгой его крестники. Олёшка Оленин — свояк — на стройке соцьализьма задаром трудится и благодарит инспектора. Из-за проволки колючей.
— Это с верховы?
— Ну! Я слышал, и другие желают ему царствия небесного. Как, Серёнь?
— Желают. Может, где и мы встренимся. А ты б, Захарыч, переходил в доярки из рыбаков. Рассказывают, не даёт вам инспектор заработка?
— Всю жизнь хватало и теперь хватит. Их до конца–то — деньги — не огребёшь. Сколь надо-ти напечатают. А голова приделана для какой надобности? Кепку твою носить? Мы на тоне кой-кто сображаем. Ныне герой, а завтра с дырой. Тебе-т, правда, один хрен. Ты у нас везде герой, пока не пымали. Идёшь домой, Утя? Иль будете пульку целить?
В средине белой ночи, когда дворами покатилась перекличка петухов, Мошников отлез от жены. Выпил на кухне молока и, быстро бодрея от захватывающей страсти, начал торопливо собираться.
Через некоторое время сдвинутую лодку подхватило течение. Подождав, чтобы снесло за поворот (поблизости от села Мошников стал опасаться ловить), он подгрёб к берегу и развернул снасть: короткое удилище с толстой леской и блесной.
К тому времени, когда поднялось солнце, Мошников сплыл далеко от села. У него оставалось ещё одно место: за глубоко вдающимся в реку лесистым мысом. Дальше Мошников не спускался, потому что вскоре после мыса начинались дома другой деревни. Не полагаясь только на течение, Мошников усердно заработал вёслами. При свете дня блеснить было опасно. Могли тронуться рыбаки иль увидеть доярки: на краю деревни стояла ферма.
Обогнув далеко вдающийся в реку мыс, Мошников бросил рогастый якорь. Закурил, надвинул на глаза белую кепку, чтоб не слепило солнце. Пять серебристых рыбин лежало у него в лодке. Здесь он рассчитывал взять ещё пару, потом спрятать лодку и пешком вернуться домой. Серёга размахнулся, блесна чпокнула о воду. И, словно дожидаясь этого мгновенья, на противоположной стороне мыса грохнул выстрел. На реке за мысом вскрикнул какой–то знакомый голос, и тут же следом раздался ещё один выстрел.

* * *

— Значит, вы не подтверждаете слова подсудимого, что в него было два выстрела? — спросил судья. — Вы написали в заявлении, что он в вас стрелял, а подсудимый уверяет, что сначала стреляли в него. А уж потом он в вас...
— Может, и стрелял кто в него — я не слыхал, — не моргнув глазом соврал Мошников. — Река у нас шумная.
— Садитесь. Подсудимый Вдовин, а какая необходимость была вам стрелять?
Вителя встал. Он ещё больше похудел, лицо обтянулось загорелой кожей. Но синие глаза смотрели неистово.
— Необходимость, извиняюсь за выраженье, охранять природу!
С первого ряда выбросил большой палец Гаврилин: молодец! Тут же повернулся к своим, что–то сказал им. На суд инспекция явилась полным составом, обособив целый угол. Ответ Вдовина вызвал там прибойный гул. Прокурор недовольно глянул в ту сторону, но промолчал.
— Хорошо, расскажите, как было дело, — попросил судья.
Вителя вздохнул. Ему уже надоело говорить одно и то же разным людям. Однако человек с отвислыми щеками и большими залысинами внимательно смотрел через очки.
— В то утро я проверял вторую бригаду товарища Стрельникова...
— Гражданина! — крикнул председатель.
— Ведите себя нормально! — одёрнул судья. — Иначе выведем из зала. Продолжайте, подсудимый.
— Дело в том, что за этим... как он там... гражданином! — во-от такой глаз нужен, — Виталя показал глаз с тарелку. — Два раза в последнее время он грубо нарушил установленные правила лова. Нарушил закон. Но выводов для себя не сделал. Вернее, сделал выводы обратные. Рыбаки стали безобразничать скрытно, как шпионы. Поэтому я решил совсем тайно проверить его бригады и поплыл сверху только ночами...
Мошников от удивления открыл рот. Как же законник попал в верховья? Но Вдовин, действительно, спускался сверху.
В последнее время он заметил некоторые странности в делах колхоза. Вылов сёмги шёл с непонятными провалами. День за днём какая–нибудь бригада брала постоянное количество рыбы. Потом вдруг — раз — и наполовину меньше. Вителя сопоставил, что к чему, и, поражённый, понял: его визиты в бригады не являются неожиданностью. Они приходились как раз на дни половинных уловов. А это означало, что за всеми его передвижениями внимательно следят, на каждой тоне знают, когда нагрянет инспектор, и потому часть ловушек снимают, оставляя, сколько разрешено. Как это делалось, Вителя не знал, но, видимо, каждый раз по-разному. Только позднее он сообразил, что, когда они со старшим инспектором шли берегом реки, Мошников не о сенокосе предупреждал Заборщикова через уплывающего на лодке рыбака, а о его, вдовинском присутствии в селе.
Вителя потерял покой. Он извёлся, не зная, что придумать. Наконец, его осенило. Вдовин распустил слух, что сплывает вниз, на побережье. Это, мол, тоже его владения, а он привязался к одной реке и оставил всю остальную территорию без присмотра.
На самом деле побережье не вызывало у инспектора забот. Там у него появились два нештатных помощника, колхозные сейнера промышляли в основном в море, да и народ “на береге” был иной: совестливей.
Спустившись к морю, Вдовин выпросил у председателя тамошнего колхоза лошадь. Вроде проехать по берегу, чтоб не болтаться в “дюральке” (осторожность, подумал Вителя, не помешает). А сам — рюкзак впереди себя — и тронулся вверх по реке.
Дорога, большей частью, шла лесом, но иногда загибала в луга или прижималась к сопкам, которые, чем северней, тем встречались чаще. До этого Вдовин видел берега только с реки и теперь изумлялся простору пустынного края. С сопок, куда он забирался, оставив на тропинке лошадь, земля напоминала тёмное море с застывшими волнами. То тут, то там стекленели озёра; необжитые леса, перетекая с сопки на сопку, уходили к горизонту, и лишь река нанизывала ожерелье селений, всё более редких к северу. “Сколько тут людей можно расселить! — думал Виталя. — Наверно, от того, что земли много, нет у нас порядка. Но она пригодится (он вспомнил разговор с Гаврилиным) — потомкам пригодится. Без запаса, как можно жить...”
Дорога всякий раз сворачивала в деревни, но Вителя далью обходил их, ведя лошадь в поводу через лес. Только в одном месте, объезжая деревню чмакающей луговиной, Вдовин оказался на виду домов. Какой–то мужик долго провожал его взглядом со двора, однако вряд ли, подумал Вдовин, он мог угадать инспектора: небо затянула тонкая пелена, и в перламутровом свете запасмурневшего дня Виталина зелёная куртка, наверное, сливалась с цветом луговины, а морская фуражка у поморов не редкость.
В полдень третьего дня Вдовин подъехал к Анниной деревне. Десятка два изб вразброс стояли у реки. В отличие от некоторых селений, где можно было угадать подобие улиц, здесь какой–нибудь один тёмный бревенчатый дом подходил близко к реке, а уже соседний пятился далеко назад. На зелёном пространстве между избами и берегом вперевалку телепались утки; натягивая привязанную к колу верёвку, паслась коза. Вслед вдовинской лошади, подхватывая заднюю лапу, с брёхом кинулась рыжая собака, но тут из сарая выглянул чёрно-лохматый парень и гаркнул:
— Смелый! Башку оторву!
Вителя засмеялся.
— Своих пугает.
— Не говори. Ты чёй-т на таком транспорте?
— Маскировка. А народ где? Косите?
— Косим, косим. Смелому второпе лапу чикнул. Он теперь инвалид, а я ударник труда.
Вдовин понял, что Анны дома нет. Однако, подъезжая к её избе, вдруг издалека заметил дородную фигуру в светлом платье. Анна разговаривала с женщиной, что–то ей показывала за реку.
— Здравствуйте, девушки! — спрыгнул на землю Вителя. — Кому коня на время подарить?
— Можете мне, — радостно подалась к нему Анна. — А то и Валентина не откажется.
— Валентина, если не жалко, пусть меня напоит. А коня вам. Напьюсь, да тронусь. Заждались кой-где.
Анна взяла повод, грозновато прихмурила брови, но, не выдержав, рассмеялась.
— Не опои его, подружница! Мышей не будет ловить. Мне вот на покосы — не то проследила бы. А лошадь возьмёте, когда надо.
Через некоторое время Виталя с рюкзаком спустился к реке, под обрывом прошёл вверх до поворота и обнял Анну, ожидавшую его у лодки. Их никто не видел. От деревни скрывал поворот, а к самой воде подходили тальниковые заросли.
С той ночи, когда Вдовин вернулся в избушку, что–то неизвестное раньше закрутило его. Словно подняла Вителлина душа нахлобученную фуражку и, открытая северному солнцу, томительно постанывала от нарастающей страсти. Как только выпадал случай, Вдовин летел на моторке к деревне, крикливо здоровался и говорил со всеми встречными, норовя оказаться поближе к дому Анны. Нашумев, помозолив глаза, возвращался к лодке и, поднявшись за поворот, ждал подругу.
На этот раз она ожидала его.
Вителя выгреб против течения и, когда оказался выше избушки, пересёк реку. Со дня их первой встречи косогор изменился. Анна выкосила всю траву — два бурых стожка стояли у леса. Только возле самой реки высокая трава была нетронута. В ней они прятали лодку.
Вителя выпрыгнул, подал руку женщине. Она мягко улыбнулась, пожала руку нежней, чем всегда. Не отпуская рук, пошли вверх по косогору.

* * *

После первого раза внутри избушки кое-что переменилось. В следующий приезд Вителя привёз в моторной лодке доски, гвозди, инструмент. Был он, как увидела Анна, “рукастый”. Мужа сколько ни просила слеги возле огорода поправить, пришлось самой делать. А этот быстро сколотил столик, две скамеечки — не сидеть же под дождём на улице! Поправил на всякий случай печку: вдруг придётся поздней осенью приезжать. Проверил: горела хорошо. Возле неё натянул верёвку — уезжая, Анна развешивала постельное бельё. На одной стене сделал вешалку: топориком узорчато обработал доску, набил в неё гвозди.
Едва вошли в избушку, Вдовин обнял Анну. Она прижалась к нему. Анну нисколько не беспокоило, что Вителя был немного ниже её: она этого не замечала. А вот то, что при одном лишь вспоминании о нём ей становилось жарко, это женщину удивляло. Никогда прежде такого не случалось. Да и был–то Вителя всего второй мужчина в её жизни.
В избушке, из-за маленького оконца, держался слабый полусвет. Но даже будь его меньше, они всё равно разглядели бы каждую складочку на лице близкого человека, потому что ни у него, ни у неё дорогое лицо не уходило из памяти. Анна не чувствовала тяжести тела Виктора, сама подавалась навстречу его губам, смотрела широко раскрытыми глазами в сочную, словно кипящую, синеву его глаз и чувствовала, как подкатывает, лишь с недавней поры узнанное, ощущение сладостного взрыва. Она вскрикнула, и в тот же миг зарычал Вителя.
Ещё какое–то время они лежали рядом. Вдовин гладил плечо Анны, легонько прижимал женщину к себе. Расслабленно проговорил:
— Привёз хорошей колбасы. Встречу отметим... Ведь целую неделю не виделись...
— Мне нельзя, Витя.
— Чего нельзя?
— Выпивать.
— Да какая у нас с тобой выпивка? Оба как воробьи пьём.
— Нисколько нельзя.
Она приподнялась на локте, с волнением сказала:
— У меня будет ребёнок, Витя.
Вителя вскочил.
— Это точно? Сама поняла?
— Не только.
Сначала её насторожила задержка месячных. Но не напугала. В первые годы жизни с мужем такое было два раза. Потом всё проходило, вызывая сначала недоумение, а затем нарастающее раздражение мужа.
— Ты бы, Анька, с подружницами потолковала. Почему у тебе не получаетца...
— Стыдно, Егор, об таком говорить. Это как бы на мужа жалицца.
— Како на мужа! На себя, на себя! Ты пустоцветка!
С того раза Егор стал постоянно корить Анну этим обидным словом. Она лаской встречала его с моря — с мая по сентябрь, иной год дольше он был в Атлантике, и старалась растеплить мужа. Но через какое–то время Егор начинал сердиться, косо глядел на жену и в сердцах бросал: “Пустоцветка ты... Зачем я тебя в жонки взял...” Сначала неуверенно, потом всё твёрже стал заявлять о разводе.
Анна тихо плакала: на люди выносить семейные обиды у поморов было не принято, и, хотя нравы и привычки сильно изменились, порушились, она принимала беду только на себя.
Выросла Анна тоже в деревне, но совсем в другом месте: на Летнем берегу*24 Белого моря. Сюда прислали после техникума. Дома осталась мать, по-поморски “мамушка”, и два старших брата. Отца “взяло море”*25, когда он очередной весной ушёл добывать бельков — детёнышей тюленя.
Егор был старше Анны на семнадцать лет. После смерти первой жены недолго повдовел и взял красивую молодуху. С той женой у него не было детей, с этой — тоже. Но винил он не себя. Анна замкнулась, в постели была как в колодках, ласкового слова не слышала, и сама стала деревенеть.
А первая ночь с Вителей словно все путы порвала. Они оба как сбесились, и это сумасшествие повторялось при каждой новой встрече.
Через некоторое время Анна почувствовала в себе какое–то странное набухание. Будто что–то начало вливаться в неё и распирать всё тело непривычным давлением. Когда задержка перевалила за два месяца, Анна заволновалась. На лодке спустилась в стрельниковское село, откуда в Мурманск летал самолёт. В женской консультации немолодая врач акушер-гинеколог спокойно объявила: беременность одиннадцать недель.
Анна испугалась и обрадовалась. Испугалась: что скажет Егору? А обрадовалась, почувствовав себя настоящей здоровой женщиной.
Врач внимательно посмотрела на неё. Испуг истолковала по-своему:
— Будете делать аборт? Время–то какое пришло... поганое... Не до детей сейчас...
— Ну, цто вы? — с укоризненной улыбкой ответила Анна. — Бог такое сцастье дал.
— Счастье–то счастье, да жизнь кувырком летит.
— При всех бедах с детьми выживали и теперь выживем.
Она ещё не знала, с кем будет выживать. Егор откажется. Виктор вон как смотрит: не ожидал.
— Мне подтвердили в женской консультации, — сказала Анна. — У меня будет ребёнок.
— У нас... У нас будет ребёнок, Анюта.
Вдовин помолчал и вдруг решительно заявил:
— Выходи за меня замуж!
Анна растерялась:
— А как же Егор?
— Ты знаешь: у меня тоже есть. Но у нас с ней жизни не продольные, а поперечные. Всё поперёк. Я беру тебя, Анюта. Пойдёшь?
Анне стало жарко. Только его — этого сурового и нежного мужчину, она хотела видеть и чувствовать рядом. Когда он подходит сзади, целует в шею, раздвигает носом волосы, взволнованно дышит, и она чувствует своей кожей это тёплое дыхание, сердце, словно хочет куда–то убежать. И Анна забывает всё — заботы и проблемы дня, чьи–то косые взгляды. Пусть осуждают. Пусть взбеленится Егор — он давно грозит ей разводом, слова доброго не скажет — всё, как собаку: Анька да Анька.
— За вагана выду взамуж, убежу — не буду жить, — нараспев, озорно произнесла она.
— Кто такой ваган? — насторожился Вителя.
— Приезжий целовек. Так у нас в цастушках пели.
— У меня не убежишь! — хвастливо, но в то же время твёрдо заверил Вдовин.
Вечером, когда в маленькое оконце ударил солнечный свет, они вышли из избушки. Серенькая пелена, которая два дня затягивала небо, кое-где протёрлась; сквозь неё, как сквозь истлевшую ткань, стала просвечиваться голубизна, а на западе полыхал уже совсем чистый, алый закат.
— Отвык ты от домашнего, Витя. Спуститца ба ко мне.
— Не получится. Снизу привезу человека, он лошадь заберёт. Тогда решим, как будем жить дальше. Сейчас надо циклопа проверить. Они думают, меня можно обдурить.
— Боюсь я, Витя, за тебя. Мужики всяко говорят. Мы привыкли, что река наша. Как без рыбы на реке жить?
Вдовин помрачнел, вспомнив лицо Стрельникова, когда на него закричал Гаврилин — испуганное, растерянное, злое. Он не оправдывал председателя и его людей, но в то же время уверенность в правоте собственных действий вдруг скукожилась, из чёткой и ясной стала какой–то расплывчатозыбкой. Где его место в это смутное время? Против кого он? Выходит, и против Анны? Но Анну он ни в коем случае не хотел терять. Особенно сейчас. Ему захотелось сидеть рядом с ней долго-долго, сидеть в тёплой сумеречной избе, глядеть на огонь печки, слышать, как посапывает ребёнок — их с Анной ребёнок — и никуда не уезжать от всей этой тихой благости. Днём заниматься с моторами — Вдовин даже почувствовал зуд в руках: так они соскучились по металлу, по прохладной солярке, а вечером гладить её загорелую сильную руку, пропускать между пальцами красивые волосы, заглядывать в тёплые карие глаза. Но вместо этого надо ловить нарушителей закона. Закона той страны, которая, судя по событиям в Москве и Ленинграде, уже не способна была спасать даже себя.
Вителя накачал свою лодку. Привязал её к Анниной, деревянной, и они поплыли вниз. Не приставая к деревне, Вдовин перебрался к себе.
Он долго плыл по течению, изредка подправляя лодку вёслами и вглядываясь в берега. Ночи стали густеть, а река то и дело круто поворачивала.
Ближе к середине ночи Вдовин разглядел на берегу чёрное пятно избушки. Это была тоня верховой бригады Заборщикова. Чтобы скоротать время до утра, Вителя пристал к скалистому берегу. Вытащил лодку, сел, прислонившись к скале. Опустил голову на колени и задремал. Близко струилась слабо различимая река. Глубинная стылость скалы знобко холодила спину. Через некоторое время Вителя продрогло очнулся, вскочил на ноги и полез на скалу. Отсюда избушка в бинокль была хорошо видна. Вот из неё вышли четверо мужиков, столкнули две лодки и поплыли проверять ловушки. Вдовин ясно видел их лица, брызги воды, которые поднимала беснующаяся сёмга. Инспектор взволнованно следил за рыбаками. Если пройдут дальше середины реки, значит, ничему он их не научил.
Однако лодки дошли до средины, подержались немного там и повернули к берегу. “Вот так, дорогой товарищ Заборщиков! — весело подумал Вителя. — Понял, что закон нарушать нельзя”. Довольный, он скатился со скалы и, пока в избушке готовили завтрак, быстро сплыл за поворот реки. Там снова пристал, поднялся в лес, сделал на костерке завтрак, отоспался и, едва вкрутую загустели сумерки, тронулся дальше.
Ночью, держась на осторожном расстоянии от берега, Виталя доплыл до главного колхозного села, где жил председатель и где квартировал сам инспектор. В мире и в селе было тихо. Только где–то слабо пупукал невидимый движок. Когда лодка оказалась на траверзе колхозной конторы, Вдовин язвительно улыбнулся и, приподняв фуражку, подмигнул в темноту: “Спи спокойно, дорогой товарищ!”
Избушка мезинской бригады стояла на том же берегу, что и село. Берег тут был пологий и лес довольно далеко отходил от воды. В другое время это могло бы осложнить наблюдение за тонёй. Однако инспектор знал, что вся бережина между лесом и рекой оставалась некошеной: у Стрельникова руки не доходили. В траве Вителя и решил спрятаться. Поэтому, как только он различил тёмное пятно избушки, так сразу же погрёб к берегу.
По пояс трава была сухая, не росная. Вдовин протащил лодку подальше в траву и лёг в неё, скрестив руки на груди. Спать не хотелось, да и времени оставалось мало. Вителя чувствовал это по остылости воздуха и слабеющему мерцанью холодных звёзд. Когда–то он мог различать их порядочно и даже знал некоторые по именам. В школе его прихватила страсть: обучиться на астронома. Вителя начал читать специальные книги, привязанно ходил за молчаливым, постоянно углублённым в свои думы учителем Андреем Павловичем. Потом всё прошло, и теперь Вдовин угадывал лишь Большую Медведицу да Полярную звезду. Он нашёл их взглядом. Ковш Медведицы предрассветно запрокинулся, а неподалёку от него Виталя вдруг увидал незнакомую звезду, которая крупно переливалась зеленоватым светом. Вдовин пригляделся к ней и даже хмыкнул от удивления. Звезда напоминала стрельниковский глаз. Казалось, председатель завис над тёмной землёй, наверное, даже время от времени взмахивает невидимыми крыльями-руками, чтоб распластанно висеть там, в высоте, но сизая темь закрыла всё его тело, лицо, и только зелёный глаз смотрит из бездны, то зажигаясь насмешливо, то вспыхивая гневом, а то вдруг устало притухая. Тоже не сахар во рту, — снова подумал Вителя о председательской жизни. — Корма не заготовил... Сёмга в план не лезет. И я поперёк дороги. Устанешь тут”, — сочувственно подмигнул он зелёной звезде. “Интересно, каким я ему кажусь с той высоты?” Вдовин не заметил, что начал думать о звезде, как действительно о председательском глазе. “Наверно, и не разглядишь ты меня, Валерий Иваныч...” Вителя вдруг увидел себя как бы с того далёкого расстояния и ужаснулся своей песчинковой малости. Была огромная земля, на которой он лежал, были бескрайние волны лесов, тяжёлый поток, стремящийся в ночи к морю — всё это было большое, вечное и лишь сам он всё быстрей и быстрей уменьшался, пока не превратился в едва различимую пылинку. Некоторое время она ещё подержалась и, наконец, слабо мерцнув, исчезла совсем. “Миг ведь один: наша жизнь, — потрясённо подумал Вителя. — А мы его, к тому ж, друг другу укорачиваем. Жить бы, сколько вон она, тогда можно кусаться. Какое–то время кусаться... Потом мирно жить...”
Неожиданно с реки донёсся негромкий всплеск. Вдовин настороженно привстал. Глазом река отсюда была плохо различима, а бинокль лежал в рюкзаке. Вителя подождал: не повторится ли звук, однако тишину больше ничто не нарушило. “Уже мерещится, ёлки с палкой”, — подумал он и снова лёг в лодку. Взгляд опять наткнулся на зелёную звезду. Но теперь, когда всплеск вернул Вдовина к реальности и напомнил, зачем он здесь лежит, звезда вызвала раздражение. “Устал он, гляньте на него! — подумал инспектор о председателе. — В рамку его засунули... Сам не лезь! Так можно чего хочешь оправдать...”
Вдовин не заметил, как звёзды в вышине помельчали, воздух стал совсем холодным, а с травы, когда он нечаянно задел её рукой, сыпанула роса. Пора было занимать позицию: в бинокль избушка виделась совсем отчётливо и между расплывающимися клочьями тумана стала различима чёрно-глянцевая река.
Через некоторое время из избушки вышел мужчина. Зевая, пристроился к углу, потом отошёл, застёгиваясь на ходу, и стал глядеть вверх по реке. “Ждём товарища инспектора?” — злорадно подумал Вителя, следя в бинокль за рыбаком. Тот постоял и ушёл в избушку. Вскоре оттуда появился Мезин, а за ним остальные.
Пока рыбаки садились в лодки, бригадир смотрел вверх по течению. “Странно, — с некоторым беспокойством подумал Вдовин. — Кого они ждут сверху? Неужели кто разгадал мой манёвр или увидел?” Но тут в сетях забилась одна рыбина, потом другая, и Вителя поспешно встал с колен на ноги. В мыслях у него теперь был один вопрос: пройдут или не пройдут лодки середину реки? Если пройдут, то ловушками снова перекрыта вся река и тогда... Что будет тогда, Вдовин представил с беспощадной ясностью. Теперь сам Гаврилин не смог бы удержать его от расправы. Стрельниковские пираты двинулись не только против Вдовина. Они пошли против самого Закона пусть разрушаемой, но всё ещё существующей страны, и потому люди в лодках сразу как бы уменьшились, глядеть инспектору на них стало неприятно, и он, уже не считая нужным соблюдать осторожность, выпрямился во весь рост. Лодки, догнав одна другую, некоторое время держались на средине реки. Но вот та, в которой сидел Мезин, круто развернулась и пошла к берегу. Вителя рухнул в траву. Это была победа, но вместо торжества Вдовин вдруг почувствовал неясную тревогу. “Странно всё это, — думал он. — Неужели горбатый до могилы исправился? Но тогда кого Мезин ждал сверху? Нет, надо будет сделать ещё один тайный налёт. Что–то быстро чёрт перековался в ангела...”
Когда рыбаки скрылись в избушке, инспектор надел рюкзак, подхватил надутую лодку и, пригнувшись в высокой траве, пошёл к тому месту, где лес снова выходил к реке. Быстро пересёк реку и поплыл дальше, прижимаясь к самому берегу. Однако тревожная мысль не покидала его. Кого ждали сверху на мезинской тоне? — думал Вдовин. — Мотодору за уловом? Но она приходит позже. Или бригадир посылал с вечера за продуктами? А может, ждали его? — вдруг оцепенел Вителя. Это было невероятно. Кто–то увидел его. Но где? Значит, к последней бригаде надо подбираться ещё осторожней.
Инспектор решил остановиться как можно быстрей, чтоб никто не заметил на реке. А сделать это он надумал сразу за лесистым мысом, который показался впереди. Вдовин отгрёб к середине, чтоб течение обнесло мыс, и бросил вёсла. Река плавно несла лодку. До мыса оставалось совсем немного, когда Вите;ле вдруг невероятно захотелось расправить уставшие ноги и спину. Подвигавшись туда-сюда, он с маху откинулся на дно лодки. В тот же миг с мыса оглушительно полыхнул выстрел.
— В Христа-спасителя! — инстинктивно заслонил голову рукой Вдовин, ещё не поняв, в чём дело. — Эй, кто стреля...
Он не успел выкрикнуть последнее слово, как на мысу снова туго грохнуло, и следом раздался звук, словно кто–то ударил палкой по надутой камере. Пуля ожгла борт лодки и булькнула где–то рядом. Послышалось шипенье выходящего воздуха. Вителю в один миг обдало холодным потом. Он цапнул вёсла и, ожидая каждое мгновенье нового выстрела, отчаянно заработал ими. Лодка вырвалась дальше мыса, и тут инспектор увидел врага. На деревянной лодке к берегу спешил человек в белой кепке.
— Сто-ой! Стой, стрелять буду! — заорал Вителя и выхватил из кобуры пистолет. Но человек только сильней замахал вёслами. Бросив оружие между ног, приналёг и Виталя. Его лёгкая лодка неслась быстрей деревянной, но выходящий воздух делал её всё более неуклюжей. Полуобернувшись назад, чтоб не пропустить момент, когда враг поднимет ружьё, Вдовин грёб частыми рывками. Вдруг что–то в человеке ему показалось знакомым. Вителя подразвернул лодку и обрадованно завопил:
— Сто-ой, Мошников!
Серёга от неожиданности выпустил вёсла. “Сейчас иль стрелять будет, иль выбросит ружьё”, — мелькнуло в мыслях у Вдовина. Едва он подумал об этом, как Мошников быстро нагнулся, протянул руку вниз. Вителя мгновенно схватил пистолет и нажал курок.

* * *

— Вы понимали, Вдовин, что можете ранить человека или даже убить его? — спросил судья, когда инспектор кончил рассказывать.
— Так я ж сначала не в него! Я в воздух. А он, браконьер, не захотел останавливаться.
— Прошу суд обратить на это особое внимание, — энергично заметил прокурор. — Подсудимому, судя по всему, никогда не объясняли (он жёстко глянул в сторону Гаврилина), что браконьерство считается лишь тогда, когда оно документально доказано.
— А какие ещё нужны доказательства? — удивился Вителя. — Он чуть в меня сёмгами не попал.
Выстрелив вверх, Вдовин ждал, когда Мошников поднимет ружьё. Но вместо этого в воду одна за одной полетели четыре рыбины. Тем временем разогнавшаяся деревянная лодка ткнулась в берег, а резиновая Виталина совсем обмякла, готовая вот-вот набрать воды.
— Лови, морда! — закричал Серёга и, размахнувшись, бросил последнюю сёмгу в инспектора. Брызги обдали Вдовина. Он на миг зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что Мошников уже опёрся о борта, готовясь выскочить на берег. От обиды у Вдовина перехватило дыхание. Он выбросил руку с пистолетом и снова нажал курок. Серёга ошалело вскрикнул, прыгнул на траву и тут же упал, как споткнулся.
— Мы можем верить только фактам, — строго сказал прокурор. — А их нет. Нет резиновой вашей лодки. Может она утонула от того, что вы её сами порвали чем–нибудь. Нет и деревянной лодки потерпевшего. Как доказать, что в ней была рыба?
— Дак он её сам утопил! — воскликнул поражённый Вдовин. Получалась какая–то чертовщина. Неужели прокурор, призванный соблюдать Закон, не верит ему — человеку, Закон охранявшему?
— Неправда это! — быстро сказал Мошников. — Она уплыла, когда я упал. Он мне калбук отстрелил. Сапог был новый, а теперь без калбука — кто он? Просто инвалид — без калбука–то. А он...
— Каблук у вашего сапога, — тихо поправила женщина — народный заседатель, видимо, не выдержав подозрительных Серёгиных причитаний по поводу сапога-“инвалида”. — Новый прибить — и вся работа.
— Это как сказать! А он тут про лодку... Он — власть! Ему, знацит, можно всё говорить?
Вторым выстрелом Серёгу так садануло по пятке, что ему показалось: оторвало ногу. Он сгоряча прыгнул и сразу упал. Однако мгновенно перевернулся, сел и хищно оскалил зубы, готовый, тем не менее, поднять руки, если инспектор снова направит оружие. Но над водой виднелась только голова законника в фуражке и поднятая рука с поднятым вверх пистолетом. Смятая резиновая лодка с рюкзаком почти вся погрузилась в воду и уплывала вниз. Серёга вскочил, хромая, кинулся к своей лодке и выдернул весло. Вдовин рванулся вбок, фуражка свалилась, и Мошников увидел, как брошенное им весло пронеслось рядом с белобрысой головой инспектора. Вит