Альцгеймер

бабушка улетает
в страну оловянного снегопада
пряничных каруселей
сахарной ваты
бабушке больше не страшно
в карманах леденцы и ракушки
стоит на пороге
подземной избушки
на голове косынка
станковый рюкзак за плечами
светит меня насквозь
глазами лучами
почти на том берегу
мёртвая тополиная почка
высохшая стрекоза
хрустальная оболочка

***

Поэзия китайских поэтесс
мне кажется не то чтобы дебильной —
там много есть всего, но нет в ней Тэсс,
той самой, что из рода д’Эрбервиллей,
которая то девушка, то нет
(как вой всех баб про мужа и не мужа). —
у них там луны вставлены в багет,
а соловей ни разу не простужен.
Они воздушны, словно пеньюар,
но подло, целомудренно стыдливы:
бесплотна их печаль под мейхуа
(что, как ни странно, — лишь цветенье сливы).
Учили их, как яшмовый узор
выписывать китайской нежной тушью,
а в час, когда беда или позор, —
терпеть и ждать, чем кончится удушье.

Удушье!.. Ни верёвки, ни белья,
ни простыни в стихе не накопили:
есть облака, трава — но не земля!
Не я — на ней. Не ты. Не горстка пыли.

Куда там пыль, она — "культурный слой".
Не вороши, ты для неё — граната.
Тебя в ней нет. Измученный и злой,
безмолвный, как китайский император,
ты явишься в наш гарлемский подъезд,
исписанный больным на мозг и яйца,
когда тебе однажды надоест
опять косить под мёртвого китайца.

Ты будешь — не у них, а у меня,
мы будем вместе пить сернистый воздух,
который — здесь. Который — западня.
Мы в нём звереем, но пока бесхвосты.

И мы отыщем лучшего врага.
И нам до мейхуа, как до Китая:
у нас в апреле — чёрные снега
разбросаны, как трупы, и не тают.
И будет петь нам наше вороньё,
влетая в строки, выбирая ту лишь,
где ты — моё великое враньё,
где ты, живой и мёртвый, существуешь.

***

где поезд выгнутый направо
уводит хроники состава
кричат грачи как басмачи
свой ахтунг-ахтунг из ночи
но: злы гнилые перелески
бегут запутываясь в леске
дождя и падают с горы
в норильск сверкающей норы
пронзая веткою по встречной
проходит ангел бесконечный
и грохоча как товарняк
из жизни делает пустяк

***

В свинцовом свете переулка
Детали вплавлены в детали.
Здесь приазовская вогулка
Жила, теперь живёт едва ли.

Но я, возникнув ниоткуда,
Качаю в памяти, как зыбку,
Её пронзительные зубы,
Её раскосую улыбку.

Тут был как будто склон вулкана.
Меня несло по руслу зноя
К её хибаре бездыханной
С неопалимым каланхоэ.

Стояло сердце — трясся воздух,
И бог в предчувствии пожара
Сосредотачивался в осах
На острие кривого жала…

Но в этих сумерках осенних
Уже не кажется отравой
Тот дом — где прошлое краснеет,
Как остывающая лава.

***

когда твоя фотография десятилетней давности
неожиданно нравится человеку десятилетней давности
и ты вдруг задаёшься вопросом: вдруг
я веду свой род от инфузории-туфельки

и может быть это так же важно как важно дышать
как пережить это данное тело
как понимать любовь по-жабьи и по-акульи

только зачем
зачем так поздно
сейчас

***

Дворов неубранных сусеки
украсили снеговики.
Украдкой рубят рыбаки
ледком подёрнутые реки.
Тоску баюкают калитки.
Горбатит спины аквилон.
Порхает порох похорон
над плахой межсезонной пытки.

***

Сквозь прусские луга бескрайние
Под звуки марша триумфальные
Идут потомки Померании
И дети солнечной Вестфалии.

Вглубь графства-герцогства голштинского
Из королевства геттингенского
Бредут под полонез Огиньского
Апологеты вальса венского.

А вслед за ними вдоль по берегу
Всепобеждаемой Голштинии
Навстречу сумрачному Шлезвигу
Ползут усталые актинии.

1.

и вот археоптерикс распустил
не слухи — перепончатые крылья.
но только я его перепостил
на правое предплечье — в небе тыльном
восстало солнце перистым пятном
и покатилось вбок членистоного.

я думаю всё время об одном.
и о другом —
немного.

2.

Ниф-Ниф, не приставай,
челябинские стансы
мне в темя бьют приёмами ушу.
Припоминая что-нибудь из Маркса,
свои симптомы точно опишу.
Опасная привычка — это верить,
что память — несводимое тату,
она как полдень в Трафальгарском сквере,
в ней людно, как в израильском порту,
когда накормишь уток до отвала,
столицы мировые обогнув,
поймёшь, какого шрифта не хватало
моей плите надгробной…
Твой Нуф-Нуф.

3.

то волки, то иные проходимцы,
кричи три раза, точно пастушок,
жить хорошо в оттаявшей провинции
у моря, пусть его и на вершок.

такие чайки странные повсюду,
накинутся, с зубами оторвут.
ешь медленно и береги посуду,
пластмассовую, словно голливуд.

пойдём втроём стучаться в эти двери,
иначе всем нам сделают пиф-паф,
пока судьба, воровка на доверии,
гадает по буграм на черепах.

***

По-прежнему деревья в лепоте,
На белизне, которая везде,
Есть нечто, не уловленное взглядом,
Та жизнь, что замирает под стеклом,
И нити, разрастаясь волокном,
Становятся бессмертием и садом.

Я знаю, что мгновение умрёт,
Что волшебство всего лишь снег и лёд,
А красота — в глазах и за спиною.
И медленно с ветвей летит пыльца,
И небо — смесь молчанья и свинца,
Но сказка не становится земною…

Ты с каждым шагом стряхиваешь сор,
Как будто нить вела в голодомор,
А полотно её перекрутило,
И мир теперь окажется иным,
За поворотом — облако и дым,
И снега больше, чем за Летой ила…

***

на такой глубине тошнит,
и глаза открываются сами,
небо в горле стоит,
сдавленное руками.

град по губам стучит,
ветер в дыханье стонет,
и цепенеют грачи
стаей в твоей ладони.
остановись, дыша.
так остаётся между
нами одна душа
величиной с подснежник.

и уплыви на звук
слушать в тумане тайно,
как при помощи рук
сделать меня хрустальной.

Клавиши

Пальцы твои стрекозьи
клавишей давят клей.
(Я утонул в неврозе
от нелюбви твоей.)

Улицы, как помои,
в сточной стоят ночи.
(Сделай хоть раз по-мое-
музыку замолчи.)

***

Мы выдумали наши голоса
Печаль перестаёт быть настоящей
Становятся прозрачнее леса
Засушенная мёртвою оса
Перелетает озеро бесстрашно

И выучив движенье наизусть
Мы смерть свою придумали досрочно
Сквозь лист бумаги это только точка
Просвечивает чёрная на вкус

Кто выучит бессмертие наизусть?..

Небесное

I

Исмаил пасёт коров на луне
поднимает голову и видит орлов
(это Микаил на своем языке
посылает ему слова с жёлтых берегов)
хрупкие юноши прячутся за тело скалы
по красной земле гурии бредут босиком
волосы их как узоры хны
поверх отвердевших сосков
Салсаил верхом на солнечной лошади
сгоняет стервятников с берегов —
к женской пустой утробе
к началу реки.

II

первый ангел сдувает слово рождается второй
озирается видит небо под стопой
обнимает прародителя открывает рот
изо рта льётся вода твердеет: кора
на коре стоит третий открывает рот
из его рта вылетает птица на её зов
слетается четвёртый и закрывает глаза
из глаз его катится полуночная слеза
плавится белым оловом становится землёй
на земле стоит пятый ангел
слово его огонь
из огня рождается дым
плавится а за ним
ангел шестой седьмой восьмой
девятый над головой
видит как десятый ангел
стоит над тишиной
разевает скрипучий рот и произносит МИР
больше девять ангелов не открывают рта
девять небес разваливаются прячутся от стыда.

Мой Бог, пока ты только мой…

Мой Бог, пока ты только мой,
пульсирующей пуповиной
обвит хрипящий шар земной,
летящий глыбой вслед за мной,
пожаром дышащий мне в спину.

Кричу в Тебя — и ввысь, и вглубь —
но Слова нет, но нет ответа —
текут верблюды сквозь иглу,
лампада теплится в углу,
рубаха оседает в ветошь.

Отсчёт обратен — вышел срок.
Слепящий всполох — боли? света? —
тьма уползает за порог,
и месяц, ярок и двурог,
новорождённую планету


за нитку тянет к небесам,
толкает еле слышно в спину.
…Мой Бог, теперь попробуй сам.
Я обрезаю пуповину.

***

Стой, да куда же ты, вышибешь дверь-то,
Девочка с крысой на правом плече,
Через толпу в направлении флейты?
Думать не смей вообще.

Там превращаются в бутовый камень
Смертные. Звуком ушей не ошпарь,
Что же ты делаешь, это не Гаммельн,
Бедная глупая тварь!

И пожалел бы, но шельму отметил,
Выделив хищную линию скул.
Он вас напутствовал: будьте как дети.
Сам, стало быть, подтолкнул.

к надежде

после зимней скудной пайки
возликуй, усталый взгляд!
над исетью свердловчайки
в лёгких платьицах летят!
смотрят дерзко, вольно, птичьи
ситец, шёлк, атлас, шифон!
девы – стереоскопичны
сразу с четырёх сторон!
пусть на позабытых кухнях
свердловчайники кипят.
мир, товарищи, не рухнет,
если девушки летят!

Кому пенять, что посредь ночи
Сон точно тот, как в прошлый раз:
Он — на дорогу,
Что есть мочи
Кричу: "Не надо, там фугас!"

Я — во всё горло, во все силы,
Так, что по копчику мороз,
Так, что на шее нитки-жилы
Набухли, как дюймовый трос.

Ору до одури, до грыжи,
Аж по вискам струится пот.
"Нельзя туда, фугас там, слышишь!"
А он идёт себе, идёт.

Что ему воплей килогерцы?
Что ему чей-то стон навзрыд?
Хрустят расхристанные берцы
Туда, где ждёт в траве пластит.

Шагать бойцу уже не лишка,
Ведь в каждом сне бывает так:
Секунда, две — а дальше вспышка.
Ещё чуть-чуть…
Полметра…
Шаг…

Мне бы шумнуть из автомата,
Мне бы рвануть ему вослед.
"Фугас там, стой, в траву не надо!.."
Кричу, кричу, а толку нет.
Сон как рукой. Беру мобильник:
Почти четыре.
Как всегда
Урчит на кухне холодильник,
Из крана капает вода.

…А где-то берцы с драной пяткой
По жухлым стеблям хрусь да хрусь…
Не умирай сегодня, братка,
Дай ночь ещё,
Я докричусь.

Песня хиппи

Make love, not war!..
лозунг 60-х

ты сегодня мне снилась и мы с тобой
занимались любовью а не войной

мне не очень понятен ваш мир — зато
в тихих омутах водится чёрт-те что

в тихих омутах может балбес любой —
заниматься любовью а не войной

правит миром одно божество — Иштар
даже если ты немощен глуп и стар

даже если несчастлив — любой ценой
занимайся любовью а не войной

даже если весь мир обернётся вспять
эту жажду не в силах ничто унять

если б мог — то ушёл бы и в мир иной
занимаясь любовью а не войной

***

Вот идут три брата,
У них четыре яблока,
А ещё у каждого по сестре.
Их научили считать до плюс десяти,
Думать на языке птиц,
А потом завели в лес —
Так, чтоб наверняка…
Перед ними огненная река,
Волк на берегу,
Коза у него внутри,
Капуста в козе,
Паромщик в бреду.
Да и самой реки
Не станет уже к сентябрю,
Когда проливные дожди
При плюс десяти.

Ты меня всё ещё слушаешь?
Слушай, слушай…
Я ещё не такого наговорю.

***

мы сидели у реки
и кормили рыб с руки

мимо плыли берега
топоры и ступы
незнакомого врага
подставные трупы

разбредались туч стада
отражаясь в ряби
покидали навсегда
грозовые хляби

крался шорох с трёх сторон
цыпочек не чуя
кто-то там на афедрон
ищет почечуя

вышел месяц в тишине
и не видит сонный
что на левой стороне
жёлтые кальсоны

черномора матеря
за любовь к порокам
тридцать три богатыря
плыли вверх к истокам

а по цепи золотой
нехотя гуляло
пучеглазое ничто
и не предвещало

мы сидели у реки
дураками дураки

У озера

Целая ночь от Москвы до Валдая,
Вышел на площадь в четыре утра.
Улица к небу восходит крутая —
Значит, гора тут скорей, чем дыра.

Фыркнул и вспять укатился автобус.
Голодно, солоно, в гости не зван…
Город у озера — маленький глобус,
Весом сжигает ладонь чемодан.

Где тут гостиница? Дворник покажет.
За ночь в дороге не стало лица.
Раз уж не ждут и не встретили даже,
Стало быть, нету в Валдае отца?

— Нету таких, — подтвердили у входа.
Кто я, куда я в рассветный-то час?
Мятая трёшка в кармане и кода:
— Можно хоть вещи оставить у вас?

***

За день до загробной жизни
в парадном гроте сна
встретить свою молодость — первую жену…
Глядеться в глаза-запятые
ловить ладонь-ящерку.
Уткнувшись в ворс матросских блуз друзей
слышать как слова озоном пахнущие
мельтешат будто зебра
города единственного на свете
в котором женщины возникли
из твоего мычания
из твоего молчания — мужчины,
Где ты от фонарей сносил обиды
где до пенсии вечно
тридцать с лишним лет.

***

Проеду на втором и пятом —
ты знаешь: первом и последнем.
Под небом, трубами распятом,
трамваем в твой Свердловск поедем,
что осенью бессменно рыжий
на голубом, но чаще сером.
Не верещи, возьми пониже,
кондуктор Иванова Вера.
Мы зайцем. Мы с тоской и водкой.
Мы в колыбели едем, слышишь?
Сойдём — и в ночь блатной походкой,
и растворимся. Тише, тише…
Не громко, ангелы, не громко —
на стыках и на светофорах,
и в окнах жизнь, как киноплёнка,
мелькнёт, и титры на заборах.
И нервно-нервно пиццикато…
Какая траурная кода!
Ты ездил на втором и пятом.
Конец. Конечная. Свобода.

***

Глядя на детскую фотографию, я сейчас
вижу: все уже были теми, кем стали.
Ничего не меняют воспитание и матчасть:
нас разработали из серебра и стали.

Посмотрите на робких девочек: каждый бюст —
клейкий диагноз и выбор мужчин в дальнейшем.
Их никто ещё не касался, но слышен хруст
уязвлённой невинности, гнев превращенья в женщин.

Нет ни одной улыбки, но каждый характер — взгляд
вытащил, вывесил предгрозовое знамя.
Насобаченный в похабную жизнь отряд.
Боевые машины, присланные за нами.

Злая готовность — всякую реку вброд,
всякое сердце — вдребезги, всякую душу — в пепел.
Экзоскелеты, покрытые сталью и серебром,
как среди вас оказалась моя златокудрая Пеппи?

Что она делала, стоя плечом к плечу
с мелкими тварями, жаждущими сигнала?
Даже то, что именно я её захочу,
судя по фотографии, она изначально знала.

***

Ливень выплеснул на рамы
ледяные буруны —
доплатные телеграммы
из украденной страны.
Там — кресты на серых списках,
непрощённые дела,
там от низких обелисков
тень полнеба обняла,

там в кавернах побелённых —
выпитые родники,
и у ангелов с пелёнок
сжаты кулаки…

***

Мы встретились в храме, от чуда пьяны,
Не зная, кому уготован из нас
Военно-промышленный комплекс вины,
И, помнится, плакали, в дружбе клонясь

До самого тына, но ты не пила
И мне не дала воспарить добела,

Наверно, недаром, но кто разберёт
Структуру страданья, отыщет ответ,
Зачем почемучке утраченный рот,
Кому газават и откудова свет.

Я лгал, что не плакал тогда ни о ком
И насмерть стоял на коленях врага,
Что насморк не глядя лечил молотком,
А грусть — порошком и говна пирога,

Что в мире, который морали лишён,
Последний подлец что последний грифон
И, как камертон, музыкальной судьбой
Обязан тебе, но несчастен тобой.

Однажды приснился несчастному гроб,
В котором кататься под куполом чтоб.
Подземное солнце подонка печёт,
Река Флегетон по сосудам течёт.

Взлетает машина, насилуя слух,
Вдруг трижды под нарами крикнул петух —
И надо бы прыгать, не вышел полёт,
Но что-то проснуться ему не даёт.
И тихо в груди — но темно впереди,
И ты на поминки к нему не ходи!

***

Ты видишь, я выросла всё же
В холодном и тёмном краю,
Держи мои волосы, Боже,
Тяни меня выше к нулю,
Где гомон пришедших не слышен…
На скатерти в виде лица
Разлито варенье из вишен.
Чего пожалеть для отца?
На снег забирай мою кожу,
На прочную миру петлю
Держи мои волосы, Боже…
Пока я блюю.

***

Озорничали ягоды июля.
Иные лиловели напоказ,
А прочие, в засаде карауля,
Угадывались и смущали нас.

Черёмухи цыганоглазый табор,
Шумливый до последнего листка,
Нам в переулке послан неспроста был
Из детского родного далека.

Чернит безбожно рот и вяжет нёбо,
Но памятью наследной дорога
Черёмуха — речистая особа.
…А там, откуда шли, еще ирга
Взахлеб пестрела — у чьего-то гроба…

***

Вот дерево. Вот девочка. Вот свет.
Вот в трещинках зима. Окно. Больница.
Она — Зима. И много-много лет
не может — как зима — остановиться.
На солнышке Больницей пахнет мох.
И девочка копеечку находит.
И дерево — как нищий или Бог.
Как Бог — стоит и не уходит.

Жена алконавта
(по мотивам гибели Н. Рубцова)

Смешно сказать, но убелённый сад
скорее наяву, чем понарошку
висел в окне, как самопальный сайт
с одной лишь битой ссылкою — на кошку.

Стояла злая женщина в кустах
(была б мужчиной — стоя облегчилась),
а так она всего в шагах двухстах
стояла там и постепенно злилась.

Когда ей стукнет двадцать девять лет,
она удавит мужа-алконавта,
за это на неё прольётся свет
тринадцатого марта, послезавтра.

Ну а пока упругая, как гуж,
из женщины стреляет пуповина,
на том конце которой — мёртвый муж
рукою машет, пьяная скотина.

Каким макаром эта МКС
в обличье женщины на фоне мокрых клёнов
стоит в кустах, пока над нею бес
парит, как будто космонавт Леонов?

Любая жизнь — расстрельная статья,
а смерть, по сути, внешний накопитель.
Кто нас родил — родители, хотя
тот, кто убил, не менее родитель.

Тем временем остановился снег,
не находя в интерактиве смысла.
На пиксели распался женский смех.
Весна на мониторе чуть зависла.

Но женщина смеялась страха без.
И, чтоб заткнулась эта горемыка,
не знаю кто с мерцающих небес
ей в рот живою мышкой долго тыкал.

Русалки (холодное)

вот так и мы, мой ангел, так и мы —
остыли и попались на холодном
среди неподражаемой зимы,
её стихов, мелодий и полотен.


холодные текущие дела
горазды непрерывными вещами,
царевна ничего не умерла,
поскольку ничего не предвещало.

она влита в русалочий косяк —
не потому ли, что тому не важно,
что не о том, не вместе и не вся, —
здесь так безотносительно и влажно.

вот так и мы — так глухо, так сказать,
так сухо, так, что только и видали…
..................................
усталые русалые глаза
не постигают быстротечной дали.

их длительные волосы текут
в суровые коралловые гребни.
царевна, утонувшая в соку,
и соки, пересохшие в царевне, —

всё смоется в сугубый голубой,
вода пускает в них свои коренья,
и их большая мытая любовь
чиста, как смерть в минуту сотворенья.

***

Урал, Урал — обманщик, балабол!
Улыбчивый облезлый Кот Чеширский.
На кол насаженный насупленный монгол —
перед молчащей конницей башкирской.

Одновременно — волк и волкодав!
Бродяга-дервиш, что, совсем ополоумев,
себя и всех вокруг околдовав,
крутясь, вертясь, разбрызгивает слюни.

О порнокрай! Опорный край страны!
Упорный край задумчивой державы.
Штрихуют небо дальние дымы.
И паровоз летит по рельсам ржавым.

Как в Каталонии — здесь дивный раскардаш!
Невнятица, нелепица и небыль.
Штрихуй бумагу, твёрдый карандаш!
Над всей Испанией — безоблачное небо.

***

Я видел сон: стекло оконное;
Ненастный день; холодный дом.
Я смерть свою, как незнакомую,
Во тьме разглядывал тайком.

К стеклу, засиженному мухами,
Я прислонил холодный лоб
(Внутри, на табуретках кухонных
Стоит дешёвый ветхий гроб

Среди фигур почти невидимо,
В углу затравленно сидит,
Трясясь, согнувшись в три погибели,
"Я", превратившееся в "It")

И, не дождавшись приглашения,
Прошёл в открытые врата;
Внутри, в невзрачном помещении,
Царили смрад и духота,

Могильщики с тупыми рожами
Толклись в прокуренных сенях,
Но мир дышал, как новорожденный,
Освобождаясь от меня.

***

Сделаем вот что: позолотим огни
города-западни,
что просиял мне истинно как жених,
пока сбывалось то, что короче, —
баловство и веселье рощи,
вьющейся между чернобородых,
чернофигурных деревьев марта,
что бродяжат в тигровых шкурах
и, хлебнувши мартовского на семь отсрочек,
и семь отмашек,
ждут на верхнем дворе меховатую тварь и куриц.
И поскольку где ветвь — там порог и лаз,
то до свадебных — слишком много глаз…

Ныне город-двойник
срезанных с деревенской читальни книг,
тучи юбок на чёрных фижмах —
обольстительницы, арфистки,
правда, час и место их совершенства,
ни горящую в них опасность
не догнать… Всякий лемминг, пересекающий пашню
напрямик по своей молве,
где-нибудь посередине мира
будет схвачен в новую дверь —
куда-то вверх…

Город-гемел одной бельэтажной чумички,
что перебирает идущих мимо —
и кого обводит вязальной спицей
или прочим колющимся предметом,
тот становится лёгок, как эпитет,
или пуст, как отбеливающая записка,
и забудет своё семейство,
и уже не поспеет ни к жениху, ни к смерти.

***

Как банда Глэнтона в пути,
как вдохновение Маккартни
на ЖБИ, на РТИ
истории цвели. Представьте
себе окраину, район.
Микрорайон, если точнее.
Бетон, асфальт, асфальт, бетон,
побитые дворы, аллеи.
Вот в этих конченых дворах,
на этих грёбаных аллеях
дрались, учились на примерах,
в садах терялись, на карьерах,
являясь в пьесах и стихах.

***

Я выскребаю снег из-под ногтей,
так холодно, что он уже не тает.
Боюсь, что не могу иметь детей,
но и себя мне тоже не хватает.

Меня ворует снег, что за напасть!
Хочу смеяться — почернели зубы,
хочу убить, но не могу украсть.
На кухне снег колотится об трубы.

И я сажусь к горбатому столу,
ты с краю, ты не любишь ужин.
Как мальчик в каменном углу,
играю в сны, прикидываюсь мужем.

Как так… Ты не заметила родства,
ведь снег как сын садится мне на плечи!
Держусь за снег, за скользкие слова.
Я не оглох, я потерял дар речи.

***

За эту откровенную халтуру
меня Анна Андреевна простит…

Когда б вы знали, из какого сюру
растут стихи, которым ведом стыд.

Когда б вы знали слёз сухую мякоть
и тишины многоголосый ад.
Когда б вы знали, как хреново плакать,
когда ты — нарисованный плакат.

Когда б вы знали, как трясёт поджилки
поэзия — уютная сперва —
и — как теплолюбивые таджики —
дрожат на чистом холоде слова.

Когда б вы знали, как паскудно слабы
рифмованные нюни по трубе
(тем более что равнодушны бабы
к такой мобильной траурной мольбе).

Когда б вы знали, как горит заветно
строка среди разбавленного сна —
огнями, что лишь затемно заметны,
когда тоской душа заметена.

Когда б вы знали, как на вкус невкусна
метафор злых блескучая фольга.
Когда б вы знали…
Да ведь вы же в курсе.
И это
не меняет
нифига.

***

чёрные перчатки голубей
аплодируют
снежному утру

***

смерть нашей любви
как смерть синички
замёрзшей под нашими окнами
не дотянувшей
до тёплого времени
я говорю: сфотографируй
красиво
ты отвечаешь
мне не нужна эта падаль

Гаражи, да сараи,
Да дощатая гать…
Что ты, Бродский, забаял?
Что придёшь умирать?
Расскажу, как, до дому
Не дошедши — на кой? —
Я к проулку Речному
Прижималась щекой,
А старуха Парася
У ворот подняла:
"Эко чо, напилася…
Ведь спалишься дотла.
Шибко быстро да просто…"
И отчистила грязь.
Твой Васильевский остров
Маловат для Парась.
Что ты баешь: по-скотски?
Мол, холопская кровь?
Как презрительно Бродский
Вскинул рыжую бровь!
"К равнодушной Отчизне…"
Слышь, во все времена
Нам Россия — для жизни,
Вам — для смерти дана.
Мы не братья и сёстры
Перед нашей страной:
Вам — Васильевский остров,
Нам — проулок Речной.

***

Бог выпал с первым снегом. Смерть его к
Моменту времени не более, чем признак
Спиральности: виток — виток — виток.
Стоишь и смотришь, как над снегом призрак
Парит, полупрозрачный, — и ему
Не страшно больше. А тебе — до дрожи —
От снега, смерти, Бога. Но к чему
Волнения? Ведь вы — одно и то же.
И застывают лужи, но у льда
Твои черты: беспомощность и холод.
И тени уплывают в никуда:
От снежности. От времени. Тебя от.

Коан о молоке

Когда-нибудь закончится время молока,
закрытого от взгляда кошака в бидоне;
когда-нибудь закончится время для хлопка
не только для одной, но и для двух ладоней.

Когда-нибудь закроется кошачий глаз луны,
придётся ковылять на ощупь до калитки.
Когда-нибудь закончится во рту запас слюны
не только для глотка, плевка, но и молитвы.

Под тканью бытия, истёртого до дыр,
не будет даже снов — сверкающая пропасть.
И нет поверх моста, лишь кошка-поводырь
тебя переведёт по ей известным тропам.

Когда исчезнет всё и с матрицы судьбы
клей памяти сойдёт, а с ним и страх, и смысл,
то время перейдёт в обратное себе;
избавившись от чаш, воспрянет коромысло.

Ни завтра, ни вчера уже не будет. Пуст
бидон от молока, где лишний даже воздух.
Останется лишь Путь — бескрайний Млечный Путь,
в котором молоко — всё: кошки, люди, звёзды.

***

братец лис во тьме венозной
влажным голосом пропой
что диагноз несерьёзный
и что утром мы домой

расскажи мне пересказку
посчитай до ста с конца
чтоб малиновая краска
перестала течь с лица

помнишь помнишь прибаутку
как однажды жан звонарь
мою сломанную руку
бросил блоку под фонарь

или эту с дядей стёпой
про простреленный топор
топал тополь в мелитополь
недотопал до сих пор

слышишь, слышишь этот топот?
это он идёт ко мне
на его ветвях наколот
с толстой сумкой на ремне…

почтальон в зубах записка
лебедь щука рак и пруд
я тигрёнок а не киска
я умру
и все умрут

***

офелия лежит на сонном поле
офелия лежит на тёмном склоне
офелия лежит на тихом море
офелия не ощущает боли
здесь может быть любое слово кроме

я девушка красивая из книжки
я девушка красивая и с книжкой
меня вчера жестокие мальчишки
смеяся в нашей речке утопили
красивая и мёртвая я пела:

"равнины Зельды покрывают маки
чернее ночи злобные цветы
все люди умерли как бедные собаки
все люди умерли от ядерной зимы
и проросли голодные цветы"

наш город — город братовой любви
все люди в нём цари и короли
война и революция прошли
лишь я плыву в могиле как в реке
и слово доброе держу в своей руке

***

Скисает время. Мироточит свет.
В чертогах сна теряют форму вещи.
Всё в этом эфемерном человечьем
паноптикуме сводится на нет.

Всё движется кругами в голове
исподтишка, на цыпочках, по Брайлю…
Кентавры по вельветовой траве
плывут сквозь этот хаос церебральный.

***

Голос леской морозной вытянут
От полыни до полыньи.
Дни прозрачны и оглушительны,
Будто мёртвые соловьи.

Там, где небо, как нёбо, скручено,
Перевернуто, как строка, —
Кровяной узелок созвучия
Под излучиной языка.

Теребишь соляное, косное,
Коренное — хоть бритвой режь,
Небо трётся пустыми дёснами,
Зажимает земную брешь,

Шевелит неживое, тусклое,
Когда рыбы приходят лечь
Вдоль воды, что слепыми сгустками
Переходит в стекло и речь.

***

По чётным ходит поезд на…
Непешеходная страна.
Собака лает, ветер просит,
И пережить никто не в прозе.

Лишь пополам заметно сверху,
Как дождь цепляется за ветку
И падает, чуть-чуть паря,
На рубероид ноября.

Из Блока

Любви, здоровья, тихой славы,
как сон, как утренний туман,
желает всем Акутагавы
внепрозаический дурман.

Умрёшь — начнёшь дышать сначала.
И повторится все опять…
Перманганат. Пелёнки. Мама.
Коляска. Папа. Погулять.

Часовой

Ночь. В ней свет — почти прифронтовой,
над твоей встающий головой,
пальцы перепачканы черникой.
Ты, дружок, сегодня часовой
и, увидишь если: кто живой,
издали на скрипочке пиликай.

Дольний космос густо начинён
длинным-длинным перечнем имён —
вот на свет плывёт из перелеска
люд работный, офисный планктон
с яблоком, которое ньютон,
в облаке, которое гандлевский.

Всякого утешь и сохрани,
от ножа и сглаза отжени,
отлепи от хвори и от дури,
отомри от яда и огня…

И сыграй, мой ангел, для меня —
чтоб застряла жизнь во мне
.............................................. как пуля.

***

Душа убывает легко,
не слышно, не видно.
Летает не так высоко…
Да ей не обидно.
Душа убывает, как свет
июньский приветный.
Редеет и сходит на нет…
Да ей не заметно.

Узрела заоблачный знак
и срока не чает…
Не больно, не стыдно, никак
душа убывает.

***

Звук утонул в пелёнках,
В нашем с тобой добре,
За ухом у ребёнка,
В мёде и серебре,
На языке качелей,
В трещинах потолка,
В шуме замочной щели,
В зеркале дурака,
В пыльном дрожанье моли,
В капельке комара.
Бог захлебнулся в слове,
Значит, и нам пора.

***

Сминая сад опущенных ресниц,
сгибая сны в предутреннее зрение,
светает бог на скорости горения
из высоты осунувшихся птиц,

Листва прочнее лезвия стального,
остановившегося у виска.
Где в воздухе ни выстрела, ни слова,
страна моя прозрачна и близка:

на улицах её раскинул бусы
из пепла прорастающий репей,
и женщины гуляют и смеются,
пиная мясо мёртвых голубей.

Прибытие

Гинденбург упал. Бабочка-поводырь
ведёт прилетевших по лестнице винтовой.
Фотографы носятся, снимают, как стружку, бинт
с пустотных кадров.
Один из пассажиров трогает их рукой,

пытается их разбудить, вывести на поля
трещащей, как фотовспышка, сороки, и
рука, не чувствуя ни ожога и ни огня, —
в звуке крутящемся пепла,
как ладонь судии, висит.

Канаты стальные — ещё не достигнув земли —
скручиваются вокруг невидимой нам змеи,
как на катушку хроники синема,
где в чёрно-белом и в мае
причудится нам зима.

Гинденбург упал, удлиняясь, как океан,
вырванный, как канат, из всех своих ран,
как Севастьян святой возвращается из катакомб,
чтоб излечиться и быть для своих окном.

Пассажиры спускаются, камни меж них летят,
выстраиваясь в — поданный прежде времени — трап,
но через три минуты сорока кивнёт хвостом,
и паром всплывёт из-под земли паром.

***

Похоже, град… — такой ритмичный стук…
В полупустой квартире — пыль и донник.
Порожний ящик и дорожный тюк.
И рафинад не тает на ладони.

Есть циферблат, просроченный билет,
кроссворды, чай, краплёная колода.
Есть шкаф-купе — отъехать на тот свет,
узнать, какая нынче там погода.

***

Дети, родившиеся
при Президенте,
отметят восемнадцатилетие
и в этом году уйдут на войну
(в армию; во взрослую тюрьму) —
ненужное никому
подчеркну.

Дети, не знавшие другого Президента,
возможно, не узнают другого Президента:
наступят на мину,
познают дедовщину,
получат перо
под ребро.
Но дети
Не верят смерти.
Родившись при Президенте,
Прожив при нём
(Президенте),
Не зная иного
Пути,
Дети думают: не уйти,
Никогда
не уйти.

***

Пожить подольше каждый тешится
и гонит от себя заразу.
Отец по пьяни бегал вешаться,
но не повесился
ни разу.
В петлю он голову совал,
мы дико плакали,
кричали.
Он драматически молчал.
Пел арию одну и ту же:
— О дайте, дайте мне свободу…
Пугать нас
потерял охоту.
И пел всё реже
и всё хуже.

Стехи пра многаи

Испадлобья выскачел пламини изык
Пад нагой трава растёт, жолтая растёт
Кто-та вышэл на балкон, улыбался в дым
А патом сафсем устал и падался вон.
Черис мнагалетия паралели врось —
Атцвила чирёмуха — варавали дошть,
Но ни эта главнае в самую жару,
Если фсё растаило задам напирёт.
Кто-та бросил закурить с пулий ф галаве.
Чимаданы рваныи, ржавыи гвазди.
Мир галаваломками-врятли я пайму
Натписью настойчива просица апрель
Солнышкам арудавал знаки падавя,
Радавались нитачки с миру для рубах
Но нильзя вить так-та вот как наабарот,
И падольше нечива жить на этам све.
Камунальный энурез, вспыльчевый кангрэс.
2 чирвонца па рублю новыи пачти.
Из мазолий калбаса — чем багаты, тем
И назначели важдём новава важдя.
Заприщают вне сибя многаи иметь
Главнаи благадарить и благатварить
Застиклёнай рыпке будит дольшы жить,
Падают красивыи звёзды — 1-й снег.
Спатыкаица лицо падбаротками
Так низя, таваришчи — многа атрастил.
Если палучаица па 3 тонны в год,
То каму сажать патом ацуцвие зирна.
Полакурка выбрасил — бошэ ни хачю
По палу пиринами ржавая сапля.
Калыхался маитник и падался вверх,
Аттаво нисмелая нынчи свалата.
Старана тижолая посли ничиво,
Снова адинакава и аднакаш нет.
Либида суровая выткни мне глаза,
А ни то па рукавам патичот расол.
А ни то па рукавам патичот расол.
Либида суровая выткни мне глаза,
Снова адинакава и аднакаш нет.
Старана тижолая посли ничиво.

Люди или сны

1.

Ко мне приходят люди или сны?
И сны, и люди спрятаны в подушках.
Кто двинется ко мне из глубины?
Из комнаты, в которой только суше
глаза, мокрее — потолок?
В какую даль закинуть поплавок?
На червячка я ночь себе ловила,
закидывала дальше поплавок,
она клевала и, по горло в иле,
вставала во весь рост, во весь поток.
Смотрела из окна — там ты идёшь,
на дерево на каждое похож.
Я перья из подушек доставала,
и прятала в горшки, и поливала.
Под утро вырастали дерева
с твоим лицом, и зрением, и слухом,
но на тебя похожие едва.
И говор их пустой стоял над ухом.

2.

Там мама вырастала из пера,
на ней трещали листья и кора.
Садилась рядом в платье голубом.
Она ещё не родилась, и ею
очерчено топлёное тепло.
Все плакала, дрожа одним крылом,
которое от слёз ещё белее.
Я оставалась с ней наедине,
как будто нерождённая вдвойне.
Солёный свет, очерченный в ночи, —
мне говорила: с губ своих утри.
В подушках были спрятаны ключи.
Я трогала как будто изнутри
её набитый перьями живот.
Я есмь — я в этом чреве плод.
Достань ключи и отвори живот.
Я двинулась самой себе навстречу.
Кто вглубь ушёл, тот больше не придёт.
А кто придёт, того и не замечу.
Отходят в глубину и сны, и люди.
Их не было и никогда не будет.

***

Но ничего не видно из-за штор,
Дождь движется, как велотренажёр,
Невидимая здесь вода мерцает,
Колотится о жестяной карниз,
А на других карнизах зависает.

Мы продолжаем медленно лежать,
Настолько медленно, что не соображать
Гораздо проще, чем — и так понятно,
Что свет проходит мимо, как вода,
А от предметов остаются пятна.

Стоят как тени прежние жильцы.
Разъехавшись на разные концы,
Они глядят как из одной изнанки,
Как на балконе мокнут и стоят
Их ДСП, и лыжи их, и санки.

***

в рифму напишешь
выйдет глупость
напишешь не в рифму
тоже выйдет глупость
да ещё и не в рифму

мальчику подарили машинку
а он ушёл в уголок
и там её ломает
не ломай машинку!
кричит папа изнутри мальчика
но папа ещё маленький
и голос у него тоненький-тоненький
ничего
скоро папа вырастет
и тогда его все услышат

папа вырастет
а куда денется мальчик?
глупость твой выход
уедет на машинке?
нет
будет уменьшаться внутри папы?
нет
тогда я не знаю
конечно не знаешь
ты же глупость

***

Из бедной проволоки ток
перетекает в эту лампу —
и видит белый потолок,
и возвращается обратно,

и говорит в стене другим,
живущим в проводе созданьям,
что умер, что лежал нагим,
что был в каких-то длинных зданьях,

что больше нечего хотеть,
что горе состоит из света,
что нужно только потерпеть
в убогой проволоке этой.

за тем деревянным домом
тропинка сойдёт на нет
мы были тебе знакомы
прохожий, смотри нам вслед

вон там васильки дневные
цветут как сто лет назад
мы психи но не больные
а нам доктора грозят

прохожий, как непохожи
мы нынешние на тех
и ты нас не видишь тоже
не слышишь ни крик ни смех


идёшь со своим айфоном
больничный модерн сними
мы там за лесистым склоном
мы тоже были людьми

мечтай о кофе с корицей
о тёплом своём жилье
заброшенной психбольнице
недолго быть на земле

и дождик шуршащий в травах
и дерево и стена
телесная их оправа
больной душе не нужна

и ты не ступай уныло
сквозь сумерки не смотри
лечебница не могила
мы всё еще там внутри

***

Ворон крикнул: "Кар-кар-кар!", дым распяли поутру
ночью приходил Икар и улёгся в конуру
в небе крест и самолёт, пируэт небесных тел
я Икару вскрыл живот, чтобы он не улетел
пёс облизывал себя, в конуре погаснул свет
в зеркалах у фонаря профиль мой и силуэт

утром уходил Икар в животе с большой дырой
он не слышал: "Кар-кар-кар!" и исчез за мостовой

мой костёр в тумане гаснет, искры тухнут на ветру
ночь уснёт в собачьей пасти, пёс полезет в конуру

***

мне это снова снится.
так промолчим и забудем.
невероятные лица
и вероятные люди

этих прозрачных комнат,
этого серого света,
и оголённый локоть
дерева после ветра.



Из антологии
"Современная уральская поэзия.
2012–2018 гг."

***

Подсекая дождевые плети,
Ветер гонит палую листву.
Крестоносец умер на рассвете:
Смерть от грёз во сне и наяву.

Побредет на солнечном осляти
В радужной мечты Ерусалим.
Полыхают грозовые рати,
И костёр походный стелет дым.

Там внахлёст не дождь, а только манна,
Гроб Господень манит глубиной,
Там платок уронит донна Анна
Не в одно столетие длиной…

тот кто

тот кто
бережёт свой язык
стережёт свой круг
общения
и следит за
знаками мимикой и значением
логикой повествования
тот не позволяет себе
случайных связей / опасных связей
секс — продолжение речи (для такого как)
особый способ коммуницировать телами
мол
покажи где у тебя болит
я подую лизну
и бо-бо пройдёт
или
мы не будем ТАМ бередить
а в ТУ дверь
мы войдём
там легко и свободно
мы будем там
как в раю
501
тот кто
уже ничего
не бережёт
а тем более свой язык
не стережёт свой круг
(он раздувается
словно мыльный пузырь)
имена в телефонной книге
вбиваются
одно за другим
Саша Саша 2 Саша 3 Саша секс Саша хороший секс
Саша ЧМЗ Саша Аврора Саша 41 Саша Миасс Саша Кыштым
теряет логику и последовательность
часто гуляет пошатываясь и поскальзываясь
точнее
бредёт из точки А
в точку Б
(или сложнее путь с несколькими координатами)
тот позволяет случайным людям
поговорить с собой
на совершенно разные темы
тот любит когда
пожёстче и погрязней
реконструкция травмы
аверсивная терапия
все двери открыты
повсюду одна пустота
и просторное поле полыни

***

Ничей ребёнок бегает с сачком,
На бабочках любовь свою срывая,
Молочным их сжимая кулачком,
Беззлобно. До бессмертия сжимая.

А что ещё? — ладонь его в пыльце,
Как бы песчаное остановила время.
А что ещё? — улыбка на лице,
И пробивается живой родник сквозь темя.

Ничей ребёнок трёт глаза рукой,
И золотой рождается хрусталик,
И плакать нет причины никакой,
Но очень хочется себя заставить.
Анастасия ХВОСТАНЦЕВА


первое весеннее

на одной руке — царапки, на другой — родинки
солнце течёт по плечу
цепляется за занавески
в этот раз март будет месяцем надежды
в этот раз — говоришь себе —
всё будет по-другому

подвешенная на ветку дерева детская варежка
уже не найдёт свою маленькую ручку
через неё пробьётся зелёное, свежее
она станет частью,
растворится и распадётся

всё это видеть
ко всему этому поворачивать лицо
тянуться с носочков
затемно спускаться в метро, с рассветом выходить

получать первые весенние объятья пальтовые
искренне надеяться на хорошее
и наконец-то
жить

(Неизвестное стихотворение Бориса Рыжего)

Вставало утро над домами.
Кенты курили невзасос.
Мы шли дворами с пацанами
Решать серьёзнейший вопрос.

Мне нравилось быть просто нами,
Идти куда-то сквозь мороз
В уныло давящий мостами
Свердловска гипотиреоз.

Избитый вдрызг за гаражами,
Домой к тебе тогда приполз,
На табуретку сел с ногами,
Живой, как Иисус Христос,

И обнял сбитыми руками:
Одной — тепло твоих волос,
Другой — подаренный не нами
Коньяк не более трёх звёзд.

Те звёзды между городами,
Что помнить нужно не всерьёз,
Но обязательно годами,
Как смерть, как жар, как передоз,

Пройдут по воздуху над вами,
Пройдут по воздуху над вами,
Над пустырём, что весь зарос
Неравновесными снегами,
Сейчас далёкими до слёз.

***

Она курила по-мужицки.
Она готовила обед.
И я готов был побожиться,
Что Бога нет.

Она по совести курила,
И, чёрным хлебом стол накрыв,
Она пила, поскольку — рыба.
Как раз кончалась эра Рыб.

В ту ночь Титаник шёл по встречной,
Джон Леннон бросил Ливерпуль.
И был глоток, задевший печень,
Как сто пронзивших ливер пуль.

А клён как повод миллионный
Снежинкой первой засветил.
Она корила (или óно?)
Меня за то, что без пяти…

"Возьми, дружок, в дорогу хлеб-то".
И, не добавив вслед "прощай",
Курила жадно, словно некто
Ей запрещал.

Могулия!

Могу ли я спокойно жить.
Могу ли я как все любить.
Могу ли я суметь смолчать,
Когда мне есть о чем сказать?

Могу ли я красиво петь?
Могу ли я в глаза смотреть.
Могу ли я поймать жука
И превратить его в быка?

Могу ли я рассыпать снег.
И пусть звучит хоть целый век
Глухая песенка моя:
Могулия-Могулия!

Апрельские тезисы

…Оленька накурится травы,
посыпая дёсны табаком,
выпирают ниточные швы,
лёгкие болеют молоком.
…умирай, русалка, от воды,
загрязняя беспризорный пляж,
пусть расплавится от темноты
солнца заштрихованный муляж.
…воздух календарный пропотел,
без работы умер стройотряд.
Говорят, Гагарин пролетел,
здесь и не такое говорят.

***

Мумия суслика в ряху мне тычется.
Песенки разные скачут в башке.
В меру развратница, в меру отличница,
Ехаем вместе на тачке в Бишкек.

Кисс мене, девушка. Кисс мене, умная.
Я про тебя напеваю весь день.
Ты ж Сулико моё, ты ж даже вумэн мне,
Ты ж раскрасавица вся и везде.

Жгучее солнышко пачу разинуло.
Жизнь не сумятица, коли везёт.
О, нахлобучило! Ишь, чё нахлынуло!
Ты каракатица, я каракот.

Ты улыбаешься в мирную форточку,
Чтоб об тебе вспоминал я всегде.
Юную снайпершу, мудрую мордочку,
Бодрую крошечку на бороде.

Мумия суслика в ряху мне тычется.
Песенки разные пляшут в башке.
В меру распутница, в меру отличница,
Ехаем вместе на тачке в Бишкек.

Ключи

Вот смотрите все, это ключи от Чи,
Никуда не вставляются, принцип работы — тайна.
Кнопка "выключить чи" и кнопка "чи замолчи",
А здесь у неё "прости меня, я случайно".
Чи отличный пилот, лучше всех летает во сне,
Быстро считает в уме и плохо читает вслух.
До сих пор бывает, что Чи поедает снег,
На балконе охотится утром на белых мух.

Так вот, Чи приоткрыла цветной футляр…
"Вот возьми, но храни, они у меня одни".
У меня на руках тот единственный экземпляр,
Очевидно, его кто-то попросту обронил.

Ничего не работает, никак не могу включить,
Жму на все кнопки, только руками разводят врачи,
Вот машину или дверной замок ещё может быть…
А это что или кто, и поди пойми, как чинить.

За последние дни осмелел непуганый снег,
Я пишу объявления, никто пока не звонил.
У меня в кладовке сломанный человек
Иногда говорящий шепотом: "Извини…"

Я_Аноним


Ещё в полях белеет снег

Ещё в полях, ещё в кустарниках,
ещё в берёзовом лесу
сидят поджарые пожарники,
употребляя колбасу.

Свои промыла карбюраторы
ещё не майская гроза,
за шланги тянут авиаторы
трёх водолазов в небеса.

Ещё не вызрела сливовица,
но льётся солнце с высоты,
и шлюха Анна Керн становится
одеколоном красоты.

Ещё безумная Денисьева
всё пилит Фёдора за то,
что он рассыпал пачку с письмами
Тургенева для Виардо.

Ещё на космодром Гагарина
везёт автобус марки "ЗиЛ".
"Поехали к Татьяне Лариной!" —
Он крикнуть не сообразил.

Ещё Корнилов у Деникина
употребляет мокрый мак,
а рядом, блин, опять Денисьева —
наверно, без неё никак.

Ещё не Блок и не Ахматова,
и не Цветаева пока,
а только снег в полях не матовый,
поскольку анненский слегка.