Кирилл Ковальджи долго, до восьмидесяти пяти лет, был человеком без возраста, подтверждая собой афоризм: поэты (и вообще творческие люди) не имеют возраста. Но после 85-ти вдруг ослаб и целых два года медленно угасал, борясь с болезнью, которая мучила его... И 10 апреля 2017 года он покинул этот свет. А 13 апреля, в Чистый Четверг, состоялись проводы поэта в последний путь.
В 11 часов утра в Малом зале ЦДЛ собрались на гражданскую панихиду родственники Кирилла Ковальджи: жена, дети, внуки и товарищи по перу.
"Сюда пришли все, кого я и ожидал увидеть!" — так говорил Кирилл на своих творческих вечерах в этом зале. Так мог бы сказать он и на своей панихиде, куда пришли в основном члены Союза писателей Москвы, но были и члены других Союзов писателей, и просто
поклонники поэта. Все были "свои": Евгений Сидоров, Татьяна Кузовлева, Сергей Мнацаканян, Анна Геды- мин, Эля Сухова, Галина Нерпина, Елена Исаева, Александр Себелев, Сергей Белорусец, Валерий Лебединский, Зульфия Алькаева, Елена Ткачевская, Екатерина Турчанинова, Евгений Степанов... (Евгений Степанов вместе с сыном Кирилла Александром потом помогал выносить из Малого зала и из ЦДЛ гроб с телом поэта и погружать его в ритуальный микро-автобус).
"Жалко, что в наиболее полном составе мы встречаемся по таким печальным поводам, как похороны", — говорили или не говорили, но думали присутствующие, здороваясь друг с другом.
Слово о Кирилле Ковальджи, обращаясь не только к залу, но и к Кириллу как к живому, сказали у гроба глава СП Москвы Евгений Сидоров, Евгений Бунимович, Татьяна Кузовлева, Елена Исаева, Валерий Лебединский, Рада Полищук, Ефим Бершин, Анатолий Курчаткин, Ольга Ильницкая.
Все говорили о том, что Кирилл — истинный интеллигент, человек с европейской культурой, учитель не одного поколения поэтов, недооценённый и вообще не оценённый по достоинству поэт, который с присущим ему юмором говорил, что он всегда упоминается в литературных статьях как "и др."

После панихиды в ЦДЛ состоялась церковная панихида по новопреставленному Рабу Божьему Кириллу в храме Косьмы и Дамиана. Вёл её друг поэта о. Борисов, сказавший, что смерть — это не конец жизни, а продолжение; начало новой жизни, когда душа человека переходит из земного мира в мир иной, где ей уготована жизнь вечная.
Похоронили Кирилла Ковальджи на Ваганьковском кладбище, в родовой могиле, где лежат его мать и бабушка. День был не солнечный, шёл мелкий дождь...





После похорон состоялись поминки в нижнем буфете ЦДЛ, которые начались в 4 часа дня и закончились в 10-м часу. Столы были полны яств и напитков. Сыновья Кирилла Александр и Владимир рассказывали интересные случаи из жизни своего отца, а собратья по перу — случаи из литературной жизни, связанные с Кириллом...
Александр, как две капли воды похожий на отца, рассказал, как отец помог ему написать школьное сочинение, а учительница поставила за него тройку с плюсом.
— Почему не пятёрку?
— Потому что я написал правильное сочинение, а надо было написать неправильное, подискутировать на тему, которую предложила учительница, — улыбнулся Кирилл.
Саша Самарцев привёл пример специфического юмора Кирилла, вспомнив, как после похорон своего товарища он сказал:
— Жалко, что он умер. Он не узнал, чем закончится перестройка. — На что Саша ответил: "Его счастье, что он не узнал, чем она закончится".
Было по-домашнему тепло, в духе Кирилла Коваль- джи: без помпы, официальщины. У всех было ощущение, что он с нами, живой и невредимый.

13.03.2010 г.

Поэт Кирилл Ковальджи по гороскопу — Рыба, как и я. Только он родился 14 марта, а я — 15-го. Мы с ним, если перефразировать Осипа Мандельштама, "рыбы красно-золотые". Плавали каждый в своём море поэзии, каждый на своих глубинах. Кирилл приплыл в Москву из Бессарабии, из села Ташлык, а я — из города Рязани, где грибы с глазами. Оба учились в Литинституте, у одного и того же профессора — поэта Евгения Долматовского, только в разные годы. А познакомились мы с Кириллом Владимировичем в 1978 году, в редакции журнала "Юность", где он работал заведующим отделом критики, а я тогда окончила Литературный институт и жила в Рязани, и первый раз в жизни напечаталась в "Юности", в № 1 за 1978 г.
С тех пор мы дружили. С годами всё крепче, в то время, как с кем-то — слабее и слабее. Выступали на одних литературных вечерах, печатались в одних журналах, поддерживали друг друга на кремнистом пути, обменивались своими книгами и иногда писали друг о друге...
Юрий Кувалдин назвал Кирилла Ковальджи Вяземским нашего времени, а Эмиль Сокольский написал, что стихи Кирилла Ковальджи "естественны, органичны и прекрасны, как сама природа", и "растворены в воздухе, как строки Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, Мандельштама"... Но, как и каждый из них, Кирилл Ковальджи — это Кирилл Ковальджи, и больше никто. Он и поэт, и прозаик, и критик, и литературовед, единый в одном лице. Учитель молодых поэтов разных поколений — от "новой волны" до совсем молодых, которых учил Словом. Он и мой учитель, который и сейчас оказывает на меня влияние своей поэзией, поведением в литературном мире, дипломатичностью в отношениях с людьми, несуетностью и философским подходом к жизни. Сам себя он называл "бронзозав- ром", поэтом из Бронзового века.
У Ковальджи вышло двадцать книг стихов и девять книг прозы.

31.07.10.

...Не знаю, кто перепутал дату открытия музея Евгения Евтушенко в Переделкине: то ли Кирилл Ковальджи, который оговорился и сказал Эдуарду Грачёву, что открытие состоится не семнадцатого, а восемнадцатого июля, то ли Эдуард Грачёв, который неправильно расслышал. Знаю только, что Кирилл был на открытии музея семнадцатого, а я с компанией Грачёва — восемнадцатого. Но получилось по пословице: нет худа без добра.
Если бы мы приехали на улицу Гоголя семнадцатого, то что бы мы увидели? Группу официальных лиц во главе с министром культуры, членов секретариата СП Москвы, которые выступали у микрофона перед кинокамерами и... толпу, в которой бы не смогли пробиться к Евтушенко и пообщаться с ним, даже просто поздравить.
А мы приехали восемнадцатого, когда толп уже не было. И не только в музей попали, но даже в гости на дачу, и пообщались с ним так, как не могло быть семнадцатого.
Кирилл потом говорил: "Почему вы не взяли меня с собой к Евтушенко? Я же в Переделкине. Вы бы заехали за мной". — "Но откуда мы знали, что попадём к нему в гости? Ехали наобум... Вы же сами сказали: "Не заезжайте за мной..." "Потому что вы были восемнадцатого. А я ходил в толпе и ничего не увидел: ни музея, ничего... И с Евтушенко не пообщался".
Очень сокрушался Кирилл Владимирович из-за того, что не попал в гости к Евтушенко.

11.08.10.

Он позвонил мне вчера из Фонда Сергея Филатова:
— Кувалдин упоминает тебя в своём "Дневнике"... раз сто!
— У меня нет его "Дневника".
— Он принёс нам в Фонд несколько экземпляров. Один я оставлю для тебя.
Ковальджи — настоящий друг! Знает, что мне хочется иметь этот "Дневник", и приберёг для меня экземпляр. Вообще-то был нужен не один, а несколько. Один я читала бы с карандашом, другой стоял бы у меня в шкафу чистым. Ещё несколько экземпляров отвезла бы в Рязань — в четыре библиотеки и в Литературный музей (куратором которого я являюсь). А столько-то экземпляров подарила бы кое-кому из персонажей "Дневника". Мало мне одного экземпляра, но и одному буду рада.

13.09.10.

...В 2 часа дня Кирилл Ковальджи позвонил мне из Фонда Сергея Филатова и сказал:
— Нина, можешь приехать в Фонд, я дам "Дневник" Кувалдина.
...Улица вся зелёная, с деревьями по двум сторонам, с тополями и липами. Я пришла и... попала в офис-оазис с кондиционерами, а значит с прохладным воздухом.
Кабинеты в Фонде представляют из себя отсеки со стенами-перегородками в стиле деревянных панелей, не до потолка, и образуют единый комплекс с красивым евроремонтным дизайном, с современными столами, стеллажами, техникой, с жидко-кристаллическими компьютерами, с цветами в горшках, вьющимися вдоль стен-перегородок... Почти райский микромир внутри Москвы.
...Кирилл Владимирович, в тонкой, слегка даже просвечивающей белой (батистовой?) рубашке с минирукавами до локтей, в серых брюках, весь такой летний, достал из стола и положил передо мной очень толстую книгу с картиной "Грачи прилетели" на обложке, но не Саврасова, а Александра Трифонова.
— Вот. Это "Дневник" Юрия Кувалдина.
Книга в 672 страницы, которую Кувалдин писал два с лишним года, — так сказать, между делом, между книгами рассказов, которые написал за это время, а дел у него всегда "выше крыши" и отдыхом служит смена занятий, как у его любимого Чехова.
— Он много пишет о тебе. И обо мне тоже. — Кирилл листанул дневник и показал на страницу 322. — Почитай, что он пишет обо мне.
Я прочитала:
"Евгений Долматовский написал текст блатной песни "Журавли" ("Там под небом чужим я — как гость нежеланный...") Конечно, напишешь такое после побега из плена. Ковальджи пытается спорить со мной, что не мог Долматовский это написать..."
— Я, — сказал Кирилл со спокойной, но категоричной интонацией, — остаюсь при своём мнении: стихи этой песни (в журнале "Октябрь" печаталась моя статья об этом) написал не Долматовский, а Жемчужников, а другие досочинили текст. Но только не Долматовский (наш с Кириллом литинститутский учитель). Песни Долматовского мы все знаем. Они есть в его книгах. А эта принадлежит не ему.

14.09.10.

...Мы прошлись по улице Космонавтов и поехали на троллейбусе. По пути, сколько ехали и шли, всё говорили о литературе, о поэтах, писателях...

И о талантах и гениях мы говорили c Кириллом.
— Кувалдин считает, что истинные поэты и писатели — это пьяницы и алкоголики. Или ещё наркоманы. Потому что только они могут попасть в запредельную реальность. А если ты не пьяница и не алкоголик, ты не истинный поэт и писатель, и не можешь попасть в запредельную реальность и написать что-то такое не от мира сего... как Булгаков, — сказала я.
— Далеко не все таланты и гении были пьяницами и алкоголиками (или наркоманами). Например, Пушкин не был. Да и Лев Толстой, и Достоевский. Да и Мандельштам...
— Да и Пастернак. Да и Чехов.
— Да и много кто ещё.
— Да и Кирилл Ковальджи.
— И совсем не обязательно всем попадать в запредельную реальность и писать о ней что-то бредовое.
— Вам нравится поэтесса С.? — спросила я.
— Её стихи — пример бредовой поэзии. Набор вычурных фраз с претензией на высоко-эстетское, узкоэлитарное, недоступное простому читателю. Мне кажется, она просто не владеет стихом, — ни техникой стихосложения, ни формой, ни рифмой, ни гармоничной речью, то есть языком. Такая поэзия, особенно сейчас, в моде у некоторых молодых авторов с неразвитым вкусом, которые ещё не умеют писать и считают, что чем невнятнее стихи, тем они лучше, изысканнее. Но эта мода проходит.
Я сам иногда люблю что-то не очень понятное... но не такое бредовое. Кстати, поэтесса П., которая прославилась непонятными стихами и несколько лет блистала на небосклоне поэзии (и срывала награды с неба, то есть высокие премии), сейчас совершенно выдохлась, исписалась, иссякла и не смогла перейти в другой жанр, найти себя в чём-то другом. Она в поре зрелости, а ничего не может написать.
А сын Риммы Казаковой Егор Радов. Наркоман. Тоже писал бредовые вещи. Бредовую прозу.
— Я не могу читать её.
— Римма тоже не могла. Но она любила сына и поэтому относилась к нему пристрастно и верила, что он — великий писатель. У него шизофреничная проза. Её читать — всё равно, что общаться с сумасшедшим. Но общаться с сумасшедшими и стараться понять, что они думают и что говорят, — дело врачей, медсестёр и нянечек.

...И о графоманах мы говорили с Кириллом. Он сказал, что в Румынии был и есть писатель (я забыла его фамилию), который писал и печатал на машинке по три метра текста в день, это была его норма.
— У него была своя норма листажа-метража?
— Да. Причём... чтобы не вставлять листы в машинку и не менять их, он вставлял в машинку рулон бумаги. И писал, печатал на рулонах. Как испишет три метра, так заканчивает свой рабочий день.
— Он писал на свитках (на которых писались древнерусские грамоты?)
— Да. По сути, писатели-детективщики — тоже графоманы. И этот, со своим комиссаром Мегрэ... Как его зовут?
— Жорж Сименон. Мы его в Литинституте на уроках французского читали на французском.
— Да. И сценаристы фильмов-сериалов — графоманы, которые в отличие от бескорыстных коллег-гра- фоманов пишут ради денег, по сто-двести сценариев к ста-двумстам сериям.
...И о Гоголе мы говорили с Кириллом. Он сказал, что у Гоголя, как и у Есенина, никогда не было своей квартиры ни в Петербурге, ни в Москве, и что он везде у всех жил приживалом и любил жить приживалом, на всём готовом. То в одном месте поживёт у кого-то бесплатно, на готовом, то в другом... Как только надоест ему жить в одном месте или как только он хозяевам надоест, уходит в другое место к кому-то ещё под крышу...
— Последним местом Гоголя, где он жил, был дом у Никитских ворот, где сейчас во дворе стоит памятник Гоголю, — сказала я. — У Гоголя там была комната с изразцовой печкой, в которой он сжёг второй том "Мёртвых душ".
— Да ничего он не сжигал. Это всё мистификация, которую он сам создал. Он сжёг один экземпляр, а второй у него как бы случайно завалился на печку. Его потом нашли, его мы и знаем. Гоголь не дописал второй том, а зачем-то выдумал, будто он его сжёг. Он был фантазёр. И, разумеется — гений, но со странностями... Например, он не любил женщин и никогда не был близок с женщинами.
— Он и в прозе всегда показывал их с критической стороны. В "Ревизоре", в "Женитьбе"...
— И в "Мёртвых душах". У него женщины не живые, картинные...
— Карикатурные. Куклы. Его идеал женщины — Коробочка.
— Может быть, женщины не любили его. Может быть, у него был отрицательный опыт контактов с ними: возник комплекс неполноценности, и он боялся женщин.
И умер он рано. Молодым человеком, как и Чехов.
Все таланты — люди со странностями, с отклонениями, а гении — тем более.
И была у него ещё одна странность. Когда он приехал в Москву, у него не было своего адреса, и он просил своих корреспондентов писать ему по адресу: Москва, Пушкину Александру Сергеевичу, для Гоголя. Чтобы внушить всем, что он "с Пушкиным на дружеской ноге" и... что он живёт у Пушкина. А когда Пушкин узнал об этом и спросил, зачем ему, Гоголю, это нужно, Гоголь ничего не мог объяснить. Сказал: — У меня своего адреса не было, и я дал ваш.

...И о Достоевском и Льве Толстом мы говорили с Кириллом. Он сказал, что сейчас пошло поколение, которое не читает ни Достоевского, ни Толстого. Никто сейчас не будет читать ни "Идиота", ни "Братьев Карамазовых", ни "Войну и мир"... которые стоят в программе в школах и вузах. Если школьник или студент посмотрел фильм по роману Достоевского или Толстого, он считает, что знает Достоевского и Толстого. Но фильм и книга — не одно и то же.
И вообще сейчас художественная проза начинает вытесняться документальной, эссеистикой, мемуаристикой... (Если не считать художественной прозой детективы).

— Дорогие друзья! У нас сегодня особый, необычный вечер, событийный. Презентация антологии "Жанры и строфы современной поэзии. Версификационная практика поэтов ХХ и ХХ! веков". Не каждый день, не каждый год и не каждое десятилетие появляются на свет такие антологии. (Показывает залу три тома. — Н.К.) И всё это — дело рук одного человека, Евгения Степанова. Человека необыкновенного, человека возрожденческого типа. Он и поэт, и прозаик, и критик, и учёный, и литературовед, и энциклопедист, и редактор, и издатель... Он умеет делать всё, за что берётся, и всё делает основательно, высокопрофессионально, и по-своему, по-новому. Он человек, не скованный никакими рамками, не обременённый никаким давлением (сверху или снизу или откуда-то ещё); человек, обретший внутреннюю свободу, глубоко и беззаветно любящий литературу и чуткий ко всему новому, что происходит в ней.
Вы видите его труд — в трёх томах — о современных формах русского стихосложения, о котором мы и будем сегодня говорить. Существует мнение, что русская поэзия оскудела в смысле формы и художественных поисков. Если просматривать традиционные "толстые" журналы и судить о поэзии по ним, то это так и есть, поэзия там бедновата в смысле формы, поисков, она в каком-то смысле устала, в ней нет задора, который был когда-то, 100 лет назад. Но антология Евгения Степанова доказывает, что это не так, и что поиски новых форм в нашей поэзии продолжаются, и очень интенсивно. С массой имён, с массой удач и пусть даже неудач — продолжаются, вы увидите это по его трём томам.
Не секрет, что в западноевропейской поэзии, где много десятилетий преобладал верлибр, сейчас преобладает текст, заменивший собой верлибр, в котором была своя внутренняя организация, свой внутренний ритм, были метафоры, а в тексте, заменившем собой верлибр, ничего этого нет, там есть просто интеллектуальные рассуждения о внутреннем мире человека (или о внешнем), но мало относящиеся к искусству, довольно скучные и, увы, не нуждающиеся в читателе. Вот в чём трагедия.
Мне приходилось участвовать в международных вечерах поэзии, где поэты охотно общались друг с другом, читали друг другу стихи, обсуждали их, но всё это — при полном отсутствии читателей. Я был в Румынии на Международном форуме поэтов, ездил с ними по городам, но мы ни разу не встречались там ни с одним читателем!
В России, слава Богу, читатели пока есть. Пусть их стало меньше (их сейчас, пожалуй, больше в провинции, чем в Москве), но тем они стали ценнее для нас. Они группируются в разных тусовках. Скажем, в кружках из 10—12 человек, которые собираются каждый месяц и у которых есть своя иерархия, свои собственные "гении". Ну, что же... Это тоже один из процессов развития нашей литературы. Русская литература молода по сравнению с европейской и ещё не исчерпана.
Об этом говорит антология Евгения Степанова.