Поезд до Минвод был заполнен под завязку. В моём купе были заняты все места. Я помещался наверху. Подо мной обитал какой-то московский мажор. Вихрастый, лет пятидесяти худой мужик, он всё время был закупорен в наушники плеера и никак себя не проявил.
Напротив меня на верхнем сидении валялась жаждущая тётка. Ещё не доехав до курорта, она уже жаждала курортного романа. С тоской и голодом она глядела в окно — в ростовскую ночь. И всё вертела в руках сигарету, водила по ней пальцами. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Просто иллюстрация к Фрейду.
Наконец, в купе был полковник. Уже второй в череде моих попутчиков. И, надо сказать, не последний. Этот полковник был примечателен двумя вещами. Во-первых, общался он исключительно с помощью одного странного слова «эм». Даже вместо приветствия, войдя в купе, он сказал:
— Эм.
И было непонятно — то ли он кашлянул, то ли промычал что-то про себя. На всякий случай мы все сказали «здравствуйте». Даже мажор в наушниках сказал.
А во-вторых, ночью полковник побил мировой рекорд по громкости храпа. Мне даже приснился про него сон.

Сон был такой: полковник будто бы проснулся и извинился перед нами:
— Простите, что я так громко храплю. Эм,— сказал он,— эм.
И даже по-японски поклонился нам до земли. А затем будто бы сказал, что у него есть специальное разрешение на храп. Так что мы не сможем жаловаться на него.
Мы, впрочем, и не собирались. Что уж поделать, если он такое громкоспящее существо? Так до утра и слушали его рулады.

Поезд от Ростова до Минвод идёт одну ночь. В шесть утра по местному мы уже прибыли в курортный район.
Нелишне знать, что весь этот участок — от Минвод до Кисловодска — есть на самом деле один город. Официально все местные пункты — Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск — считаются отдельными и самостоятельными. В реальности же они — самые обычные микрорайоны. В единой общей системе, которая так и называется — Кавказские минеральные воды, КМВ.
Когда вы едете в КМВ, экономически правильно брать билет до самого первого из этих городов — Минвод. А дальше уже стоит ехать городским транспортом.

Основной вид сообщения между городками — электричка. При малейшем навыке езды в ней вы научитесь экономить деньги и на любую поездку тратить не более десяти рублей. Ходят электрички часто (обычно не реже, чем раз в полчаса)
Внимания заслуживают продавцы в электричках. Наряду с обычной мурой — всяческими эскимо, носками и непромокаемыми плащами «Геракл» (почему Геракл? наверное, потому, что они рвутся от малейшего прикосновения; — чувствуешь себя не меньше, как Гераклом) — здесь торгуют, например, схемами сборки кубика Рубика, а также эксклюзивным сибирским (!) методом лечения керосином.
И метод, и кубиковая схема набраны в программе Notepad, напечатаны на струйнике, со слепыми неразборчивыми местами. Как говорится, премудрость требует жертв.

Минеральные курортные городки разделены чётко на две части — курортную и жилую. Так в жилом доме — есть гостиная, а есть спальня.

Лучший город для того, чтобы снимать комнату,— Ессентуки. Он наименее богат достопримечательностями и потому является самым неизбалованным в ценовом плане. Также неплохо снимать комнату в Минводах. Худшие варианты — раскрученные Пятигорск и Кисловодск. Туда можно соваться только человеку, искушённому в торговле.
Я, например, сдуру докатился сразу до Кисловодска, а далее, по природной лени, уже выбирал комнату в самом этом городке. Комнату в любом городке, к слову, снять очень просто. Местные бабки и дедки живут как раз за счёт туристов. Они выходят к каждому поезду, как на работу.
Даже при самой зверской торговле не удалось опустить цену ниже 400 рублей за сутки. А вот в Ессентуках встречаются варианты вдвое дешевле. Правда и номер попался классный — в самом центре города, с душем, с кроватью площадью в пол-Лихтенштейна и даже с бонусом — каким-то фэншуйским веером на стене.

Метрах в десяти от моего «отеля» текла речушка. Назывался этот вольный кавказский поток вполне по-русски: Берёзовая. Никаких берёз там и в помине не было, а сама река была настоящий Терек — бурная, узкая. Только черкешенок с кувшинами и не хватало.
Круглые сутки река издавала очаровательный шум. Под него превосходно спится. В городе его совсем не замечаешь, и лишь уехав из Кисловодска, я отметил вдруг его отсутствие и даже заскучал по нему. Вот самая лучшая feature — она не докучает тебе, но скоро становится привычна и любима.

Кроме Берёзовой, в Кисловодске протекают ещё Ольховка, Белая и Подкумок (который позднее меняет пол и начинает называться Кума). Всё это маленькие речушки, которые в Сибири даже на карту бы не попали. Здесь, однако, они считаются весьма уважаемыми потоками — солидно плещутся, пенятся. Одним словом, ведут себя с достоинством. На Курортном бульваре есть скромная, но гордая табличка. На ней прочерчена риска и указано, что — вот, мол, до этого уровня доходила вода в Берёзовой во время половодья несколько лет назад. Уровень, прямо скажем, немаленький. В центре города воды было почти по пояс.
Потому, несмотря на невеликость, местные реки интересны и уютны. Очень приятно сидеть летним днём на берегу такой Ольховки.

В Кисловодске полезно «знать места». Их могут тебе объяснить только аборигены. «Места» — это, например, дешёвый ресторан (а лучше столовка — кисловодцы очень любят питаться в столовках, и еда в них неплохая), магазинчики сувениров и прочее. Не зная мест, ты умножаешь расходы минимум вдвое. А то и просто приписываешь к ним лишний нолик.
Тётка, которая сдала мне комнату, показала пару таких мест. В одном из них я приобрёл первый свой кавказский завтрак. Был он таков — вполне сносная солянка (это, вообще, образец блюда, которое весьма трудно испортить), а также некое «чанахи». Это оказались куски баранины с овощами в горшочке. Непонятно, чем это блюдо принципиально отличается от известного азу, а также — почему всю эту экзотику подают обязательно в горшочке.

Около вокзала в Кисловодске есть подземный переход. После любого дождя его заливает водой, так что он работает только во время засухи. В остальной период года там расположено озеро.
Пару раз хотел было спуститься и обозреть этот пещерный водоём вблизи. Но всегда меня предупреждали:
— Не ходите туда! Обходите! Там затоплено! — словно бы там располагалась какая-то Ниагара.

Кисловодцы вообще очень любят советовать. Страсть их к услугам часто переходит в назойливость. Нельзя просто подойти к афише и читать её — немедленно тебе советуют купить (либо наоборот — «ни в коем случае не покупать»). Нельзя даже вовсе встать посреди улицы — думают, что ты потерялся. Боишься иногда просто глядеть по сторонам.

Самая же главная каста в городе — диабетики. А также почечники, язвенники и прочая больная братия. Для них здесь всё.
Здоровые люди согнаны в резервации, либо скрываются. Для маскировки они вынуждены также глотать нарзан и гулять пешком.
В любом магазине продаются диетические товары. Это, впрочем, и неплохо.
Более того,— Кисловодску как-то удаётся не скатиться к атмосфере этакой богадельни. Наоборот, здесь царит здоровый, хотя и несколько пресный, по-европейски размеренный дух.
По ночам не громыхают байки, не дерутся пьяные мужики. Не ломятся в твой номер проститутки. Днём с огнём не сыщешь холодного пива. Везде дорожки с перильцами, куда ни плюнь — санаторий или профилакторий.
Всё не как у людей, одним словом.

В Кисловодске крайне трудно ориентироваться. Даже детальнейшая карта, которую я купил (1 : 25 000), постоянно ставила меня в тупик. Старый город в этом отношении схож с узбекской махаллёй. Всё в нём перепутано; неширокие, узкие и узчайшие улочки намешаны, как спагетти в тарелке. Иная улица может быть шириной едва в метр. А пропустишь её — и хоп! — уже прошёл нужный поворот. Так, например, я и не отыскал городскую мечеть и ЦУМ — два здания, к которым имел пристрастный интерес.
Кое-как нашёл я дорогу в курортный центр города, где находились музей и галерея.

Вход в Кисловодский музей стоит 50 рублей. Вполне себе божеские деньги.
Расположен музей в здании какой-то старинной крепости и довольно богат экспонатами.
В нём водится великолепная вещь — «заповеди казачества». Я даже переписал эти заповеди себе в блокнотик:

Несмотря на определённую напыщенность, эти заповеди примечательны и верны. Если бы нынешние казаки в самом деле жили по ним — какой бы хороший народ был! Их существование тогда бы имело смысл, а не ограничивалось петушистым похаживанием в папахах.
Музейные тётки с подозрением смотрели, как я записываю эти заповеди себе в блокнот. Сдуру я ещё спросил у них — откуда взялись такие заповеди?
Они не знали, но немедленно начали звонить чуть ли не в Москву. В Пятигорск и Ставрополь точно звонили. Я уж был не рад, что задал такой вопрос, и смущённо утёк дальше — в зал современного быта.
Там через десять минут отыскал меня какой-то взмыленный мужик и сообщил радостно, что — они выяснили! Они не дрогнули и поставили на уши всех историков Ставропольского края.
— Эти заповеди — из казачьей энциклопедии! — доложил мужик. И разве что честь не отдал.
Я ответил, что теперь моя жизнь не прошла зря. Но он не отставал и всё смотрел на меня. Как рядовой на прапорщика. Как кореец на портрет Ким Ир Сена. Как группа «Стрелки» — на клип Мадонны.
В общем, пришлось вытащить блокнот и крупными буквами (чтобы было видно) вывести в нём «Казачья энциклопедия». Только тогда мужик остался доволен и солидно ушёл. На его место субституировалась худая бабка, села на стул и стала за мной привычно и спокойно наблюдать — как бы я не спёр ихние ржавые самовары и потрескавшиеся сапоги.

В Кисловодском музее есть также стенд о Солженицыне. Он считается уроженцем города. Интересно, что в Ростове Солженицына тоже считают земляком. Александр Исаевич — просто Гомер какой-то.

В целом Кисловодский музей интересен. Жалко лишь, что мала в нём дорусская, средневековая экспозиция — едва четыре стенда.
Но и из них узнал новую для себя вещь. У аланов, оказывается, существовал обычай деформации головы. С детства ребёнку искусственно удлиняли череп. Так что иногда можно было встретить людей, у которых лоб был размером в локоть. Эта тенденция сохранялась до 8–9 века нашей эры.

А вот другая примечательность — художественная галерея Кисловодска. Примечательна она, прежде всего, своим расположением. А именно тем, что вместо залов здесь — отдельные домики. Они якобы остались в неприкосновенном виде со времён самого Ярошенко.
Первый из домиков — как раз дом-музей Ярошенко, автора картины «Курсистка». Причём самой этой картины в музее-то и нет. Другие известные работы автора — «Всюду жизнь» и «Кочегар» — представлены репродукциями. Хранительница спёрла всю вину на наглых москвичей — мол, Третьяковка забрала оригиналы.
«Кочегар», впрочем, и в репродукции очень силён. А вот «Всюду жизнь» страдает излишней декларативностью. На всякий случай напомню сюжет этой картины: это где из зарешеченного окна переселенческого вагона высовывается семья. Мамаша, папаша, маленький детищька, старый дедун и т. д., а внизу, под окном, голуби едят крошки.
Если же кто забыл сюжет картины «Кочегар», то извольте. Дам справку и для вас — на картине этой изображён в полный рост кочегар.

Ярошенко вообще производит двоякое впечатление. Это, с одной стороны, художник старательный в деталях. С другой — напротив, он имеет полное наплевательство к фону и часто толком вырисовывает лишь центральных персонажей картины. Есть у него и одна странная работа «В монастыре» — особо не примечательный этюд, рисованный во время богослужения. Приглядевшись, однако, можно заметить странную вещь — монахи на картине изображены все… в масках.

Галерея обставлена так, чтобы картины нельзя было толком разглядеть. На лучших местах для осмотра стоит какой-нибудь шкаф. Или пианино. Или хотя бы стулья понаставлены. Ходишь вокруг них, как лоцман среди коралловых рифов.

В остальных домиках находятся залы местных художников. Среди экспонатов самый известный — работа Максимова «Всё в прошлом» (две бабуськи в капорах сидят в усадьбе и вспоминают былое). С удивлением узнал, что Максимов был, оказывается, первым русским tirageur — эту свою картину он повторил более 20 (!) раз.

В одной из комнат музея некая расфуфыренная тётка прививала кисловодским школьникам азы эстетического воспитания. Проходя мимо двери, я услышал кусок этой пламенной проповеди. Он был таков:
— Вы не умеете себя вести! Вас в Третьяковку не пустили бы никогда! Даже и не мечтайте об этом.
В открытый кусочек двери были видны внимательные лица школьников. Несмотря на столь трагическое предсказание, они довольно вежливо слушали прорицательства тётки. Некоторые даже записывали.

Прямо в центре города начинается курортный парк. Хорошее место, своими отдельными тропочками оно напоминает наши «Столбы». Разница только в пресловутой курортной специфике — все эти спортивные поджарые старушки, стаканы с минералкой, перильца, армяне… По парку течёт речка Ольховка. Кое-где она упакована в каменную набережную, а местами протекает вольно. Можно в ней даже с удовольствием купаться.
В парке водятся некоторые незначительные достопримечательности. Это Зеркальный пруд (обычный небольшой прудик, скромный и закиданный монетками), узорчатые мостики, небольшие водные каналы и гроты-беседки (к сожалению, уединиться в них никак нельзя, и в некоторых даже доходит до бреда — устраивается очередь: «Вы посидели пять минут, дайте теперь мы посидим, посекретничаем»)
Далее в горах водятся «Серые камни» и «Красные камни». Серые камни полностью соответствуют своему названию — это обычные округлые холмики высотой метров до десяти. На них с удовольствием лазит ребятня. И только-то.
Красные камни — вещь поинтереснее. Это столбовые выступы в холмах цветом а la американская сьерра. Удачно кому-то пришла в голову мысль сделать в них алтарь Ленина. Это красное святилище смотрится до того органично, что до сих пор не испорчено ни автографами, ни граффити, ни прочим мусорным искусством.

По сибирским меркам в начале мая тут уже жара. Я снял футболку и стал фурором Кисловодского парка — единственный мужик с голым торсом. Местные пялятся на меня, словно я хожу без трусов. Особенно мужики! Сравнивают, видимо, чей живот меньше. Дети всех возрастов, увидев меня, считают своим долгом закричать:
— Голый дядя! Голый дядя!

Главный аттракцион Кисловодска — канатная дорога, самая длинная в Европе, и одна из длиннейших в мире. Поездка на ней длится чуть не полчаса и оставляет мало с чем сравнимое, волшебное впечатление.
Мужики, которые проектировали эту дорогу, постарались уложить в маршрут максимум видов — и тайга, и поле с гигантскими цветочными фигурами, и скалистые обрывы. Плюс по дороге вагончик кое-где взмывает, а иногда опадает, как на американских горках. Одним словом, достойное дело. Хотя бы ради этой канатки в Кисловодске стоит побывать.
Приводит канатка на высшую точку города. Большинство товарищей тут и останавливаются. Кушают шашлыки и любуются панорамой. Кстати, это отнюдь не безопасно. Метрах в десяти от пешеходной дорожки стоят вежливые знаки «осторожно, обрыв». И там за ними действительно нехилый обрыв метров на двести. По ночам я бы тут не решился резвиться. Вдалеке виден Эльбрус. Поначалу его легко спутать с облаком. Потому многие даже поначалу его не замечают.

Эльбрус совершенно неправдоподобен.
Он высок, чёрно-бел. На него даже как-то неинтересно смотреть. Кажется, что это — постер.
Тем не менее, это есть настоящий, заснеженный Кавказ. Тот самый, о котором Чюрлёнис сочинил своё лучшее стихотворение — из одной строчки:
— Представьте себе — я видел Кавказ!

Можно пройти от смотровой площадки дальше на юг — к Кавказу. Сначала встречаются базы отдыха, потом они прекращаются. Дорога начинает резко подниматься. Однако, опять же, по сибирским меркам это поднятие весьма невелико. Бывалый столбист проскакал бы его не запыхавшись. Средним шагом на него уходит около получаса.
В итоге дорожка привела на какую-то странную горку, с которой открывалась уже совершенно новая панорама. Кисловодск вовсе исчез позади, зато Большой Кавказ был виден весь — от Эльбруса налево шли новые и новые хребты. Белые, с чёрными мазками обрывов и обветренных склонов. Далеко на востоке можно было заметить Дыхтау.
Я передал Большому Кавказу привет от Сибири. Посидел немного на скале, на холодном ветру, и пошёл назад, в городскую жару.

Днём главное место Кисловодска — ах! — шахматный ряд за Нарзанной галереей. Все отпускники, все мозги Кисловодска собираются здесь.
Никаких борделей, ночных клубов, драг-битв. Матч в шахматы! На время! Сериями по сотне партий — до полного изнеможения! Вот наиболее действенная сублимация всего и вся.
Шахматный ряд просто раскалён от страсти.

Вечером в Кисловодске появляется ещё одно популярное место. Это точка на курортном бульваре (главная пешеходная улица Кисловодска) — открытое кафе в самом его нижнем конце. Демократичное и не слишком богатое по выбору,— оно, однако, не приют люмпенов, а именно самое народное место.
Несмотря на упомянутую бедность ассортимента здесь хотя бы продают холодное пиво (в Кисловодске это сильная редкость), а также есть оригинальный вариант демократической еды — сосиски с горчицей. С очень хорошей горчицей. Острой, не приторной, не сладкой. Это простейшее блюдо пользуется в городе большой популярностью.
И в самом деле. Оказывается — пиво с сосисками… В Кисловодске. В открытом кафе…
Это вещь, читатель. Это — вещь!

Пятигорск растёкся, как мороженое, вокруг горы Машук. Эта гора знаменита тем, что у её подножия на дуэли погиб Лермонтов.
В путеводителе высота Машука указана — 993 метра. Странно, что никто не додумался ещё построить на вершине семиметровую башенку. Дескать, граждане, посмотрите на мир с высоты ровно в километр!
Место, где застрелили поэта, ничем особенным не примечательно. Путешественнику особо и незачем его посещать. Это обычная поляна с тупым бетонно-мемориальным антуражем.

Зато невдалеке от этой поляны, на перекрёстке улиц Калинина и 26 стрелковой дивизии (!), можно видеть жёлтое высотное здание. На вершине его скрывается большой портрет Ленина. Кажется, что автор пытался сделать своё творение как можно более незаметным. «Скромный Ленин» — одна из примечательностей Пятигорска. Интересно, что с вершины Машука она не видна.
На Машук пешком можно забраться довольно легко, несмотря на пресловутый километр высоты. Займёт это едва час времени. По дороге вам встретятся несколько странных достопримечательностей.
Во-первых, это некая «Поляна песен». Это действительно поляна с высокой сценой под открытым небом. По утрам поджарые бабки делают там зарядку.
Во-вторых, «Ворота Солнца». Это просто рукодельная псевдо-циклопическая постройка. Иными словами, куча камней, и посередине — дырка. Здесь принято фотографироваться, ездить сюда во время свадеб и всячески пьянствовать. Ничего интересного.
А вот чуть ниже этих «ворот» стоит высокий камень с такой вот надписью:
«Этот камень был перенесён сюда в 1980 году в честь столетия Кавказского минераловедческого общества». Перенесён он был на гору Машук с какой-то другой горы под названием «Острая».
Наводит на размышления этот камень. О самом этом Кавказском обществе, и о том, как пришла в голову мысль — перевезти булыжник с одной горы на другую. Хочется узнать, какие ещё великие деяния за сто лет совершила эта достойная организация.

«Провал» — самая разрекламированная примечательность Машука и Пятигорска вообще.
Тут надо отметить, что правильно он называется «Провалъ». На этом настаивает вывеска на входе. Это пещера, в глубине которой горит фонарь и налита небольшая лужа голубоватой водички. Вглубь пещеры ведёт пригласительный и обманчиво ласковый тоннельчик, однако сама лужа огорожена (!) железной решёткой (говорят, потому, что кто-то залез в воду и умудрился в ней утонуть).
Потому главная суть любования Провалъ’ом — обоняние запаха тухлых яиц, который источает лужа. Прямо над лужей пещера поднимается вверх, и над самим озерцом в потолке есть отверстие. До того, как в скале продолбили тоннель, сюда попадали именно через эту дыру.
К одной из стен, конечно же, прилепили икону. Покровителем лужи был избран некий святой Пантелеймон.
Если выйти из пещеры и спуститься чуть ниже, можно видеть место, где из Провалъ’а вытекает ручеёк. Это место никак не огорожено и широкой публике неизвестно. Можно спуститься к самой воде и даже в ней немного побрызгаться, если вдруг появится такое желание. От поверхности воды идёт пар, но сама она не горячая, а тепловатая, градусов в сорок. Голубоватый цвет и непрерывное журчание наводят на ассоциацию со стерильной финской ванной.

Ещё один туристический лже-артефакт — некая беседка под названием «Эолова арфа». Считается, что некогда внутри неё стояли трубы, и при ветре они издавали «звук» (именно на таком единственном числе настаивает сопроводительная табличка — странно даже, что не написали для солидности «звукъ»).
Однако с годами трубы поизносились и играли всё тише и тише. Наконец, настал момент, когда «звук» вообще перестал рождаться.
Пятигорцы, впрочем, выкрутились из положения. Трубы выдрали с корнем и бросили прямо тут же под горой. А в беседке поставили памятную табличку и магнитофон. Так что теперь «эолова арфа» — это никакая не музыка ветра, читатель. Твои сведения устарели! Это — беседка с диском Юры Шатунова, друг мой. Не более и не менее.

Из-за Машука Пятигорску прилепили курортный статус. А такой статус требует зрелищ. Потому туристам преподносится всякая чепуха — лужа с водичкой, лесная поляна и т. д. На самом же деле, кроме Машука, реальных достопримечательностей здесь и нет. И ничего в этом нет ужасного. Нужно просто не ждать их от Пятигорска, а понимать его, как он есть — тихий, милый южный городок.

На Машуке, как и в Кисловодске, есть канатная дорога. Она не такая, как в Красноярске,— по воздуху там ползают не кресла, а один небольшой вагончик, типа трамвая. Поездка на нём в одну сторону стоит сто рублей.
Машуковская канатка не блещет посещаемостью. Я проехал в кабине два раза и, на пути вверх, был единственным пассажиром в кабине. Со мной ехал только мужик-кондуктор. Он следил, чтобы я не выпал. Мужик сказал также, что это просто сегодня такой «антипик»¹, а обычно народу бывает больше.
Компания, которая продаёт билеты на канатку, называется ОАО «Тепло» (!).
Примечание для мухлёжников — на обратном пути билеты не проверяют. Спокойно можете проехать бесплатно. Я так и сделал. Мужик-контролёр безразличен и даже чуть презрителен к туристам. Его бы воля,— наверное, даже Путина бы в кабину не пустил. Какие уж тут билеты…
Путь на канатке короток (едва в три минуты), но увлекателен. Особенно хорошо приоткрыть окошко и смотреть вниз, на деревья. Их верхушки проходят к дну вагончика очень близко.

На вершине Машука нет никаких пафосных достопримечательностей. Здесь лишь вяло продают шаурму да предлагают полетать на параплане.
Тем не менее, Машук оправдывает свою славу, а заодно и всю незаслуженную славу Пятигорска. Ибо с его вершины открывается одна из лучших природных картин в географии человечества.
Машук стоит посреди прямой равнины. Как ферзь на шахматной доске. Вершина его очень невелика, и потому с неё можно разом смотреть чуть не на все 360 градусов. Таким образом, получается, что, стоя на земле, ты обозреваешь всю землю вокруг с высоты птичьего полёта.
В этом есть особенность Машука.
На юге видны склоны гор Юца и Джуца — жёлто-зелёные и сине-зелёные. На севере находится другая знаменитая гора Пятигорска — Бештау. На ней никаких дуэлей не было. Зато жили первобытные люди. В местных пещерах от них осталось великое множество автографов. На Бештау приятно смотреть в любое время дня — эта гора, действительно, примечательна и выгодна для наблюдения. Вершина Бештау постоянно скрыта в облаках.
В хорошую погоду к югу виден Эльбрус. Впрочем, в тот день, когда я поднимался на Машук, Эльбрус скромничал.
Если смотреть вниз с самолёта — земля выглядит плоской, непохожей и неживой. С крыши здания — она не так обширна и разноцветна. Машук же — идеальная площадка для того, чтобы стоять и смотреть на пространство вокруг. В словаре ощущений статью «Наблюдение» нужно иллюстрировать с помощью этой горы. На Машуке вполне можно провести несколько часов без скуки.
Я наблюдал карту, миниатюра которой лежала у меня в кармане. И тучи, и голубое небо, и жёлтые поля, и серые горы, и городки и шрамики рек — всё было в ней.

Спустившись наконец с горы, я пошёл болтаться по городу и обнаружил вкуснейшую вещь под названием «гиро». Причём, в отличие от странного «чанахи», она была куплена в обычном уличном павильончике.
Составлен гиро по широко распространённому принципу еды-компота. В булочку пихают курицу, огурцы, картошечку, салат. Тем не менее, какая-то неуловимая деталь делает эту еду неповторимой. Позднее я прочитал, что это национальное греческое блюдо и называется в оригинале «гирос». Ныне же оно растеклось по всему Причерноморью. Жаль, что его не знают пока в Сибири.
Поначалу я думал, что это после Машука у меня разыгрался аппетит, и потому незнакомый гиро показался таким вкусным. Однако и позже я специально покупал его — в Махачкале, в Тбилиси, в Трабзоне. И гиро проходил испытание.
Он был прекрасен везде.

В Пятигорске есть улица Крайнего. Естественно, я пошёл по ней погулять. Это, знаете, не каждый день ведь удаётся найти крайнего — да причём целую улицу. Как оказалось, улица очень даже ничего. Ведь именно там было найдено гиро.

В центре Пятигорска есть офис. Его занимает организация вот с таким вот названием:
«Служба по заполнению бланков»
Совсем они, видимо, обленились там в Пятигорске — даже бланк не могут заполнить.

Вот город, центр которого расположен в парке. Причём не географически, а по сути. Кроме парка, в Ессентуках смотреть совершенно нечего.
Сам же парк тих, удобен для прогулок. Даже летом в нём царит сыроватая, осенняя атмосфера.
Кисловодский парк — жаркий, южный, там много света, и даже зимой он блестит на солнце. Пятигорский парк у подножия Машука — сумрачнее и плотнее. Как шевелюра негра, деревья кажутся резными, какими-то даже курчавыми.
Ессентуки же — более северный парк. С реминисценциями из Москвы, из Петербурга. Что-то в нём декадентское, времён модерна, времён символизма.
Красивее всего этот парк в дождь. Встречаются в нём открытые античные павильоны с колоннадами. В них хорошо заходить в пасмурную погоду.
В Ессентуках я видел над парком двойную радугу.

Схема минерального потребления в Курортных городках проста. Прямо посреди улицы или где-нибудь в лесу стоят особые павильоны со свободным входом. Внедряешься в эти павильоны и видишь краники. Купив стаканчик (или принеся его с собой), можно ходить по городу и пить себе минералку прямо из источника.
Минералка бывает трёх типов — холодная, тёплая и горячая. Ради удовольствия можно пить только холодную воду. Горячий и особенно тёплый нарзан — вещи не для сибирского желудка.
Кроме температуры, вода отличается также, естественно, составом. Так, в Кисловодске главное здание в городе (которое даже так и называется — Нарзанная галерея) включает в себя источники сразу нескольких типов минералки. Что-то там про сульфаты, какие-то доломиты… Я этого, конечно, не запомнил. Один из них отвратителен, другой вполне даже приемлем для употребления. Кажется, сульфат.

К вечеру с улиц курортных городков исчезают армяне. Зато активизируются прочие горцы. Несмотря на близость Большого Кавказа, их здесь не больше, чем у нас. Главное отличие лишь в том, что здесь есть их женщины, что в Сибири редкость.
Ведь кавказцы, как гномы, своих женщин скрывают.
Курортные городки — кавказское место в плане музыки. Стритменов тут нет. Единственный уличный музыкант, кого я встретил — была флейтистка в Ессентуковском парке. Она играла под дождём, и играла великолепно, не в пример большинству стритменов мира.

Кабарду я проехал на удивление быстро. Залез в поезд и проспал её просто-напросто.

Кстати, пара слов о поезде Ростов—Махачкала. Это есть самый грязный и безразличный поезд за всю историю человечества. Это не жалоба, отнюдь нет. Просто констатация факта. В подобном поезде при желании можно найти даже особый шик. Это ведь как бы специализированный маршрут — этакое путешествие в совок.
Проводник запирается в своём купе и спит. Иногда его вовсе нет. В вагонах невыносимо жарко. Грязные туалеты. Нет воды, зато в коридорах носятся толпы орущих детей.
В соседнем купе едут арбузы — штук сорок. Некоторые из них протекают. Некоторые просто — попахивают.
Из моей поездной коллекции разве что рейс Астана—Петропавловск может отчасти сравниться с этим поездом.
Так что если тебе попадутся билеты на этот поезд, читатель,— будь готов к экзотике совка. Научи себя ценить её и радоваться ей. Иначе ты можешь не дожить до станции назначения.

Хорошо или плохо, но центром Северного Кавказа является Чечня. Так набрано в голове русского путешественника — и ничего с этим не поделаешь.
Потому Осетия есть, во многом, преддверие Чечни.
Уже в Моздоке заметна повышенная активность милиции. Приехав в город, на вокзале ты проходишь паспортный контроль. Впрочем, русских и европейцев почти не досматривают. Что парадоксально, я тоже спокойно проходил пост в обоих направлениях — это я-то! с моей ваххабитской бородой! С рюкзаком (что в Бурятии и на Кубани, например, есть уже само по себе посягательство на теракт). Притом, забегая вперёд, нужно отметить, что у чеченцев так же часто можно встретить русоволосых и рыжебородых мужчин.
Моздокские пограничники питают зато нездоровый интерес к чемоданам. Их здесь осматривают чуть ли не с микроскопом.

Христианская приверженность осетин никак не чувствуется. Все ходят в тюбетейках. Женщины — в платках. Церквей нигде не видно. Не видно, впрочем, и мечетей (хотя часть осетин — сунниты).

На юге заметны двуцветные горы. Ближние — тёмные. Дальние — светлые.
Мне сказали, что самая высокая среди белых гор — это Казбек. Однако, сомнительно, чтобы его было видно с такого (километров около сотни) расстояния.
У этих белых дальних вершин Кавказа толком нельзя разглядеть очертания. Верхушки постоянно меняют форму, растут, отрываются и улетают в небо. Это облака.
Моздок невелик. Это главная транзитная точка Осетии, но с основной территори республики она соединяется тонким коридором.
В городе очень мало русских. Зато много крапивы. Совсем нет высотных зданий. В целом же — обычный такой городишко-деревня.

Когда началась Чечня, пассажиры в поезде сразу прилипли к окнам. Наверное, ожидали, что сейчас там начнут показывать боевик. За окном, однако же, была спокойная такая, вяловатая даже степь, и ничего в ней интересного.
Нашлись вскоре и военные приметы. Однако их было немного — блокпост на въезде (камуфляжники, верёвочный шлагбаум да два БТР) — и всё. В остальном всё тихо.
Так что через несколько минут толпа от окон вернулась обратно — к кефиру, сухарикам и сканвордам.

От границы Чечни до Гудермеса поезд идёт чуть не полдня. И это на участок чуть более сотни километров в длину.
Всё дело в том, что в Чечне поезд делает частые остановки. Электричек ведь нет — поэтому поезд здесь выполняет роль электрички.
Пассажиров, однако, что-то не видно. Наверное, внутричеченские туры не очень популярны здесь.

В Моздоке я прочитал, что по Чечне поезд едет в сопровождении специального милицейского вагона. Немедленно отправившись на поиски этого мистического вагона, я его, конечно, не обнаружил. Скорее всего, объявление написали для успокоения особо трусливых пассажиров. Хотя уж, если ты такой трусливый,— езжай в объезд через Астрахань.
Выходя из поезда в Гудермесе, я вновь не обнаружил мифического вагона. Возможно, он прицепился к нам этак по-ковбойски, на ходу. А потом так же ненавязчиво отцепился.

На станциях встречается много русских (мы едем всё же по северным районам). Часто можно наблюдать парный флаг — чеченский и рядом российский. Такое характерно для Башкирии. Но даже в Башкортостане самостийность прёт больше — в Чечне нет такого настойчивого двуязычия. Все названия пишутся по-русски, никаких аляповатых переводов на местное наречие (например Еловка — «Елофкъ») не встретишь.
У каждого автопереезда дежурит, тем не менее, танк. И стоит солдат в полной экипировке. Также обязательно возле каждой остановочной платформы отдыхает парочка БТРов.
Начиная от станции Терек и до Гудермеса можно видеть, как около дорожного полотна солдаты роют в земле какие-то окопы.
Самый настоящий фронт находится на переправе через Терек. Уже за километр до реки вдоль полотна начинаются массированные редуты — множество траншей, заграждения из мешков, колючая проволока.
Гудермес — неофициальная столица Чечни — внешне совершенно тих и апатичен.
В отличие от Минвод, здесь в мае стоит уже полная жара. По путям чеченки гоняют коз. Работает даже какой-то завод. Выглядит это так — около решётчатого забора покуривают смуглые южане, а позади них дымит труба. Эту картинку словно бы специально соорудили для поезда. Как иллюстрацию — мол, у нас в Чечне всё о’кей: даже заводы действуют.
В Гудермесе Рамзан Кадыров ласково смотрит на тебя с каждой стены. Часто добавляется и бонус — портреты Кадырова-старшего. Тут уже с несколько элегической интонацией. Часто бывают даже прямые кладбищенские реминисценции вроде субтитров «Помним. Скорбим». В маленьком местном парке таких скорбных портретов целая грибница.
На вокзале менты осматривают пассажиров (как и в Осетии) на предмет их гражданской сознательности. По перрону гуляют чернобородые мужики и проницательно смотрят вам в глаза.

Следы былой войны тщательно прилизаны. Или хотя бы прикрыты. У меня не было цели забираться в Чечню глубоко. Поэтому я обнаружил лишь косвенные признаки гражданской заварухи. Например, полное отсутствие граффити. Чеченские заборы, гаражи, стены — пока что лишены всех интригующих надписей типа «Здесь были Стёпа М. и Петя Ж.». Интересно даже, сколько времени продержится эта чистота.
Другой признак недавней войны — очень мало уличных продавцов. Лишь на центральной улице Гудермеса две тётки продают чебуреки. Бизнес у них идёт вяло — не наскребли за день сдачу даже со ста рублей. Интереса ради нацедил у себя из карманов четвертак и таки приобрёл сей местный деликатес. Оказался он сухим и твёрдым, как лист картона. Так я и скрипел зубами об свой чебурек. Минут сорок. А все вокруг на это смотрели.

Вообще чеченской кухни в природе не существует. Она представлена традиционными чебуреками, почмаками и прочей поджаренной ерундой. Пива здесь тоже не делают. Одним словом, гурману в Чечне делать нечего. Да гурман сюда и не поедет.

Зато есть отдельное понятие «чеченский сервис». Например, вместо душа в гостинице — просто дырка в полу возле унитаза. Никаких тебе занавесок, никакой ванны. Просто встаёшь в углу санузла, и на тебя сверху льётся вода. Притом горячая вода идёт лишь несколько минут. Потом надо подождать. Видимо, она накапливается в каком-то таинственном баллоне, скрытом от глаз, и там нагревается.
На кроватях под простынями постелена клеёнка. Ночью она имеет свойство скорбно скрипеть под твоим телом.
С одной стороны, можно сказать, что такой сервис соответствует цене. С другой — и в дорогих гостиницах бывает не лучше. И, как известно, цена и обслуживание кореллируют отнюдь не всегда. Думается, причина тут — скорее в уже упомянутой простоте местного этикета. Ведь если призадуматься — что такое душ? Сверху — кран, снизу — дырка. Между ними — находишься ты. Вот и всё.
А здесь именно так и есть.

А вот ещё одна особенность — кавказская речь. Здесь слушают не только слова, но и тембр твоего голоса. В частности, серьёзным, деловым тоном считается самый низкий регистр. Все стараются говорить басом. Высокими голосами, как считается, разговаривают только дети и женщины. Иными словами, говорить обычным тоном на Кавказе неправильно. Это всё равно, что пищать, например.
Поэтому все стараются говорить как можно ниже, включая девушек и грудных младенцев. А так как чеченки часто выглядят совершенно по-русски (голубоглазые широколицые блондинки), то бывает очень неожиданно услышать от такой дамы глухое, низкое, экающее:
— Здравствуйтэ.

По улицам чеченских городов сейчас ходить можно свободно. Если, конечно, не шарахаться от каждой тени. Дагестанцы, которые ехали со мной в вагоне, сказали:
— В Чечне сейчас нормально. В Дагестане бывает гораздо хуже.

В то самое время, пока я гулял по Гудермесу, в тридцати километрах отсюда, в Грозном, произошёл теракт. В нём погибло четыре человека.

Интересная особенность приморских исламских городов заключается в том, что они как-то от моря всегда отгораживаются.
Обычно приморский город можно узнать по любому кадру. Если даже вас высадить с завязанными глазами где-нибудь посреди Владивостока — вы не узнаете место, но сразу будет понятно, что здесь недалеко море. Потому что в портовом городе есть что-то особенное.
Совершенно другая картина в Махачкале, Баку, Трабзоне. Они, наоборот, всячески от моря отделены, и словно делают вид, что к морю не имеют никакого отношения. Заборы, автотрассы, загадочные вовсе какие-то изгороди — никак до моря не доберёшься.
В Махачкале, например, город отделён от Каспийского моря полосой железной дороги. В каком-то смысле, это и хорошо — на подъезде к вокзалу едешь прямо по берегу Каспия. У меня, в частности, это была первая встреча с ним.
Получается, жители как будто бы договорились с морем: «Мы — сами по себе, ты — тоже». Наверное, поэтому арабы и не открыли Америку. Как-то им было не до моря. У них и корабли, как известно — корабли пустыни.
Я подумал, что в подобном поведении не стоит искать какой-то гидрофобии или пренебрежения к водной стихии. Скорее наоборот — видимо, мусульмане понимают, что море слишком обширно и величественно, и предпочитают как бы постоянно держать его за скобками. Зато они никогда не привыкают к нему, и оно всегда остаётся для них новым и интересным.

Поэтому если кто-то скажет вам, что Махачкала — приморский город, знайте, что это неправда. Махачкала вовсе не стоит на море. Она просто рядом с ним. Но не более того.

Столица Дагестана мне очень понравилась. Наверное, потому, что уже долгое время я ездил по мелким городкам (Кисловодск, Пятигорск, Ессентуки, Моздок, Гудермес — всё это явно не мегаполисы). А тут хоть какой-то урбанизм.
Но главная причина всё же иная. Махачкала — истинно восточный город. Без обычной кавказской непредсказуемости на грани с истерикой. Без этого постоянного надрыва.
В Кабарде и Чечне в воздухе витает всё же определённая доля напряжённости. Потому что иногда непонятно, что может южанин выкинуть в следующий момент. В Махачкале же чувствуешь себя спокойно. Неожиданности могут быть и тут, но тут они какие-то — нормальные, по-другому не скажешь. Без всех этих жеманных горских выкрутасов.
Дагестанцы — необычайно простой и приятный в общении народ. Иллюстративен хотя бы такой пример — на центральных улицах машины уступают друг другу дорогу (!). Более того — спокойно пропускают пешеходов. Где ещё вы такое видели?

Самое популярное здание в Махачкале — салон сотовой связи. Здесь их не менее тысячи. Создаётся впечатление, что центр мировой торговли подержанными сотиками находится именно в этом городе. А вот великолепное название одного из сотовых салонов: «На грани связи». Даже как-то и теряешься — что именно они имели в виду?

Главное местное блюдо называется «чуду». Это хычин с перцем, картошкой, сыром и ещё чем-то. Очередное блюдо из разряда «еда-компот». Неплохое, но ничего особенного.
Продаётся тут и моё пятигорское открытие — гиро. На мой взгляд, гиро гораздо вкуснее, однако дагестанцев можно похвалить за патриотизм — они в массе своей отдают предпочтение как раз чуду.

Оригинален дагестанский этикет — еду здесь берут руками. Что в магазине, что в кафе. Не в том смысле, что голой лапой едят, нет. Имеется в виду полное пренебрежение к салфеткам, замасленным бумажкам и прочим условным прокладкам.
То же самое чуду повар будет готовить в стиле полного натурализма — возьмёт спокойно мясо. Голыми руками. Порежет его. Затем также руками — картошку, перчик и т. д. Никаких тебе вилочек-палочек.
Мне даже стало жалко, что нет со мной какой-нибудь жеманной девки. Такой бы тут поднялся визг: дезинфекция! микробы! кошмар!
Зато и честно — ведь любая колбаса в супермаркете также сделана руками. Кто её только не полапал. И в суперэлитном ресторане повар тоже готовит именно своими конечностями. А не стерильными щипчиками.

А вот ещё другая особенность дагестанского этикета — но уже совсем обратного знака: здесь категорически не принято есть на людях.
Открытых кафе очень мало. Даже в магазинах еду не только заворачивают, но и специально предлагают чёрный пакет — чтобы не было видно, что вы несёте. Классический дагестанский супермаркет — единственный в мире, где предпочитают чёрные пакеты.

Мужчины на улицах Махачкалы все — все! — одеты как Бувайсар Сайтиев. Это означает — тренировочный костюм и кроссовки. И фигуры у всех тоже похожи на Сайтиева. Создаётся впечатление, что каждый дагестанец занимается вольной борьбой.
Наоборот, среди женщин на улицах города — в основном русские. Неужели дагестанки сидят по домам?

Ночью по Махачкале гулять очень приятно и рекомендуется всем путешественникам. Как и любой исламский город, вечерами Махачкала спокойна, уютна. Будто по детсаду идёшь.
Русский вечер — он всегда немного отчаянный. Если уж гулять — так гулять. С дебошем. С приключениями. Чтобы проснуться непонятно где. Чтобы утром было что вспоминать. И даже так — чтобы утром вообще, в принципе: вспоминать. Долго и мучительно. А что было-то? Что было? Ничего не помню…
Дагестанская ночь как-то потише. Словно люди уже всё себе давно доказали. Как будто они собрались и сразу договорились: «Мол, мы могли бы тоже нажраться и пострелять из автоматов; но давайте сегодня просто посидим и попьём чай».

Каспийское утро: где-то часа в четыре, на рассвете, с площади слышится пронзительный и грустный голос. Необычайно чистый, сильный голос, и мелодия столь же проста и очень печальна.
Поначалу я и не понял, что это именно такое. Лишь через несколько секунд я сообразил, что это был призыв на намаз.
Позднее, в Турции, я узнал, что там часто такой призыв (для него есть специальный термин — «азан») идёт в записи. Однако бывает, что при мечети есть специальный товарищ, в обязанности которого единственно и входит звать мусульман на молитву. Главные качества такого товарища — естественно, сильный и красивый голос.
Интересно, как было в Махачкале — запись или живой человек? Идти посреди ночи искать мечеть как-то не хотелось. Так вопрос и остался не выясненным.
В любом случае, азан слушается восхитительно. Это настоящий городской фолк, ничем не хуже православного колокольного перезвона и церковного пения.

В Махачкалинской гостинице мне привиделась какая-то просто глобальная сонная феерия.
Поначалу сон был про некоего деда и его внучку. Они ехали в такси. Это была древняя серая «Волга», и в ней имелась странная особенность — во время поездки пассажирам давали рюмку водки.
Так дед выпил её раз, потом делал как-то особенно язык, и из-за этой особенности языка рюмка вновь оказывалась полной.
Девочка удивилась, а дед показал, что может повторить трюк ещё раз. И создал водку по третьему заходу, а потом и по четвёртому. Правда, в последнем случае водка далась деду с трудом. Она оказалась красноватой, с примесью крови.
Затем дед и девочка поехали себе дальше. А оказалось, что следовали они не много не мало на встречу сил добра и зла (!). Причём водочный дед был — за добро.
Силы же зла жаловались, что в нашем мире они обделены. Вроде как добро их дискриминирует. Я, смотря этот сон со стороны, удивился категоричности Злодеев. Чего это они вдруг так уверены? Потом я подумал и согласился с ними — ведь нормой у нас, в самом деле, является именно добро, а не наоборот. Потому наш мир — добрый.
Выяснилось, что по оригинальному замыслу в мире должна была создаться и зона абсолютного зла — Элеутутсия. То есть там нормой было бы зло. Но почему-то она не возникла.
Вот силы зла и настаивали, что, мол, надо бы эту Элеутутсию всё-таки создать. Мы посетили территорию, на которой должна была возникнуть Элеутутсия. А эта территория как раз и находилась где-то в Махачкале, на берегу Каспия.
Я глядел на Элеутутсию и не видел ничего особенного. Выходило, что мир зла ничем не отличался от нашего. По крайней мере, на первый взгляд.

Рано утром сел я на поезд Махачкала—Баку, но вышел не на границе, а чуть пораньше, в Дербенте.
Причин тому было две. Во-первых, Дербент официально носит звание самого древнего города Российской Федерации. Во-вторых, учитывая нынешнюю демаркацию, это также и самый южный город современной России. Как такое не поглядеть?
В Дербенте главные достопримечательности такие: одноимённый коньяк и древняя крепость. У меня была пара часов до электрички на границу (неплохо звучит, правда? — «электричка на границу»), однако я предпочёл провести их на берегу Каспийского моря, а крепость поглядел совсем бегло.
Эта Дербентская крепость ещё раз подтвердила мои соображения о том, что известные достопримечательности лучше обходить стороной. Конечно, было интересно постоять на границе Арабского халифата и сказать себе: «Здесь пять тысяч лет назад уже был город».
В принципе, я так и сделал. Но этих впечатлений хватило секунд на пять. И главное, что от таких мыслей ничего — ни в судьбе Дербента, ни в моей — не изменилось. А рядом ещё забралась на городскую лестницу какая-то первая экскурсия. Радостная крашеная тётка завопила на весь город:
— Ку-ка-ре-ку!
И мужик в капитанской фуражке немедленно её сфотографировал.
А я пошёл к морю.

Каспий бывает зелёным, бывает синим — в любом случае тон его полный, густой, как и нужно для красок мира. Нет на свете моря более полноцветного.
Дружелюбный, бескрайний, Каспий столь же холоден, как Енисей. И так же этот холод не мешает почувствовать его тепло.
Нет других морей столь же открытых (а я видел их — уже немало). И пусть не заикается никто, что Каспий не море, а лишь озеро. Скажите это тем, кто мраморную лужу Геллеспонта называет морем.

На дербентском берегу Каспия находился какой-то санаторий. Около него сидели рядком человек пять и медитировали. Я отошёл от них подальше по пустынному берегу.
Каспий дружелюбно плескался рядом со мной, как весёлый пёс.
Мимо пронёсся взмыленный утренний марафонец.
Я разделся и вошёл в воду. Хотя я видел море вчера вечером, в Махачкале, только здесь, на рассвете в Дербенте, я мог по-настоящему приветствовать его.
— Каспий-йо-о-о-о! — донеслось откуда-то издалека. Как будто кто-то звал море к себе. Как будто кто-то пел песню.— Каспий-йо-о-о-о!
Каспий легко толкался в мою грудь волнами. Дно его было песчаным, с мелкими камушками. Под ногами оно чуть подавалось и пружинило. Нет моря лучше для купания, чем Каспий. Математический Азов и блестящее Черноморье — не таковы. У них нет этой приветливости, готовности идти знакомиться, готовности дружить и играть с тобой до самого вечера.
У меня, правда, не было времени до самого вечера. Я вышел из воды и сел сушиться на брёвнышко на пляже. Волны подбегали к моим кроссовкам и окружали их полукругом. На песке оставался полумесяц.
Летали над морем чайки.
Возле санатория утренние йогины встали и раскинули руки. У них начиналась гимнастика:
— Каспий-о! — медленно и громко выдохнул один из них. В тёмном тренировочном костюме, худощавый, он смотрел на море, как и все его товарищи. Одинокий голос понёсся над берегом, и все мы наблюдали, как он уходит вдаль, над водой, и там теряется. Людей было много, а Каспий один. Но он находил внимание и терпение выслушать каждого.

Приграничные проверки начинаются уже в поезде Махачкала—Баку. По вагонам начинают ходить зелёные мундиры. Русских обычно не беспокоят. Больше всех достаётся азербайджанцам.
Рядом со мной ехала как раз парочка бакинских аборигенов — подросток и толстый дядька. Мы, в Сибири, как-то уже привыкли, что азербайджанцы работают таксистами или продают мандарины. Иного не дано. Поначалу я так и подумал про толстого дядьку. Уж больно он был типичный — расплывчатый, загорелый. Хорошо его было представить, как он стоит в расстёгнутой рубашке где-нибудь на КрасТЭЦ, потеет, отдувается, впахивает прохожим свои цитрусовые. А на самом деле он оказался главврачом какой-то больницы. То ли уфимской, то ли челябинской.
Мундиры вручили ему декларацию и заорали, чтобы он быстрее доставал свой багаж. Вернее, поначалу они спокойно это ему сказали. Просто он провинился. Он в это время спал (было пять часов утра). Тогда на него заорали. Азербайджанец проснулся и тоже поначалу было против них заартачился:
— А чего вы кричите? — сказал он.
Но те сказали ему, чтобы он немедленно стал поспокойнее. И даже угрожать ему не стали. Просто внушительно так порекомендовали.
И пришлось ему вываливать все свои чемоданы на стол. Мундиры сердито поворошили их, но, так как главврач даже продуктов не вёз, они не нашли ничего криминального и строго ушли. С оскорблённым видом.
Их можно понять — главврач вёл себя очень неправильно. Мало того, что он имел наглость спать в пять утра. Он ещё и пытался выкобениваться. А потом оказалось, что его не в чем обвинить. Естественно, что мундиры были просто возмущены такой непоследовательностью.

От Дербента прямо до границы идёт электричка. Всё это время вдоль дороги тянутся дербентские пригороды. Где-то за час электричка добирается от города до приграничного посёлка Белиджи и пересекает рубежную речку Самур.
Самур — это довольно длинная и очень странная река. Это даже, по сути, не река, а несколько ручейков, которые просто рядом текут. Потому Самур можно не просто перейти вброд, но даже и ног не замочить — перепрыгиваешь ручейки по одному, и всё. Видимо, лишь ранней весной Самур взбрыкивает и заполняет всю долину. Однако в мае он уже был скромен и уж тем более роль границы никак не мог выполнять.
Когда электричка остановилась, все с неимоверной скоростью вылезли из неё и побежали из вагонов куда-то вниз, по дорожной насыпи. Я подумал, что, вероятно, в лучших советских традициях, граница сейчас закроется на обед, и надо ломиться туда побыстрее. Потому я тоже быстро-быстро за всеми побежал, и увидел, что внизу почему-то никакой границы нет, а проходит обычная просёлочная дорога, да на ней стоят с десяток потрёпанных Жигулей.
Рядом со мной гулко бежал какой-то зелёный мундир.
— А где граница-то? — спросил я у него на бегу.
Мундир, не прекращая своих легкоатлетических упражнений, сделал мне знак следовать за ним.
Вместе мы подбежали к одной из машин и резво в неё сели. Там мундир отдышался и сказал, что нас сейчас доставят прямо к таможне.
Так и оказалось. Причём таможня находилась метрах едва в двухстах. Впрочем, и такси стоило немного — по двадцать рублей с носа.
Всё дело в том, что когда строили железную дорогу, мало кому в голову приходила мысль, что когда-нибудь здесь окажется граница. Поэтому, когда она всё-таки появилась, то её провели как раз между двумя остановочными платформами (ближе причём к той из них, которая получилась с русской стороны). Иными словами, граница оказалась прямо посреди поля.
Этой особенностью и воспользовались местные сельчане. За небольшую эту плату они катаются от платформы до границы. И обратно. Так граница приносит пользу.

Мундир показал мне пальцем вперёд. Там находилось деревянное здание, похожее на разросшийся сельский толчок. Это и была граница между Россией и Азербайджаном.
Сам же мундир взял налево и скрылся в зарослях колючей проволоки. Там, сквозь беспорядочно намотанные колючие витки, просматривалась избушка и какие-то возле неё странные сооружения. Видимо, это были позиции. Они были созданы на случай коварного нападения азербайджанцев.
Я подумал мельком о том, каков размер гарнизона в позициях. Возможно, виденный мною мундир составлял пятьдесят, а то и сто процентов от общей численности пограничных войск. Впрочем, точно выяснить это так и не удалось. Тайна осталась неразгаданной.

Как выяснилось, суть стремительного бега эмигрантов из дверей электрички заключалась в желании занять очередь впереди всех. Навидавшись российских погранпереходов, я приготовился было к затяжному окапыванию в очереди, но обнаружил, что она продвигается удивительно быстро. К заветному окошечку я подошёл всего минуты за две.
Здесь, конечно, надо упомянуть то, что народу впереди меня было немного — едва человек десять. И все были с лёгким багажом, ибо основные мешочные орды остались позади. Они паковались в такси.
Русский таможенник оказался полностью индифферентен. На мой рюкзак он даже не взглянул, быстро посмотрел паспорт и отпустил меня за границу.
Далее я попал на асфальтированную дорожку, в конце которой стояло ещё одно здание. Рядом с дорожкой росли кусты. За ними виднелся какой-то ручеёк. Солнце уже встало. Хотелось спуститься к этому ручейку и в нейтральной зоне, на бережочке — посидеть. Это же очень интересно и приятно — сидеть вне всех государств.
Я заметил, что один солдат так и сделал. Он как раз сидел на берегу и стирал в ручейке какие-то тряпки. Рядом с ним вольготно возлежала собачка. Для пущей интриги солдат оделся так, что по нему было непонятно, к какой из пограничных армий он принадлежит. Возможно, это вообще был дезертир.
Самое же интересное, что дальше, за ручейком, по нейтральной территории вовсе начинался какой-то огород. Я представил даже себе, как некая дербентская бабка собирается утром на дачу:
— Ну, поеду за границу — картошки накопаю…

На азербайджанской таможне очередь была побольше и двигалась медленнее. Со мной тут же все познакомились. Я успел показать свою суперкнигу. Все посмотрели в ней мою фотографию. Взамен меня снабдили информацией о моём будущем.
Я узнал, что за границей начинается городок Ялама, однако до него надо идти пешком чуть ли не час, а лучше — опять-таки — взять такси. Наверное, Ялама есть деревня с самым высоким уровнем таксистов на душу населения.
Также я узнал, что азербайджанские пограничники потребуют с меня взятку. И азербайджанские милиционеры тоже все поголовно взяточники. Или даже так — самые взяточные взяточники в мире. Гораздо взяточнее русских, хотя это и сложно представить.
Кстати, и в Интернете также об этом свойстве азербайджанской полиции писали многие. Потому я внутренне начал было тревожиться и совершенно зря — ни разу никакой милиционер ко мне не полез за взяткой. Нигде меня не задерживали и ни в какие камеры пыток не сажали.
Тем более, что у меня ведь было оружие — железнодорожная ксива.
А действенность её в Азербайджане, как мы позже узнаем, оказалась просто запредельной.

Южные пограничники пропустили меня также довольно быстро. Единственное, что они потребовали от меня — показать суперкнигу. Слух о ней опередил очередь и распространился по ней, словно космическая чума. Так что на таможенный пост я прибыл уже в ранге знаменитости.
Я даже мысленно порадовался, что так и не встретил в Ростове редактора Карена — иначе ведь суперкнига была бы подарена ему и не облегчала мне жизнь.
Насладившись видом моей рожи в книге и во всяких ракурсах сравнив её с оригиналом (я даже очки снял), таможенники поняли, что теперь и им надо показать свою удаль. Некоторое время они размышляли. Потом нерешительно спросили, что у меня в рюкзаке. Я нахально ограничился словесным описанием.
— Тут одежда. Тут документы. Тут карты.
Даже открывать замок не стал:
Азербайджанцы, впрочем, не настаивали. Они подумали, наверное, что такая теперь новая мода — верить на слово.
Лишь самый старший из них нерешительно вякнул:
— А что за карты?
Я рассказал, что коллекционирую карты, и в каждом городе, где бываю, обязательно покупаю карту — на память. Даже (так и быть!) расстегнул застёжки на рюкзаке и показал им первую попавшуюся карту (это оказалась Махачкала). Азербайджанцы рассматривали её с таким видом, словно там были изображены окрестности Юпитера. Особенно их потрясло, когда они обнаружили на карте футбольный стадион. Лица их выражали гордость за прогресс человечества.
Я же вдруг вспомнил, что в той же пачке карт лежит и мой блокнот. И в этом самом блокноте мы с моим ростовским знакомым Рафаэлем всю обложку исписали армянскими буквами. И если вдруг южане полезут рыться в картах дальше, то обязательно обнаружат следы этих наших упражнений. И у меня немедленно возникнут проблемы самого глобального масштаба. Ведь Азербайджан и Армения до сих пор воюют из-за Карабаха.
Вот интересная особенность путешествий по Кавказу. Без курса политинформации туристу приходится здесь туго.
Впрочем, таможенников Махачкала полностью удовлетворила. Они облазили носами весь город (включая рекламу медицинского центра доктора Канаевой), и, видимо, остались полностью удовлетворены.
В мой паспорт шмякнулся зелёный штамп, и путешественник Яковлев весело побежал за границу.

Несколько лет назад в Азербайджане перешли на латиницу. Едучи по местным дорогам, очень мило и поучительно смотреть на такие, например, названия, как «Khutor», «Ol’hovka» или «Krasnaya Sloboda». Встречаются здесь очаровательные кентавры вроде «Udullu Vtoroe», после которых становится даже интересно, что такое «Удуллу». Искренне порадовали также посёлочки «Baeda» и «Tupoi» на трассе Махачкала—Баку. Хотя вполне может быть, что я неточно прочитал названия — ехали мы довольно быстро.

Кстати, город Баку на самом деле вовсе не Баку, а Бакы. Точнее, даже, так — «Baki». Азербайджанцы, впрочем, очень уклончиво отвечают на вопрос об истинном имени своей столицы. Я не раз у них спрашивал:
— Как же всё-таки правильно — Баку? Баки? Бакы?
Обычно мне отвечали таким странным образом — что, вообще-то, правильно говорить «Бакы», но так как я из России, то мне можно говорить Баку. То есть, это такой экспортный вариант. А если я начинал углубляться в этимологические дебри, то азербайджанцы обычно говорили вовсе так:
— Да нам, вообще-то, всё равно.
Думается, это абсолютно верный подход.

В классическую латиницу в Азербайджане привнесли всего одну новую букву. Это буква «ә» («е перевёрнутое»). Ввели её потому, что без неё, вроде как, совсем никуда. И в самом деле,— это самая популярная азербайджанская буква.
Она есть в названии страны — «Azәrbaycan». В президентской фамилии «әliyev». И так далее. Читать её правильно нужно как нечто среднее между «а» и «э».

Как только я вошёл в Азербайджан, ко мне сразу подошёл человек. Он хотел изменить моё мировоззрение в корне. Суть его проповеди содержала, вкратце, два пункта.
Во-первых, я должен был немедленно поменять рубли на азербайджанские манаты, причём прямо сейчас и именно у него.
Во-вторых, я должен был так же немедленно нанять этого мужика и его машину и доехать на нём до деревни Ялама за двадцать манат.
К счастью, я заблаговременно поглядел в Интернете обменный курс и знал, что один манат стоит сорок пять рублей. Также я знал, что до Ямалы прямым ходом три километра, и тариф в двадцать манат (или, что то же самое, тысяча рублей) мягко говоря, преувеличен.
Потому я совершил чудовищное злодеяние и отверг все предложения смуглого мужика. С лицом, выражавшим все оттенки мировой скорби, он поплёлся за мной. Его заунывный голос призывал меня одуматься и предсказывал в противном случае страшнейшие кары — что я буду обманут, что я попадусь грабителям, что не доберусь, наконец, никогда до Яламы и буду вечно блуждать в пустыне (да-да, где-то возле границы, по мнению проповедника, скрывается бескрайняя пустыня!).
В таком апокалиптическом антураже я прошёл свои первые азербайджанские метры. Впрочем, через несколько минут мой первый азербайджанский друг разочаровался во мне и рысью поскакал обратно к таможне в поисках кандидатуры посговорчивее.
Я же прошёл через табор местных таксистов (кстати, самый обширный во всём Азербайджане). Здесь цены были более разумными — до Яламы можно было доехать за сумму от 2 до 4 AZM (90–180 рублей). Мне, однако, и такой тариф казался завышенным, и я пошёл себе дальше.
Пройдя таксовый табор, я встал у обочины. И первая же попутная машина (был это древнейший синий «Москвич») радостно остановилась, и безо всяких тарифов водитель повёз меня в Яламу.

Рыночный миф об азербайджанцах заставляет нас всегда ждать от них — тарифов. В России азербайджанцы считаются неким исключением из кавказских народов. Расхожие кавказские мифы — гостеприимство, добродушие, бессребренничество — не распространяются на них. Азербайджанцы считаются этакими кавказскими евреями, озабоченными только денежной стороной дела (также часто такой образ складывается об армянах).
Всё это, господа, есть полная чушь.
В Азербайджане автостоп невероятно лёгок. Машины останавливаются по первому твоему мановению. Жители страны гостеприимны, хлебосольны и всегда доброжелательны. Большинство их по-доброму относятся к русским. Хотя думают о нас, так же, как мы о них,— русских часто считают сутяжным, расчётливым народцем, который все отношения поверяет рублями.
Ведь с тех пор, как между Россией и Азербайджаном есть граница, русский и азербайджанец встречаются только на базаре.
Но и сломать эту традицию легко. Делов-то немного — лишь выйти с базара.

Водителя «Москвича» звали Тимур. На границе он встречал своего сына. Тот был на заработках в России.
И вот этот самый Тимур — представитель, как вы помните, самой скаредной и негостеприимной нации — почему-то не только не взял с меня ни рубля. Доехав до дома, он высадил сына, которого не видел несколько лет, и повёз меня — человека, которого видел первый раз в жизни,— на центральную площадь города. Там мы пошли в центральный магазин, в служебный ход, к какой-то тётке (которая была, как оказалось, главным обменным пунктом). Поменяли рубли на манаты по самому выгодному курсу (1 к 42-м).
Затем этот Тимур повёл меня обратно на центральную площадь, нашёл там таксистов, которые могли бы довезти меня до райцентра, начал с ними бешено торговаться.
Разругался с таксистами.
Остановил местного милиционера, который случайно попался под руку. Всучил меня этому милиционеру. Договорился о цене.
Разругался с милиционером.
Я не зря учил турецкий язык, и мог потому понимать хотя бы цифры, которыми они перекидывались; милиционер просил сначала пять манат. Тимур давал один. Тот просил три. Потом два.
На том, наконец, сошлись.
Быстро Тимур затолкал меня в машину к азерскому менту (пока тот не одумался) и помахал ручкой на прощание. Я даже не нашёлся, чем отблагодарить его. Денег он не просто не взял. Он и вёл себя, как настоящий человек. Которому и предложить-то деньги было обидно. Он просто помогал мне.
Потому я поблагодарил его тоже просто и по Правде. Я сказал ему «спасибо».
Не более, и не менее.

Я бы, конечно, и без Тимура уехал из Ямалы. Остановив попутку, например. Просто было неудобно объяснять это всё Тимуру — он ведь тратил на меня своё время, договариваясь с местными таксистами (и обнаружив лучшего из них — неожиданно — в лице туземного мента). Так что за два маната (90 рублей) я поехал на менте.
Звали мента Фарид. Внешне он представлял собой некий гибрид Фернанделя и Юрия Никулина. Или, другими словами — лицо у него было круглое, как блин, и на блине этом кто-то проковырял глаза, нос и рот. Рот же постоянно улыбался.
Фарид был единственным человеком в Азербайджане, который постоянно думал о деньгах. Ещё когда только мы трогались с места, он уже спрашивал, есть ли у меня манаты. Я сказал, что манаты есть, и что я в курсе насчёт того, о какой цене они договорились с Тимуром. Фарид заметно огорчился этому факту.
Подумав, он решил разнообразить беседу:
— А сколько у тебя манатов? — спросил он.
Я откровенно показал ему те деньги, которые мне наменял Тимур в продуктовом магазине.
— Это на тысячу рублей? — уточнил Фарид. Некоторое время после этого он занимался подсчётами. Его брови сходились и расходились, как костяшки счётов. Наконец, он удивлённо сказал:
— Всё правильно. Даже не обманули.
Затем добавил:
— Если ты дашь мне все эти деньги, я отвезу тебя до самого Баку. Прямо сейчас.
И поглядел на меня с неподдельной радостью. Я тоже посмотрел на него с благодарностью и умилением, но отчего-то не захотел ехать прямо в Баку. Это очень сильно удивило Фарида. Ещё больше он был поражён, когда я отказался ехать с ним в соседнее село за свежими и самыми лучшими в стране персиками. И очень дешёвыми, естественно.
Минут через десять мы приехали в райцентр Худат. На местном автовокзале теснились в рядок жёлтые газели. Одна из них как раз была до Баку, и стоила почему-то не тысячу рублей, а в пять раз меньше (4 маната).
Я отдал своему шофёру две назначенные бумажки. Он помусолил их, проверяя, не положил ли я, случайно, пару лишних банкнот. Напоследок Фарид сделал последнюю попытку приручить мои денежки:
— За два маната я тебя в этот автобус посажу с полным сервисом.
— Как это?
— Занесу тебе чемодан, дверь закрою за тобой аккуратно. Хороший сервис.
Предложение Фарида было необычайно соблазнительно. Где ещё можно добиться, чтобы мент потаскал твой рюкзак, да ещё и ласково посадил тебя в машину? С другой стороны, Фарид назначил немалую цену за то, чтобы хлопнуть автобусной дверью. Так что я решил уж его не баловать, и сам затащил свои шмотки в газель. И даже дверь сам за собой закрыл.

Всего пути от границы до столицы в Азербайджане — чуть больше двухсот километров. Этот путь мы проделали довольно быстро.
В дороге я развлекался тем, что считал экскаваторы. Сбился на второй сотне. Казалось, их согнали сюда со всего Кавказа. Возникало даже впечатление, что к моему приезду азербайджанцы вдруг решили починить все дороги.

Самая популярная вывеска на азербайджанском придорожье — «Moika». Оно и понятно — в экскаваторной пыли чистым не поездишь. А вот совершенно необъясним другой популярный слоган — Lepka. «Лепок» этих по дороге на Баку штук шесть. Не иначе, как популярнейшее развлечение сезона.

Также по дороге вы встретите важнейший туристический объект новейшей истории Азербайджана — мавзолей Гейдара Алиева.

Баку — единственный большой город в стране. А заодно — крупнейший город Кавказа. Сюда ведут, естественно, все местные дороги. Соответственно, мимо Баку в Азербайджане не проедешь. Я, впрочем, и не собирался.
Дрессированный общественный транспорт
В Баку есть метро, но назначение его совершенно непонятно. В России тоже есть такое непонятное метро — в Самаре. Только Самарское метро бегает с окраины на окраину, а Бакинское — из центра в центр.
Поэтому здесь принято ездить на автобусах. Причём они сильно мутировали в сторону такси, ибо останавливаются по первому взмаху руки. Официальные автобусные остановки существуют, но обычно остаются пустыми.
Характерный Бакинский автобус — это упитанный такой бегемот, который степенно едет вдоль обочины и тормозит через каждые десять метров. После чего в него запрыгивает очередной пассажир. Иногда водитель даже двери не закрывает.
При всём том перемещаются автобусы необычайно быстро. Добавим сюда ещё отсутствие пробок (в исламских городах как-то умеют с ними справляться). Так и выходит, что от окраины до центра можно добраться едва за полчаса.
Близость моря позволяет Баку не сгореть от жары. Поэтому на улицах тут редко встречаются арыки — в отличие от Средней Азии, где они выполняют как раз функцию кондиционера.

Центр города — несколько параллельных прямых улиц, почти как и у нас в Красноярске. Здесь сконцентрированы и все главные туристические примечательности. Главная из них — старая крепость. Это небольшое и тесное нагромождение каменистых кварталов, общим размером с нашу Предмостную площадь. Полтора века назад здесь жил Бакинский шах. Его дворец занимал половину территории. Ещё четверть приходилась под усыпальницу его предков, а на оставшихся метрах помещались ещё тринадцать тысяч человек (именно таково было население старого города)
Пешком старую крепость можно обойти очень быстро — чуть не за десять минут. Однако делать этого не следует. Место это достойно более медленного внимания.
В каменном городе почти нет растений, однако стены домов дают много тени, и улицы прохладны. Камень здесь имеет светлый цвет, и дома кажутся оттого песочными, похожими даже на печенье. Эта песочная игрушечность очень привлекательна.
Лестницы в крепости необычайно круты — иногда ступеньки чуть не до метра высотой. Окна же в домах, наоборот, узки, так что иногда и руку не просунешь. Да и всё равно на каждом окне ромбовая решётка.
Хотя сам Баку стоит на относительно ровном месте, крепость почему-то скачет сверху вниз необъяснимым образом. На сто метров попадаются перепады в три этажа. И обратно.

Единственное место, где Баку соприкасается с Каспийским морем — это официальная набережная. Я бы так и посоветовал её назвать. Набережная Азербайджана.
Здесь находится дворец президента. Как и полагается, он напыщен, обладает пафосными башенками и глуповатым металлическим забором.
Однако бакинский вечер может преобразить и его. В лучах подсветки (как же дворцу без подсветки?) он приобретает этакое лазурное свечение. Становится даже приятно думать — вот, мол, я стою на набережной, а где-то там в кабинете работает президент. Вот около Кремля не очень-то думаешь о том, что кто-то там работает или не работает. Скорее уж о том, кто лежит. А на Набережной Азербайджана — думаешь. В этом достоинство Бакинского вечера.

В отличие от расхожего стереотипа, в Азербайджане (да и вообще в большинстве южных стран) очень спокойно, и улицы отнюдь не полны ворами, попрошайками и пищевыми отходами. По Баку можно без опасений гулять ночью.
И пресловутый фундаментализм в Баку тоже не ощущается. Мечети встречаются не чаще, чем православные и даже католические храмы. Девушки ходят себе в мини-юбках, а отнюдь не в парандже. Разве что пьяных не видно. Так это только и к лучшему. Зато — на меня опасливо косятся, когда я пишу в блокнот. Это дурной знак — значит, цензура тут ещё хуже, чем у нас, и водятся стукачи.

А вот вам для примера вечерние развлечения бакинцев.
Качели. Неплохо, да?
Гонки на игрушечных картах! Комната смеха (где вы в России в последний раз видели комнату смеха?!) И так далее.
Лишь пивнушка невдалеке от вокзала показывает этот приятный игрушечный народ таким, как он есть. Без некоторого детсадовского антуража.

Руки в Баку моют после еды, ибо многое (салат, например) едят руками.
На сто рублей можно обожраться до неприличия. Я вот потратил три AZM на двойную порцию котлет (котлеты на развес! до сих пор где-то есть такое на свете!) с картофельным пюре и с двойным пивом.

«Вокзал» по-азербайджански будет «vogzal».
Железнодорожный Бакинский вокзал, в лучших традициях — на ремонте. Последних года два. Огромный, с низким потолком кассовый зал полон всякой строительной дребедени. Кое-где в нём не работают лампы. Из полумрака оскаливаются пробитые стены. Кажется даже, что недавно сюда попала пара-тройка авиабомб.

Об электронном расписании поездов на vogzal’е, конечно, не может быть и речи. Более того — здесь даже обычного расписания нет.
Единственный экземпляр такового есть в справочной кабинке. Там сидели две черноокие тётки. У них было чёткое распределение. Первая ничего не понимала по-русски, и, соответственно, отвечала за работу с резидентами. Вторая знала русский и, как бонус, умела считать по-английски до десяти (но не далее — слово hundred для неё уже загадка).
Справочницы работают с вами неохотно, а видя, что вы ещё и не знаете язык, вовсе перестают отвечать на вопросы. Это называется «азиатская вежливость второго сорта». Степень и знак её напрямую зависят от уровня вашей внешней респектабельности. В России такая избирательная вежливость тоже весьма распространена.
Лучший способ справиться с глупой справочницей — просто выхватить у неё из рук расписание. Я так и сделал. Отгороженная кабиночным стеклом, тётка ничем не могла мне помешать и просто угрожающе верещала там у себя внутри. Тем временем я изучил расписание и переписал нужные поезда себе в блокнот.
Однако это оказалась только первая часть.
В кассе обнаружилось, что на нужное мне грузинское направление сегодня билетов нет. Как и на все остальные. И билеты хоть куда-нибудь есть только на послезавтра.
Нехватка билетов — хроническая проблема для большинства стран зарубежной Азии. У них попросту не хватает вагонов. Решают проблему по-разному. Где-то продают билеты по жесточайшим квотам, а где-то возят людей вместо вагонов на открытых платформах и в цистернах. В Азербайджане пока до цистерн не додумались. Поэтому всем путешественникам свои места рекомендуется выкупать заранее. Или доставать по блату.
Блата у меня не было. И лишних суток тоже.
Зато у меня была суперкнига. С ней я и потопал к начальнику вокзала. Дежурно мы поулыбались, я показал свой портрет в суперкниге, а начальник позвонил насчёт чая. Затем я подал ему своё удостоверение и спросил, нельзя ли в честь железнодорожной солидарности и человеческого интернационализма взять и как-то всё быстренько с билетами устроить.
Начальник вокзала поглядел на печать в удостоверении, увидел, что она заграничная, и резко потерял всякий интерес к моей личности. Более того, он обнаружил на своём столе важнейшие бумаги и немедленно погрузился в их изучение. А также внезапно забыл русский язык. Одним словом, включил избирательную вежливость.
Но у меня тоже было своё секретное оружие. Специальное бронебойное оружие, созданное по магической формуле «клин клином», и предназначенное специально для подобных случаев. В данном случае — «буквоедство — буквоедством».
Причём с начальником Бакинского вокзала не пришлось даже полностью разворачивать диспозицию. Оказалось достаточно следующих подготовительных действий: открыть блокнот и сказать:
— Хорошо, будем разговаривать по-другому. Давайте-ка я запишу вашу фамилию.
Начальник некоторое время размышлял, стоит ли открывать сию важнейшую тайну. Потом он всё-таки открыл рот и постарался как можно невнятнее пробурчать, как его зовут. Вышло что-то вроде: «Чарма-Лупа». Я старательно записал эти сведения на клетчатую страничку.
Видимо, оборона у Чарма-Лупы была не из сильнейших. Так что она сразу дала сбой. Не успел я точку поставить, как в комнате появился какой-то седоватый вертлявый мужичок и немедленно стал куда-то звонить насчёт билетов. А заодно и припоздавший чай принесли.
И через пять минут шёл я из логова Чарма-Лупы в восемнадцатую кассу, где уже «обо всём знали» и продали мне билет на другой конец страны — до Гянджи.
Кстати, стоил он сущие копейки. Два этих города разделяет около четырёхсот километров. И сколько, думаете, я заплатил? Три с половиной маната (150 рублей). Причём два из них — был обязательный сбор за бельё, а сам билет выходил в пересчёте на русские деньги — чуть более полтинника. Так и выходит, что азербайджанская железная дорога — самая дешёвая в мире.
Всю страну можно проехать за копейки. Пусть и азербайджанские.

Азербайджанские поезда от русских отличаются лишь немногими незначительными деталями. Например, на местных локомотивах можно встретить надписи сразу на трёх алфавитах — местной латинице, русской кириллице и грузинской виноградной вязи.
Проводник в вагонах — царь и бог. Беспокоить его не полагается. За бельём дисциплинированные пассажиры ходят сами. Чай тоже делают сами, и даже титан, кажется самостоятельно растапливают.
Я, впрочем, за бельём не ходил. Ибо ещё до отправления я стал местной вагонной знаменитостью. Видимо, русские — да ещё из Сибири — здесь встречаются нечасто. Соседние парни сбегали за моим подушечным комплектом и долго выбирали самый лучший (он, впрочем, оказался таким же серым, как и остальные). Соседи снизу посоветовали положить рюкзак к ним в рундук — чтобы не украли ночью. Воровать у меня в рюкзаке (кроме суперкниги) было особо нечего, но я всё равно их послушался.

К слову, о русском языке. Ходят упорные слухи, что бывшие страны соцлагеря тщательно стараются забыть русский. Это, конечно, полная ерунда. Однако старики действительно говорят по-русски лучше молодых. Это объясняется просто — ведь в советское время у них было гораздо больше практики. Молодые, как правило, знают язык на том же уровне, как средний россиянин знает английский. Иными словами, хочет говорить, но не может. Впрочем, пару простых фраз склеить сумеет и он.
Русский остаётся здесь главным интернациональным языком. В приграничных районах Грузии и Азербайджана почти все надписи на русском. Пока вы находитесь там, вполне может сложиться впечатление, что Союз до сих пор существует.
Совершенно в Закавказье не котируется английский. Не говоря уж о немецком и прочих, менее распространённых, наречиях.
Волшебную силу зато имеет знание арабского, или хотя бы умение писать арабской вязью. Азербайджанцы в массе своей — такие же мусульмане, как и русские — православные. То есть искренне верят, но сами толком не знают, во что. И виньетки арабского письма для них — уже не просто буквы, но более символ. Если вы сумеете написать азербайджанцу его собственное имя арабскими буквами — он будет чувствовать себя вашим сердечным должником.

Гянджа известна была в Советском Союзе под именем Кировабад. Известен он прежде всего, тем, что отсюда родом был великий поэт Низами. В остальном же это самый обычный виноградный городок. В последние десятилетия, впрочем, Гянджа обрела неожиданно другой статус. Внезапно этот город посреди Азербайджана оказался вдруг приграничным и даже прифронтовым.
Когда на перроне Гянджи выходишь из поезда, то сразу можно видеть далёкий хребет Карабаха. Там и проходит уже двадцать лет призрачная граница, а реально — фронт. Несмотря на то, что на всех картах Нагорный Карабах окрашен зелёным цветом Азербайджана, уже двадцать лет, как эта территория фактически занята Арменией.
От Гянджи до грузинской границы около ста пятидесяти километров. На всей этой территории неофициально существует военное положение. Мои вагонные знакомцы помогли мне сесть в автобус до городка с многоэтажным названием (сами азербайджанцы называют его по-русски — «Krasny Most» или даже проще — «Granitza»).
Водитель предложил мне на всякий случай лечь на заднее сиденье и прикрыться багажом остальных пассажиров. Мотивируется это тем, что я не похож на азербайджанца. Полицейские не будут разбираться — в лучшем случае высадят с рейса и посадят в кутузку. А это минимум неделя в тюрьме — пока будут посылать всякие дурацкие запросы в Баку, и обратно будут идти ответы и отписки…
— И это в лучшем случае,— солидно сказал водитель. Пассажиры в автобусе согласно и печально кивали:
— Полицейские у нас дураки,— проговорил некий старик,— им проще его застрелить, чем возиться.
— Полицейские не только у вас дураки,— ответил я,— но ведь на армянина я тоже не похож.
Уповая на авось и на интернациональную азиатскую безалаберность, мы стали трястись по кошмарным местным дорогам. Экскаваторы, которые согнали к Каспию, дойдут сюда ещё нескоро.
Лишь в самом приграничном городке Газах нас ненадолго останавливали на шмон. До Армении меньше пяти километров; её загораживал от нас небольшой холмик. Печально на нём чернели какие-то развалины. Думается, впрочем, это не свидетельства былых военных разборок, а, скорее, какой-то бывший сарай, осевший от собственной дряхлости.
Пятнистый боец поднял шлагбаум, и, нисколько не интересуясь нашими багажными личностями, махнул рукой — «Проезжайте!». Моя загорелая физиономия тоже особого внимания не удостоилась.
Мы поехали дальше. Мой друг из поезда вышел в какой-то пограничной деревеньке. Рядом со мной остались только водитель и некий подросток. Путаясь в словах и падежах, он начал что-то мне рассказывать.
На таможне повторился традиционный уже ритуал — показываю загранпаспорт, суперкнигу, своё железнодорожное удостоверение. Вновь смотреть мою фотографию собирается весь боесостав таможни, все местные мигранты и даже задержанный сопливый контрабандист. Азербайджанцы на всякий случай интересуются: «Артём — это не армянская ли фамилия?». Однако я как бы не понимаю намёков. Деньги не достаю. Тогда просят снять очки.
— Вроде не похож? — говорят они друг другу и показывают на фотографию.— Уши какие-то другие.
И смотрят на меня. Я по-прежнему не понимаю намёков.
— А ещё одной такой книги нет у тебя? — спрашивает таможенник.
Нету у меня ещё одной книги. А может быть, я им эту хочу подарить? Нет, почему-то не хочу. Она мне очень нужна. Я везу её в Грузию, вручать в правительство, в самый важный кабинет. И в Азербайджане у вас уже одну такую подарил. Тоже министру.
Ну, раз министру… Тогда ладно.
Разочарованно отпускают меня в Грузию.

Вблизи границы протекала река. Судя по её внешнему виду, она и должна была числиться главной кавказской артерией и гордо называться Курa.
Вид у реки был такой: бурное широкое русло и песочного цвета вода. Глубиной река была едва ли в один метр. Впрочем, кавказской реке особой глубины и не требуется. Она другими гордится достижениями.
Я спросил у пограничника:
— Это река Кура?
Однако пограничник сказал, что это никакая не Кура, а Храм. И действительно, когда я позже проезжал по мосту через неё, то в самом деле обнаружил надпись по-грузински — «Храми».
Храми течёт по южной Грузии и впадает в Куру приблизительно в паре километров от того места, где я покинул Азербайджан.
А собственно реки «Кура» в Закавказье не существует. Грузины зовут её Мтквари, азербайджанцы — Кюр. «Кура» — это турецкое название.
Почему-то грузины не купаются в Куре / Мтквари. Или делают это как-то очень скромно, чтобы я не видел. Также над Курой не стоят сердитые мужики с удочками. Зато и покрышки не плавают вперемежку с пластиковыми бутылками. А это уже само по себе неплохо.

утраченные иллюзии
Нейтральная полоса между Грузией и Азербайджаном продолжается около полукилометра. Водятся там животные двух типов: дальнобойщики и пчёлы. И те, и другие многочисленны, сонливы и апатичны. Для путешественника безвредны.
Возле грузинской таможни стоит стеклянный магазинчик duty-free. Пожелав приобрести там халявное, свободное от пошлин пиво, я впервые присмотрелся к нейтральным ценникам. Оказалось, что ценники эти нисколько не дешевле своих государственных аналогов. Соответственно, никакой выгоды от этого duty-free не существовало.
Было, однако неудобно уйти без покупок. Так бывает иногда в большом супермаркете. Если ты проходишь с пустыми руками мимо кассы, все смотрят на тебя с недоумением, возмущением и даже некоторой горечью.
— Как это ты ничего не купил? Не задержать ли тебя на всякий случай?
Так и здесь два грузина за прилавком столь предупредительно и жалобно на меня смотрели, что пришлось купить-таки бутылку какого-то барахла.
Волшебный таможенный корректор
Выйдя из разочарованного магазина, я прошёл в застеклённый тамбур и попал в очередь на таможню.
Здесь должна была решиться главная интрига — пустят ли меня в Грузию. Это был весьма сомнительный вопрос. Грузин, например, в Россию не пускали. А русских в Грузию — только с визой. Визу же надо было получать в Москве, в посольстве, которое не работало.
Грузинская виза, читатель,— это особый разговор. Когда ты читаешь эти строки, наверняка ситуация с этими визами уже изменилась, ибо она меняется, бывает, каждый день.
Весной 2009 года схема была такой: над грузинским посольством в Москве висел швейцарский флаг. И называлось всё это «зона грузинских интересов при посольстве Швейцарии». Ибо официально Тбилиси и Москва дипломатических отношений не имели.
Внутри зоны сидели всё те же работники консульства, которые по привычке продолжали ходить на работу. И, как бы нехотя, вели свои визовые дела. Для москвичей виза в Грузию стоила 35 долларов. Всем остальным визу вообще не давали, и говорили — езжайте спокойно, на границе вам всё нормально устроят.
И в самом деле, на границе всё нормально устроилось. Вопреки ожиданиям. Мне дали анкетку, и я около часа её заполнял (а точнее, по складам разбирал грузинские буквы — это оказалось занятие увлекательное и совсем не сложное). Никто эту анкету особо не смотрит. Главное, на всякий случай приготовить адрес внутри Грузии — куда вы, вроде как, едете. Я солидно написал адрес управления грузинской железной дороги. Он у меня был заранее приготовлен.
Оттенок несерьёзности был заметен сразу — в таможенном окошке сидели две женщины. В Азербайджане такое представить было бы невозможно. Даже в России — с трудом. «Пограничница» — у нас даже слова такого нет.
Дамы прекрасно знают русский. Правда, ко всем обращаются на «ты». Это, однако, не пренебрежение, а чуть ли не официальный порядок. Своему начальнику они тоже тыкают. И президенту, наверное. Если бы он вдруг тут оказался.
Кстати, везде на таможне висят угрожающие плакаты от президента. Саакашвили лично гарантирует всем взяточникам и коррупционерам три года заключения. По-грузински и по-английски. На русском угроза не прописана. Видимо, для нас есть в этом плане поблажки.
Фотографирование и вклейка визы заняли около трёх минут. Затем меня отправили в кассу оплачивать две эти трудоёмкие операции. Оказалось, правда, что с приближением к обетованной грузинской земле цены растут. Виза стоила уже не 35 долларов, а 60.
— Можно рублями,— сказал мужик в кассе (вот интересная гендерная инверсия грузинской таможни — женщины-охранники и мужчина-кассир) — с вас две тысячи ровно.
Округлость этой цифры зародила у меня некоторые сомнения относительно принятого на таможне курса. Однако я послушно подал ему две синих бумажки. Грузин необычайно долго с ними возился. Наверное, пересчитывал.
Чтобы тоже как-то участвовать в процессе, я завязал с мужиком разговор. Я сказал:
— А в Турцию говорят, всего двадцать долларов виза.
И грузин охотно откликнулся. Он поднял нос от своей кассы и с интересом сказал:
— В Турцию едешь?
Я ответил, что и в Турцию тоже.
— Чего тогда транзитную визу не взял? — спросил мужик.
— А зачем её брать? — спросил я у мужика.
— Затем, что она стоит дешевле.
— Насколько дешевле?
Мужик задумался.
— Главное, чтобы он сейчас не завис,— подумал я.— Если уж две бумажки полчаса укладывал…
Однако мужик довольно быстро провёл калькуляцию и сказал мне:
— В десять раз.
Я спросил:
— Как это?
Нет, даже так:
— Как это?!
Подумав, что устарелая счётная машина мужика где-то допустила сбой.
Однако всё это оказалось правдой. В пограничном законодательстве Грузии действительно есть потаённая и никому не известная «транзитная виза». Она даётся на три дня (обычная виза — на месяц), и стоит всего 10 местных денег (или, что то же самое, 200 рублей).
Вот, читатель, тебе заметка о пользе бесед с таможенниками! Это люди, разговор с которыми приносит и эстетический, и финансовый эффект.
— Так сделай же мне эту волшебную визу! — грозно сказал я.
— Но тебе уже обычную визу поставили,— сказал мужик. Ненадолго он задумался, а затем вдруг вышел из кассы и запер её на ключ.
— Пошли.
И мы пошли в комнату, где мне ставили визу. Там кассир стал шумно беседовать с тёткой. Говорили они по-грузински. Я ничего не понимал, конечно. Тётка показала ему страницу в моём паспорте, где блестела стереонаклейкой моя новенькая грузинская виза. Мужик решительно сказал какую-то короткую фразу. Я снова не понял и лишь по его жесту смог угадать её приблизительный смысл:
— Вырви нахрен эту страницу, и всё.
Я начал уже готовить речь в защиту моего паспорта. Однако тётка сделал проще.
Ты думаешь, она нашла какую-то уловку, читатель? Думаешь, она, ради дружбы наших народов, шмякнула мне вторую, правильную визу?
Ты ошибаешься, читатель. Она поступила проще.
Она взяла корректор, и замазала на визе циферку ноль. Была виза на тридцать дней, стала — на три.
Вот так в Грузии решаются дипломатические проблемы.
В визе название страны соединилось с моей фамилией. Получилось в итоге Geoiakovlev.

Обнаружилось, правда, что для транзитной визы официально требуется подтверждение — билет, турпутёвка или прочая дребедень, из которой становится ясно, что вы, и в самом деле, в страну заехали ненадолго. У меня такого подтверждения не было.
— Фигня,— сказал мужик (он даже другое слово использовал; хотя с таким же окончанием и даже таким же количеством букв).
Тётка подтвердила его слова. Она сказала то же самое слово. С тем же окончанием, и с тем же количеством букв.

Грузины, подобно любому народу, окружены легендами и стереотипами. И мало есть наций, которые имели бы большее право на такие легенды.
Но я искал основную черту, которая могла бы объяснить все остальные. Я нашёл эту черту.
Грузины — настоящая нация.
Не в смысле «настоящее» — то, что на самом деле, а «настоящее» — то, что происходит сейчас.
Вот грузины существуют сейчас.
По-другому и не скажешь. Подходящего слова нет в русском языке. Есть слово «сиюминутный». Но оно пренебрежительно. Хотя грузины и сиюминутны — они редко заботятся о завтрашнем дне.
Можно сказать «сегодняшний». Но это слишком сухо. От него пахнет ежедневной газетой. И одновременно какой-то горделивостью: все остальные — не сегодняшние. Вчерашние. Устарели.
А тут не то.
Именно «настоящие».
Есть нации прошлого. У которых всё уже было. И это неплохо — быть на пенсии истории. Как евреи, с их Торой и регламентированным до каждого вздоха талмудическим бытом. Как португальцы, некогда граждане главной державы мира, а ныне спокойный, улыбчивый народ. Солнце, пляж, берег океана.
Есть нации будущего. Которые всё строят будущее. Вроде русских. Или вьетнамцев. И это тоже неплохо.
А вот грузины живут в настоящем. Это ещё круче. Это жизнь в квадрате.
Поэтому Грузия и не дала миру великих путешественников и первооткрывателей. Великих пророков и предсказателей. Зато дала планете специалистов в гораздо более важном деле. Мастеров жизни. И не одного — несколько миллионов.
Специалист по жизни знает цену секундам. Дыхание удерживает его на плаву времени, как пловца на волне. Ему не нужны календари и хроники, ежедневники и расписания. Под его взглядом мир начинает дышать глубже. Секунды тикают, капают и осыпаются — в страницы газет, в учебники истории. Складываются в годы. Но они уходят из настоящего и перестают быть живыми. А специалист по жизни двигается во времени дальше — оживлять новые секунды.
Вот эта черта и заставляет грузина существовать.
Ею определяется и направляется грузинская жизнь, этой настоящестью. Она — причина.
Гостеприимство, импульсивность, любвеобилие, открытость и прочие грузинские качества — лишь её следствия.

Менять деньги в Грузии можно где угодно. Вас не обманут.
Я, например, заранее поглядел курс в Интернете. И был во всеоружии, когда приступил к поискам обменника валюты. Только вот обменника почему-то нигде не было. Я спросил у встречной бабки:
— Где здесь можно рубли поменять?
Бабка торговала какой-то рыбой. И семечками, кажется. Она сказала:
— Ну, давай, я тебе поменяю.
И поменяла. По вполне официальному курсу. Он, кстати, очень прост — 20 к одному. Пятьдесят лари на тысячу рублей.
Перевод денег
Один лари состоит из ста тетри. Тетри переводится как «серебро». «Лари» переводится ещё более логично — «деньги».

Машин для автостопа возле таможни не было. Орды дальнобоев в нейтральной зоне почему-то зависли на границе.
Зато был удивительно дешёвый автобус до Тбилиси за 4 лари, который отправлялся через 15 минут. В него я и забрался, и сразу же туда залезли ещё человек пять грузин и стали с интересом спрашивать, кто я такой и откуда. Не то, что им было нечем заняться. Нет. Но они же были из настоящего. Они не могли пропустить мимо столь любопытный кусок жизни.

Вообще нет такой мелочи, на которую грузин не был бы рад отвлечься. Любая чепуха — летящий голубь, синяя машина, кудрявая девушка, ослик на дороге, красная машина, ребятишки с мячом — обязательный повод прервать работу и посудачить. Или, хотя бы понаблюдать за этим. Желательно лёжа. А лучше всего — закусывая и выпивая при этом.
Скажу более — я не видел ни разу в Грузии, чтобы кто-то там работал.

Так вот я залез в «Газель», и сразу туда пришли все местные грузины. Человек двадцать. Или сорок. Или сто.
Немедленно по рукам пошла моя суперкнига. Кроме того, грузины узнали, как живут люди в Красноярске и где вообще этот Красноярск находится. Нашёлся один грузин, который бывал в Красноярске. И даже жил там. На улице Семафорной.
Я, в свою очередь, узнал, что в Грузии русских по-прежнему любят. И, несмотря на наши правительственные нелады из-за Осетии, Абхазии и вообще по всем возможным вопросам, проблем в стране у меня не будет.
Заодно я разобрался чуть более плотно в местном алфавите.
Грузинское письмо доставляет неожиданное, особое, чуть не физическое удовольствие при чтении и написании. Вызвано ли это округлой, плавной формой букв, или их особой архетипичностью, но — писать по-грузински очень приятно.
Однако разобраться в грузинском нагромождении согласных бывает сложновато. Здесь три буквы «к», есть пара «т», «ч», «ц» и прочих, столь же странных для русского уха звуков.
Самое главное, что я выяснил,— неправильно говорить «чача». Нет в Грузии такого напитка. Верно говорить «тьятья».
Запомни и ты эти важнейшие сведения, читатель.

Посидев некоторое время вместе со мной, грузины вылезли и отправились обратно работать. То есть загорать на травке.
Человек пять, однако, от скуки решили прокатиться до столицы, плюс ещё залезли какие-то две толстых азербайджанки. Таким составом мы и поехали в Тбилиси.
По дороге мы проехали один большой город — Рустави (куча девятиэтажек в горной долине) и несколько маленьких. Путь наш пролегал по трассе с названием М1. Позднее выяснилось, что в столь гордом именовании был законный повод. Все остальные дороги в Грузии — не более чем горные тропинки. Они кошмарны, и лишь М1 позволяет держать постоянно не 20 и не 30 км/ч, а хотя бы вдвое-втрое больше.

По дороге я ощутил снова то особое дыхание, которое так свойственно воздуху Грузии и не встречается больше нигде. Эта солнечная, чуть сонная атмосфера, с плотным воздухом, с зелёными лужайками на склонах гор — украшает Грузию сильнее всех возможных красот.
Только здесь кажется естественным валяться прямо на обочине дороги, с кувшином молока и лавашом, подперев голову кулаком, скрывшись от солнца широкой кепкой. Ничего не делать и чувствовать даже — невозможность того, чтобы хоть кто-то здесь был чем-то занят.
Кроме Сибири, я не видел других мест, о которых можно было бы сказать — «очарованная земля». Лишь Грузия была такова.
Это не какая-то святая территория, и не та, конечно, аляповатая размалёванная картинка, с чабанами, горцами, баранами и песенным рёвом, которую так любят представлять туристы.
Это, скорее, большой такой детский сад. Идёшь по нему, и он не кончается.
Совершенно не представляю, чтобы грузины могли воевать с кем-нибудь.
И как мы можем воевать с ними и что-то делить. Грузин стоит оставить в покое, и, более того, беречь от возможных врагов и неурядиц. Пусть РФ, США, КНР, НАТО, ОБСЕ и прочие идиотские аббревиатуры выясняют отношения между собой и занимаются своим важнейшими и никчёмными делами. Грузии не до этого.
Это страна под небом. Идёшь по ней, и она не кончается.

Тбилиси по размеру чуть превосходит Красноярск. Это длинный и узкий город вокруг реки Мктвари, и совершенно непонятно, как тбилисцы умудрились до сих пор не превратить его в одну длиннющую пробку.

Автобус наш ехал до железнодорожного вокзала. По дороге мы проехали большую часть Тбилиси. Причём оказалось, что главная улица города была ещё и перекрыта. Там уже месяц шла революция.
Как раз в это время в стране было введено чрезвычайное положение. Оппозиция требовала отставки президента и каждую неделю давала ему решительный и последний ультиматум. Содержание очередного ультиматума разнообразием не блистало. Саакашвили предлагалось в 24 часа уйти в отставку. Иначе — всё. Всем капут.
Саакашвили, однако, ни разу не ушёл в отставку. Он лишь подтянул к городу войска.
Оппозиция решила строить баррикады и выводить людей на улицу. Как раз с главного проспекта — имени Руставели — и начали. Там постоянно околачивались толпы народу, шли митинги. Заодно понастроили каких-то клеток. Считалось, что это символ полицейского режима Саакашвили. Повстанцам предлагалось селиться в этих клетках.
Вот из-за этих клеток мы и ехали по какой-то второстепенной линии.
Было, однако, незаметно, что в стране установлено военное положение и вообще происходит какая-то революция. Люди ходили себе спокойно с авоськами и сумками, машины ездили и гудели. Никаких тебе окровавленных комиссаров, никаких пулемётчиков за баррикадами.
Водитель мне сказал, что в девяностых, когда в стране была гражданская война, всё выглядело точно так же. То есть существовали какие-то кварталы, за которые шли сражения, но остальной город жил себе спокойно. И на войну эту даже иногда ходили смотреть, как на экскурсию.
— Может, и сейчас так будет,— сказал водитель.
Самому ему было всё равно.

Тбилиси богат необычными зданиями, сравнительно широкими улицами, примечательными деталями. При всём том этот город нельзя назвать разнообразным. Все его примечательности чем-то схожи. В этом, наверное, можно углядеть особый тбилисский стиль.
Зато типовые панельные хрубощы в Тбилиси очень оригинальны. Грузины навострились их самодеятельно расширять. Делается это очень просто — на первом этаже берут и захватывают весь газон под окнами. Огораживают кирпичным заборчиком, сверху ставят на балках бетонный потолок. Получается такой гипертрофированный балкон. Жители второго этажа, не будь дураки, захватывают в своё распоряжение уже этот самый потолок. Тоже огораживают и надстраивают крышу. В свою очередь, эту крышу используют жильцы с третьего этажа. И так далее, до самого верха.
В итоге к каждой квартире добавляется нехилый бонус квадратов в двадцать. На некоторые такие балконы проведены свет и отопление.

Среди уличных граффити виден отблеск осетинского конфликта: чёрные буквы «Stop Russia».
Вокзал: такие разные двери
Тбилисский вокзал — один из самых идиотских в мире. Не стоит, наверное, уже и писать о том, что там шёл ремонт. Это и так понятно. Главная же его глупость в том, что на каждый этаж у него отдельный вход. И с совершенно разных точек.
Я пошёл сначала на первый этаж. Оказалось, однако, что он отдан на откуп злобным капиталистам. Причём не простым — здесь находился ювелирный супермаркет (!), совмещённый с какой-то биржей. Или даже ювелирная биржа.
Чисто кавказская деталь: вылизанные стенды с драгоценностями, а у входа — на скрипучей табуретке охранник с автоматом.
На втором этаже находится собственно зал ожидания, и здесь же кассы. Зал весьма невелик — в нём помещается от силы человек сорок.

Раз уж я оказался на вокзале, решено было узнать расписание поездов в сторону Чёрного моря. И вот я нашёл кое-как кассу, и там мне рассказали, что поезда Тбилиси—Батуми ходят как раз вечером. Есть билеты плацкарт, есть купе, есть новое купе и люкс.
Плацкарт — это понятно, что такое. Купе — это то же, что и русское купе, но в «старом» вагоне.
— В очень старом…— сказала кассирша,— …вагоне.
С этаким сомнением на слове «вагон». Словно бы она искала, но не нашла подходящего слова.
«Новое купе» — это как раз обычное купе. А люкс из него получается добавлением телевизора.
— А зачем телевизор, если поезд ночью идёт? — спросил я.
— Не знаю,— ответила тётка.— у нас никто в люксах этих не ездит.
В целом же все эти градации стоили довольно по-божески. В Батуми можно было попасть от 200 рублей и выше.

Карта Тбилиси, которую я купил, отличается тем же самым топографическим идиотизмом. На ней не обозначены вокзалы, гостиницы и прочие объекты, совершенно не нужные для путешественников. Зато на ней отмечены все тбилисские аптеки. Стадионы. Посольство Латвии! Все местные кладбища. А также цирк и зоопарк.
В недоумении я вернулся опять в справку и спросил, не помогут ли они мне сориентироваться:
— Вот карта, но я не могу понять, где я нахожусь.
Кассирша ловко выкрутилась:
— Я в картах слабо разбираюсь. Идите к начальнику вокзала.
Так я попал к начальнику вокзала. Мне на них в Закавказье отчётливо везло.
Начальник, впрочем, обретался недалеко. Он скромно сидел в соседнем окошечке и пил кофий. Он долго крутил карту в руках и, наконец, внезапно вовсе выбежал с ней ко мне в зал ожидания. Видимо, чтобы было удобнее изучать.
— Это карта чего? — спросил он.
— Тбилиси,— осторожно сказал я.
Начальник успокоился.
— Так,— сказал он,— а где %$%$%$?
Он произнёс название какого-то района, который я впервые слышал.
— Понятия не имею,— ответил я,— но могу показать, где посольство Латвии.
Это ему не помогло.
— И реку могу показать.
— Где река?! — он снова ожил.
— Вот,— я провёл пальцем по голубой полосе.
И тут начальник вокзала сумел меня поразить. Он сказал такую фразу:
— Какая большая река.
Я стал подозревать, что кто-то из нас не в себе. Стараясь не выводить начальника из терпения, я вежливо спросил:
— А мы далеко от реки?
Но начальник не слушал меня. Он рылся глазами в карте и всё на ней что-то искал.
— А где вокзал-то железнодорожный? — спросил он наконец.
— Вот это я и пытаюсь выяснить,— ответил я.
Тогда он сказал:
— Стой тут.
И пошёл за помощью.
Я не стал дожидаться тех светил картографии, этих страноведческих Голиафов и картографических Эйнштейнов, которых он должен был привести.
Я сбежал.

На вокзальной площади находилась станция метро. По ней я и определился. Слава богу, хотя бы станции метро тупая карта сочла нужным упомянуть.
Там же обнаружилась, к слову, самая дешёвая в мире камера хранения.
Она стоит 1 лари, то есть 20 рублей. Эта камера хранения частная. Она располагается в каком-то дряхлом фургончике. Владелец, вместо квитанции, даёт вам проклеенную бумажку. Тем не менее, получая этот шутовской жетон, чувствуешь, что твои вещи находятся в абсолютной безопасности.
Так что я сдал свои шмотки в камеру и пошёл в метро.
Ведь у меня в Тбилиси было дело.

Дело заключалось отнюдь не в том, чтобы найти грузинских коллег-железнодорожников.
Суть его была следующая. В Тбилиси жил отец моего красноярского приятеля Вахтанга. И вот я должен был зайти к нему и узнать, как у него дела, а заодно тот, вероятно, помог бы мне вписаться где-нибудь на ночь.
Ситуация осложнялась лишь тем, что Вахтанг уехал из Тбилиси чуть не двадцать лет назад, ещё малышом. И с тех пор ничего не знал о том, как живёт его отец.
Так что был в моём деле некий поисково-розыскной оттенок. Как в передаче «Жди меня».

Мне надо было доехать до станции метро «Дидубе», а затем направиться в какой-то Дигомский массив, да ещё и в шестой блок.
Удивительно, но на карте был и массив, и даже блок. Видимо, это считались важные места. Не хуже Латвии и кладбищ.
Перед станцией «Дидубе» метро неожиданно выскочило на поверхность. Выйдя на остановке, я попал сразу же на большой рынок и где-то полчаса по нему бродил. Далее зашёл в некое кафе и стал дегустировать местную кухню. Там же была мною совершена большая глупость. Вместо того, чтобы записывать названия блюд самому, я попросил официантку сделать это в моём блокноте. В итоге, читатель, я не могу тебе рассказать, что это такое я там ел. Ибо она написала мне на страничке какие-то очередные %$%$%$%! Да ещё, в попытке энтузиазма, попыталась перевести это на русский, мешая латиницу с кириллицей.
Вообще, раз затронули грузинскую кухню, давайте уж сразу с ней закончим. Резюме тут состоит из двух пунктов:

1.Главное национальное блюдо — хачапури.
2.В Красноярске хачапури готовят абсолютно так же и ничуть не хуже, чем в Тбилиси.


Есть, правда, хачапури особенные — длинные, овальные, которые сверху залиты яйцом. Сами грузины, кажется, относятся к ним с недоверием.
Все же остальные грузинские деликатесы путешественника удивить вряд ли смогут. Это либо бесчисленные вариации сыро-фасольных пирожков (от исключительно сырных хачапури до исключительно фасольных лобиани), либо опять же бесчисленные луко-мясные поделки a la шашлык.
В гастрономическом плане я, собственно, искал в Грузии совсем другую вещь — вино. Чтобы потом провезти его контрабандой в Россию.
По поводу контрабанды, кстати, оказалось, что всё уже придумали до нас. А именно — есть магазины, где бутылочное грузинское вино продают под псевдонимом «Азербайджанское вино». Якобы оно возделывалось у самой границы с Грузией и, видимо, «впитало» всё, что надо.

Дом отца Вахтанга был как раз примером апгрейженной пятиэтажки (см. выше) с самодельными балконами. Правда, сам Вахтанг-старший обитал здесь очень давно. В квартире его никто не открывал, а соседи сказали, что он давно уже переехал.
Не везло мне со вписками в этом путешествии.
Ну, что поделать. Я пошёл гулять пешком обратно до вокзала, и там нашёл у некоей бабки комнату. Она просила 25-30 лари. Именно так, через дефис. Договорились на двадцати.
В ожидании, пока бабка закончит свои торговые дела, побрёл шататься по городу.

А вот как я спрашивал у тбилисцев дорогу. Мне надо было попасть в Авлабари. Со священной целью купить грузинское вино и провезти его контрабандой в Россию.
И вот я спрашиваю у дядьки, как проехать на Авлабари. Он отвечает:
— Это надо ехать через улицу Мелкишвили. Знаешь такую?
— Да,— говорю,— я только что оттуда пришёл.
— …Потом на Руставели…
Тут вмешивается совершенно посторонний зевака, которому стало любопытно:
— Руставели перекрыта, он не сможет проехать на Руставели.
— В самом деле,— вспоминает первый советчик,— она же перекрыта. Ты не сможешь туда попасть, на эту улицу.
Я это прекрасно знаю.
— Мне не надо на улицу Руставели,— говорю я,— мне надо в Авлабари.
— Так это гораздо дальше, чем Руставели,— говорит первый грузин.
— Это надо через улицу Мелкишвили,— говорит второй.
— Но там же дальше перекрыто,— снова говорит первый,— на Руставели.
— А зачем ему на Руставели? — спрашивает второй.— Вам разве на Руставели?
— Нет,— говорю я.
— Вот именно,— подытоживает второй,— а я говорю про улицу Мелкишвили.
— Улицу Мелкишвили? — уточняет первый.
— Да,— отвечает второй,— улицу Мелкишвили.
И тогда первый говорит:
— Так вот же она!

Больше всего меня интересовал в Тбилиси, конечно, тот самый проспект Руставели, где шла гражданская война. Так что я первым делом направился туда.
Специально для придания остроты на мне была надета майка с надписью «Российские железные дороги». Но грузины выдержали испытание и на коварную майку никакого внимания не обращали.

Проспект Руставели оказался неширокой улочкой со старыми домами, очень схожей с нашим главным проспектом Мира.
Отличался он только тем, что всю проезжую часть загораживали пресловутые клетки. Это были кабинки, сделанные из арматуры и полиэтилена. Внутри каждой клетки стояли кровать и тумбочка. Некоторые клетки были заселены. Кое-где бесплатно раздавали чай и какую-то малосъедобную бурду. Я обнаружил даже клетку, которая была заперта,— видимо, обитатель не на шутку освоился в своём новом домике.
Я зашёл в клетку с надписью 167, чтобы почувствовать себя революционером, и некоторое время в ней полежал. Внутри было на удивление спокойно. Где-то неподалёку лопотали что-то обличительное в мегафон. Казалось, это работает радио. За стенами клетки постоянно ходили люди. Это были гуляющие тбилисцы, наслаждавшиеся променадом.
В клетке уютно можно было жить вместо гостиницы. Жалко лишь, что душа не было.

Выйдя из клетки, я пошёл дальше и добрёл, наконец, до митинга. Люди толклись возле какого-то дома с широкой лестницей. В уголке этой лестнице находился звуковой пульт. Рядом с ним стоял неприметный мужик и орал в мегафон. За ним сидел звукооператор, очень длинный,— даже сидя на стуле, он был ростом выше болтуна. С шеи у него свисал столь же длинный серо-голубой шарф. За колонками скрывалась небольшая группа людей. Это были звёзды и кометы грузинской политики, ораторы, которые тоже хотели поговорить с народом в порядке живой очереди.
Некоторое время послушав грузинскую речь, я сделал вывод, что в акустическом варианте она сильно уступает самой себе, только письменной. Это интересная особенность — грузинская речь обычна на слух, но красива в записи.

Чуть ниже по дороге как раз находился склад туземной письменности — большой книжный развал. Он развалился на парапете какого-то высохшего фонтана. Книги там были разложены на три кучки — русские, грузинские и все остальные. Ценовой разброс был очень невелик и состоял всего из двух вариаций: один лари и два лари.
Грузинскую литературу я, понятное дело, оценить не мог (разве что по каллиграфическому критерию), но и русская была богата по ассортименту. Удивляло обилие изданий сталинской поры. Возможно, это был такой специальный тематический день.

Позднее вечером, возвращаясь в свою (то есть бабкину) комнату, я обнаружил интересный обрыв над Мтквари. Он был примечателен тем, что с него струился какой-то вечнотекущий ручей. Попытка обойти обрыв и забраться на него сверху оказалась неудачной. Ибо на пути водился вежливый (редкая порода) охранник. Он принял меня за какого-то дальнего иностранца.
— Stop! Stop mister! Can not go here! — сказал он.
— Why? — спросил я.
Однако редкий охранник исчерпал запас своих английских слов. Он сказал:
— Потому что там живёт президент.
Ну, раз такое дело — что уж? Не стал я беспокоить Михаила Николозовича. Пусть живёт.

Комната у бабки оказалась неплохая, хотя и шумная. Постоянно эти грузины за стеной чего-то гомонили. Всю ночь. К тому же по коридору клацала когтями некая странная собака. Но она хотя бы не лаяла, а только рычала.
Самым же странным приспособлением оказался местный душ.
Впрочем, бабка честно предупредила:
— Если будут проблемы, закрывай кран, а потом открывай,— сказала она.
Против такой инструкции возразить было нечего. Тем более, что я вообще слабо представлял, какие могут проблемы возникнуть в ванной комнате.
Однако они возникли. Как только я успел голову намылить. Когда кончилась горячая вода.
Дело же было вот в чём. Долгое время (а может быть, и до сих пор) в Тбилиси были проблемы с водой. Поэтому у многих стоят собственные бойлеры. Видимо, у бабки водился как раз такой бойлер, и был он невелик. Ибо хватало его минуты на две.
Бабка, видимо, ждала за дверью. Как только вода кончилась, она заорала:
— Закрывай!
А потом сразу:
— Открывай!
Я послушно закрыл и открыл кран. Но ничего не поменялось. Возможно, дело было в том, что бабку было плохо слышно. У меня же лилась вода. Да ещё шампунь по ушам стекал.
Вдруг над краном стала мигать какая-то красная лампочка. Я подумал, что это и есть секретный выключатель, и стал искать кнопку, чтобы нажать. Кнопки не было, зато покосилась вешалка, и с неё упало полотенце. Вдобавок прибежала клацающая собака и стала рычать под дверью.
Скоро все были заняты делом. Я выжимал полотенце. Бабка орала: «Открывай! Закрывай!». Собака рычала. Горячая вода всё не появлялась.
Вечер удался.

— Как проехать в Армению, бабка? — спросил я утром.
Бабка не знала.
Она полезла в дебри своей квартиры и разбудила какого-то милиционера. Откуда он там взялся, я понятия не имел. Наверное, ночью пришёл. Спал милиционер прямо в форме.
Он объяснил мне, что надо ехать на какой-то южный тбилисский автовокзал и даже написал его название в блокноте. На дикой смеси русских и латинских букв.
Кое-как я туда попал на автобусе и сразу же внедрился в маршрутку до Ванадзора, второго по величине армянского города. Билет, для любителей финансовой статистики, был очень недорог — чуть более двухсот рублей.
Армения в моих планах была проходным пунктом. Всего на денёк. Я даже думал поначалу рюкзак в фургоне хранения оставить и ехать туда налегке — руки в карманах. И деньги даже не поменял. Они мне там особо и не понадобились.

Армения на карте напоминает эскимо на палочке. Причём это эскимо накренилось влево, и скоро оно упадёт. По площади Армения очень невелика. Если встать в самой её геометрической середине, то, если бы не горы, легко бы осматривались все четыре границы.
С боков страну подпирают Азербайджан и Турция — две враждебные страны. Потому попасть в Армению можно только с верхнего, северного края эскимо — из Грузии.
Или самолётом. Но это уже вариант для целенаправленных путешественников.

Самый крупный грузино-армянский переход — Садахло. Там есть относительно нормальная дорога, но зато и вечная автомобильная очередь. Чтобы сэкономить своё время, я выбрал более тихий путь — через Болниси.
Машин там в самом деле не водилось, и скоро стало ясно, почему. Ехали мы от силы тридцать километров в час. Больше на такой дороге выжать было невозможно. Автобус трясло, словно он катился по позвонкам ископаемых динозавров. Или по бесконечным и поперечным рельсам. Или словно его колёса были квадратными.
— Wэ-э-э! — грузины вокруг меня взлетали на очередном холмике.
— Оп! — и падали обратно.
Я тоже вместе с ними.
На самом заднем сидении лежал водитель-дублёр. Он каким-то образом умудрялся спать. Однако на особо долгих взлётах он, кажется, тоже вопил со всеми вместе:
— Wэ-э-э!

Шофёр общался с пассажирами. В основном разговор представлял собой его собственный монолог на грузинском.
Прислушавшись к этому монологу, я выяснил, что в грузинском языке нет ругательств. Ибо матерился шофёр только по-русски. Можно было гордиться мощью и проникающей силой нашего языка. Кроме матов, я мог разобрать только одно слово: «Саакашвили».
Иногда маты сопровождали это слово, иногда оно употреблялось и без них. Так и не удалось выяснить, одобрял ли шофёр своего президента или нет.

Проехали мы Болниси, очень небольшой городок. Он считается грузинской прародиной — здесь самая древняя их церковь (выглядит ничем не древнее остальных местных церквей) и самая древняя надпись на грузинском языке (таковой я вообще не нашёл).
Дальше за окном совершенно неожиданно возник вдруг хвойный лес. Он заселял крутые склоны гор. Внизу текла речушка. На противоположной вершине мелькали безымянные почтенные руины.

На грузинской погранзаставе почётную службу несла драная собака в ошейнике. Людей там никого не было. Наверное, все обедали.
Тем не менее, все вышли из автобуса, и побрели к тёмному ларёчку. В ларёчке было непрозрачное бронированое окно, а в нём — дырка. Туда мы все по очереди совали свои паспорта, и — о магия Кавказа! — обратно они вылезали уже с поставленным грузинским штампом.
Впрочем, рядом с дыркой помаргивала красным встроенная фотокамера. «Цивилизация добралась и сюда» — сигнализировала она.
У одной из автобусных бабок я заметил паспорт ещё советского образца — с молотками и колосьями. В него тоже шмякнулся штамп. Советский Союз здесь вполне котировался.

Армянская граница казалась помноголюдней. Играли в нарды люди в маскхалатах. Понатыкано было везде колючей проволоки. Прямо у самой границы водилось некое спортивное поле. Видимо, на нём крепили интернациональную дружбу.
Порядок прохождения этой таможни был несколько иной. Тут наличествовала оптимизированная технология. Водитель собрал у всех паспорта и полез с ними в будку. Вскоре он выбрался обратно и раздал всем уже проштампованные документы.
— Кроме тебя,— неожиданно он сказал мне,— Ты иди в будку.
Удивлённо я побрёл знакомиться с армянскими пограничниками. Они как раз заканчивали трапезу. Видимо, я у них был вместо десерта.
— С какими целями вы посещали Азербайджан? — спросил самый толстый и главный пограничник,— не отпирайтесь. У нас есть доказательства.
Он сказал это с таким видом, словно я, как минимум, взорвал пару небоскрёбов. Вероятно, в Армении посещение соседнего государство считается не меньшим преступлением.
Кстати, упомянутые доказательства были — просто-напросто азербайджанский штамп в моём паспорте. Который я не очень-то и скрывал.
Я стал объяснять пограничникам, что в Армению мимо Грузии не попадёшь. В Грузию, минуя Азербайджан, тоже не попадёшь. И что я не шпион, а просто еду поглядеть, как у них люди живут в Армении.
Со стороны это походило на детскую сказку, где король посылал за коровьим маслом, корова посылала к портному, портной к цирюльнику, и так далее.
Армяне внимательно меня слушали. Параллельно они переваривали пищу. Я подумывал уже о том, что пора доставать суперкнигу, когда они, наконец, вынесли свой вердикт:
— Хорошо, идите в автобус,— сказал толстый,— нам надо посовещаться.
Раз такое серьёзное дело, пошёл я в автобус. Причём, побывав в будке, я обрёл некий ореол диссидента. Публика стала относиться ко мне с неожиданным участием. Все начали спрашивать меня, откуда я еду в Армению, расписывать главные местные примечательности, рассказывать, где мне обязательно стоит побывать.
Так красноярцы советуют туристам — Столбы, ГЭС, краеведческий музей, Покровскую гору и прочие места, где они сами никогда не бывают.
Во время заминки к автобусу подошёл также некий человек в лохмотьях. Наверное, это был местный дворник. Или пастух. Или просто сумасшедший. Он долго смотрел на меня сквозь стекло автобуса.
Совещались пограничники недолго. Вскоре шофёра опять вызвали в будку, и, наконец, он принёс с собой мой драгоценный паспорт, и в нём — долгожданный армянский штамп.

Для описания армянского пейзажа придумана отличная банальность — «Крыша мира».
В данном случае это не штампованная метафора, но, наоборот, лучший образ.

На Северном Кавказе горы где-то постоянно в стороне. Вроде фотообоев. Всем уже приелась их красота. Никто не обращает на них внимания.
В Азербайджане горы — вовсе какое-то недоразумение. Все они кажутся невысокими, плавными холмиками. Вершина очередного такого холмика — лишь небольшой бугорок среди подобных же кургузых кочек.
Совсем другое дело Грузия. Горы здесь высоки, и вся жизнь собрана в узких долинах меж ними. Как в длинном коридоре, меж высоких отвесных стен, лежат грузинские города и деревни.
И, наконец, Армения. Как логичное завершение этого высотного процесса, выглядит её пейзаж. Здесь уже все живут как раз на вершинах, и сама страна — есть бесконечные каменистые вершины. Грузины живут вокруг гор и смотрят на них снизу вверх. Армяне живут на горах и смотрят вокруг сверху вниз. Речные долины и частые узкие ущелья — не более, чем трещины на этой пустой горной крыше.
Склоны армянских гор почти обнажены. Растёт тут лишь низкая травка. В остальном же они все усыпаны белым каменным крошевом. Кажется иногда, что на земле разложен длинными, бесконечными битыми рядами — шифер.

Среди встреченных городков неожиданно сверкают русские названия. Какие-то Петровки, Ореховки или что-то подобное.
Обилие русских надписей. Кое-где они даже не дублированы на армянский язык.
Единственный текст на латинице выложен камнями на горе: выпукло блестит на склоне «Jesus».

Армянские тексты разобрать сложнее, чем грузинские. Здесь отличаются прописные и строчные буквы. А самое же главное — большинство знаков чрезвычайно схожи друг с другом.
По сути, любая армянская буква — это крючок. Крючок влево, крючок вправо, два крючка, три крючка. И так сорок разных знаков. Любой текст поначалу читается, как сплошное заикание: «Цццпц». Пытаюсь специально не смотреть на кириллическую расшифровку и разбирать туземные названия. Удаётся это крайне редко.

Первый крупный городок имеет вполне интернациональное название Ташир. Здесь впервые начинают встречаться дома крайне странной расцветки. Не цветастой, не ажурной, как мы представляем себе кавказскую экзотику. Наоборот. Здесь в чести мрачная, совсем неожиданная и гнетущая для непривычного глаза окраска.
Дома пепельного цвета. Чёрные пятиэтажки. Дома цвета сырого мяса (?!). Серые здания в тёмную решётку. И прочие оттенки, которыми в России никогда не пришло бы в голову размалевать жилой дом.
Эта палитра придаёт армянскому городу особый оттенок. Что-то траурное. Либо безумное.

Иная боковая улица вдруг прерывается трещиной. Это — наследство землетрясения 1988 года.
Самые узкие трещины можно перепрыгнуть, самые широкие распахнуты более, чем на сотню метров. Засыпать их невозможно — слишком уж они глубоки. Создать мост трудно. Часто в этом и нет особого смысла. Земля здесь сама проводит свои границы.
Некоторое время мы ехали вдоль одного, очень длинного разлома в земле. В ширину он достигал нескольких десятков метров. Видно, как земля по краям его вспучилась, осыпается потихоньку, как внутренность бисквита. На той стороне разлома стоит чей-то дом. Окна его выходят прямо на пропасть. Можно плевать прямо в ад.
Вдоль обрыва в глупой безмятежности гуляют козы.

После землетрясения прошло двадцать лет. Этого никак нельзя заметить. Все эти обрушенные дома, бесчисленные земляные рвы, слепые окошки в хижинах… Кажется, что после катастрофы прошло года два. А значит, тут сейчас 1990 год.

В дальнейшем я только убеждался в верности этого предположения. Русские надписи. Русские деньги. Русские паспорта. Советская попса в автобусных приёмниках. (именно советская — «Электроклуб» (!), «Ласковый май» (!!!), «Комбинация», и прочие реликты эпохи).
СССР невидимо продолжается от России в Армению, через новодельные границы и блокпосты. Он ускользает от них незамеченным. Люди иногда и забывают, что вот уже двадцать лет он считается призраком.

Ты можешь возразить мне, читатель:
— А разве любая русская деревня не застыла так же в прошлом веке? И большинство провинциальных городков, со всеми своими жителями?
Мне не останется ничего, как согласиться. Стоит подумать даже: а так ли это плохо — застыть во времени?

В советское время Ванадзор назывался Кировакан. Некогда он считался вторым городом Армении.
Упомянутым землетрясением город был разрушен в большей своей части. Восстанавливать его решили почему-то совсем в другом месте. Так получилось вместо Ванадзора два города — старый внизу и новый наверху. Их разделяет какая-то сотня метров по горизонтали и столько же по вертикали.
Верхняя часть предназначена под жильё. В нижней располагается всяческая официалка. В том числе и железнодорожный вокзал, совмещённый с автобусным.
Русскоматерящийся шофёр туда нас и привёз. Я пошёл смотреть город.
Главные примечательности Ванадзора оказались любезно собранными на привокзальной площади. Это была, во-первых, православная церковь. Она не разрушилась при землетрясении и поэтому считается невероятной реликвией. Во-вторых, это памятник человеку по фамилии Саркисян (что то же самое, как у нас — Иванов)
В остальном Ванадзор напоминает окраину какого-то промышленного мегаполиса. Вспомни, читатель, нашу улицу Калинина — вот тебе и картина всего города. На главной улице собраны шиномонтажки и утопающие в пыли шашлычные. За стенами домов начинаются маленькие дворики. Они, как старый шкаф с инструментами, полны мусором и ободранными деревянными постройками. Далее начинаются горы. Постройки лезут на склоны, но невысоко. Так город кончается.
По случаю воскресенья ничего не работает. Рубли поменять негде, да оно и не нужно — их нормально принимают в любом магазине. Лишь позднее, почти на самом выезде из Армении, я купил себе немного местной валюты. Чтоб хотя бы на неё поглядеть.

В местных кафе понятия не имеют о таких «исконно армянских блюдах», как азу и шаурма. Главное национальное яство, читатель, есть — «хаш». По-русски говоря, просто суп.
Есть, впрочем, ещё одна вещь, без которой еда не обходится. Это лаваш. Тот самый армянский, очень тонкий, пятнистый лаваш. Вот уникальное предложение национальной кухни.
Так оцени же прелести глобализации, читатель! Пойди и купи этот лаваш в любом красноярском супермаркете!

Вокзал Ванадзора велик и пуст. Как ни странно, он даже не ремонтируется. За окошком спит кассирша. Широкая и полногрудая тётка, она развалилась в кресле, накрыла лицо газеткой. Кудрявые чёрные волосы свисают, как парик Луи Четырнадцатого.
На всю стену протянулась ещё одна советская ностальгия — схема железных дорог Союза. От условного Еревана отходят линии. На Украину, в Прибалтику. В Якутию и на Чукотку даже. Неважно, что там нет железной дороги,— армянский пассажир должен был знать, что в его воле поехать в любую точку Союза.
Посмотрев на расписание, я понял, что в настоящее время изменилось совсем немногое. Армянский пассажир по-прежнему может ехать в любую точку Союза. Главное, чтобы она находилась на трассе Ереван—Тбилиси. Ибо других рейсов в Ванадзоре не водится.
Местный трафик состоит не просто из единственного рейса, но даже из единственного поезда. Ереван-Тбилиси катается весьма размеренно. С расстановкой. Один день едет туда, другой — обратно.
Я бы тоже покатался на этом поезде, но он как-то не совпал с моими биоритмами. Когда я шлялся по Ванадзору, он как раз подбирался в район Тбилиси. Пришлось бы ждать его двое суток.
— А электричек нету у вас? — спросил я в сторону Луи Четырнадцатого.
Кассирша проснулась и сняла газетку со своего лица.
— Нет,— сказала она,— уже давно нету электричек. Возле Еревана есть электрички.
И с пустыми глазами злобно села бодрствовать за своим окошечком. Я бы тоже разозлился на её месте. Пришёл тут какой-то, за двое суток до поезда, билет не купил, спрашивает про всякую ерунду.
Из вежливости я ещё побродил по вокзалу. Висела где-то в уголке табличка с логотипом РЖД и надписью «Южно-кавказская железная дорога». Проворные русские империалисты успели вновь пробраться сюда.
На стенде «Информация» висел единственный листок c неким правовым ликбезом. Он начинался очень странно: «Учтите, что вы совершаете уголовно наказуемое действие». И дальше шло перечисление различных мошенничеств и наказаний, которыми они премируются. Видимо, листок предназначался начинающим мошенникам.

На автобусной станции было гораздо оживлённее. Там даже водилась очередь из желающих уехать в Ереван. Некоторые были с узлами — словно проводилось плановое переселение народов. Несмотря на то, что от Ванадзора до столицы всего сто километров, автобус тратит на это расстояние четыре часа.
Возможно, усталость путешествий набросилась на меня. Либо же высокое, но тоскливое однообразие Армении так повлияло. В общем, я решил не ездить в Ереван, а направиться обратно в Тбилиси и далее — в Турцию.
Конечно, жалко было оставлять Горную Столицу в стороне. Однако висел над моей головой оскаленный, щёлкающий никелированными клыками зверь.
Зверь, который прекращает праздники и отменяет свидания. Он рушит планы и сокращает возможности. Отбирает у одних лето, у других свободу. Одно имя его наводит тоску. Чиновники стараются не думать о нём. Секретарши боятся его. Даже непробиваемые вахтёры и кассирши супермаркетов, эти нимфы мегаполиса — и те повинуются ему.
Этот зверь всесилен. Имя ему — Конец отпуска.

Армянские дороги являются одной из главных достопримечательностей страны. Они выполнены в полном презрении к высоте. Такая дорога вьётся, бывает, на самой грани обрыва, и никаких столбиков, заборчиков и прочих символических оградок на ней нету. Армянская дорога не нуждается в ложных вежливых знаках и честно ведёт тебя над пропастью.

Выезд из Армении оказался полной противоположностью въезду. Если на Дманиси царили пустота и послеобеденная нега, здесь — на главной армянской погранзаставе Садахло / Баграташен стояла немалая пробка дальнобойщиков. Вокруг сверкало бронестекло, мигали всяческие цифровые индикаторы, светились курсы валют, блеяла на армянском реклама местного ресторанчика.
Опять же, в отличие от Дманиси, армяне пропустили меня беспрепятственно. А вот грузины решили побюрократить. Они принимали только лари. У меня же были с собой евро, рубли и впопыхах обменянная тысяча армянских драм. Для оплаты визы пришлось бежать обратно в Армению, к мигающему валютнику.
На этом, однако, злоключения не закончились. Как оказалось, мне попалась самая тупая таможенная смена в истории независимой республики Грузия. Эта смена понятия не имела о том, что такое транзитная виза. Справедливости ради, я и сам ещё вчера утром о такой визе не слышал. Но я ведь — и не работал грузинским пограничником.
Грузины стали рыться в своём справочнике насчёт транзитных виз и ничего не нашли. Пришлось доставать суперкнигу и повторять заученный ритуал. Показал свою фотографию, своё удостоверение. Снова все выбежали и столпились вокруг нас. На шум появился даже местный кгбшник (или как там у них этот комитет называется). Его явление оказалось полезным:
— Да, такая виза есть,— сказал он,— посмотрите главу «Визы» у себя в инструкции.
Грузины послушно стали смотреть эту главу. До этого же они искали совсем в другом месте.
Транзитная виза тут же нашлась. Однако пунктуальные грузины стали требовать у меня документ, который бы доказывал, что я покину их страну в течение троих суток.
— Такой документ выдать невозможно,— сказал я,— я еду в Турцию. А у вас поезда туда не ходят. Самолёты не летают. Что я вам должен предоставить?
Грузины не знали. Вдобавок я накормил их важной бумажкой (она была изготовлена специально для таких случаев в Красноярске, и гласила, что «Такой-то едет по важнейшим делам в такие-то страны; просим оказывать всяческое содействие»)
— Видите,— напирал я,— «всяческое содействие». А вы шьёте препоны.
— У нас могут быть проблемы,— извинялись грузины,— если вы просрочите визу.
— Это у меня будут проблемы,— говорил я.— если я просрочу свою визу. Вы-то здесь при чём?
Грузины виновато кивали в сторону, где висел плакат с Саакашвили. Президент лично обещал всем по три года тюрьмы за пособничество коррупции.
— Если б не этот чёртов плакат,— словно бы говорили виноватые взгляды таможенников,— мы бы давно стрясли с тебя взятку в обмен на твою ненаглядную визу. А так ничего не поделаешь.
А тут ещё какой-то мусорщик привёл свой аргумент:
— Если Ви железнодорожник, так Ви и надо было сюда ехать по железной дороге,— сказал он.
Плюнул я, заплатил за обычную визу и пошёл на рентген.
— Так и не дали вам транзитную визу? — участливо спросил гэбист, который стоял там же.
Я покачал головой. Гэбист сочувственно цокнул языком. Даже проверять меня не стал.

В Садахло когда-то имел место автобусный геноцид. Междугородних автобусов тут более не существует. Они проиграли борьбу за выживание. Теперь здесь водятся только таксисты.
Но не пользуйся их услугами, читатель! Помни, что на свете есть автостоп.
Так и я, выйдя в Грузию, встал на обочину и стал дожидаться попутчика.
И вторая же машина притормозила рядом со мной. Так я познакомился с Суро.

В машине сидел широколицый лысый мужик.
— До Тбилиси? — спросил я.
— Давай,— сказал он.
Звали его, если полностью, Сурен. Или, если по нормальному, Суро. Он был гражданином Болгарии и туда, собственно, и ехал. В Армении же он был в гостях у сестры.
Как ты уже понял, читатель, в этом путешествии мне везло на армян. На встречи с ними (вспомни Ростовскую ночь) и на невстречи тоже (см. Карен).
Кавказ решил восстановить справедливость.
Чтобы уравновесить чашу моих впечатлений, он добавил в армянскую копилку ещё одного представителя. Я не знал ещё тогда, что появление Сурена было своеобразным противовесам предыдущим армянским главам этого дневника — всем этим сумбурным, бестолковым эпизодам. Портрет Армении в моих глазах получался слишком тёмным, хаотичным, легковесным.
И Кавказ добавил в него Сурена, как новую краску, чтобы тона портрета стали более верными. В эту финальную ретушь он использовал самые нужные оттенки — иногда даже несочетаемые. Смешливую серьёзность. Легкомысленную неповоротливость. Крайнюю расчётливость и предельную искренность.
— Ты не можешь писать эту картину лишь своими впечатлениями,— сказал Кавказ.— Я дорисую свой портрет самостоятельно.
Сурен родился в СССР. Он продолжал помнить русский язык. Лишь иногда в его речи булькали болгаризмы.
Он уехал из Армении, но, в сотнях километров от неё, так же чувствовал себя на родине. Судьба армян, столь близкая другому распылённому народу — евреям — была в нём собрана. Как попурри сжимает песни в одну сплошную дорожку, так его жизнь была словно спрессованным житием. Коллективной фотографией, которая схлопнулась, сжалась и оказалась в итоге — его круглое улыбающееся лицо.
Сурен работал в какой-то торговой фирме. Он сказал мне, чем занималась эта фирма, и я немедленно забыл, чем. Он жил в маленьком болгарском городке, в сотне километров от моря. Там у него была гражданская болгарская жена и свой небольшой домик.
Так мальчик выходит погулять из дома и строит во дворе дороги и тоннели из песка. Ограниченные деревянными краями песочницы, его приключения разноцветны и очерчены лишь воображением. Но при всём том он помнит, что дом рядом, что в любой момент можно покинуть двор и вернуться обратно, с уличного солнца в каменную прохладу комнат.
И Суро, спустившись с крыши мира, словно жил в постоянной близости дома. Границы, языки, денежные номиналы и километры магистралей — все эти препятствия не могли оградить его от большого чувства, что дом рядом. Перебравшись в другую часть света, он всё так же остался мальчиком, который лишь вышел погулять за дверь Армении, спустился во двор с родной крыши мира.

Сначала я думал добраться с ним лишь до Тбилиси и потом залезть в батумский поезд. Но Суро сказал мне:
— Так я как раз еду через Батуми. Тебе куда вообще надо?
— В Трабзон.
— Ну и поехали в Трабзон. Мне по дороге.

У него была гигантская чёрная машина, внутри которой легко можно было играть в футбол. Из-за размеров этой машины на каждой границе ему приходилось торчать по нескольку часов и платить огромные пошлины.
— Что за народ такой — пограничники? — спросил он у меня,— какие-то они все дураки.
— Это везде так,— ответил я,— но есть ведь ещё бухгалтерши. Они, как правило, доставляют гораздо больше проблем.
— Верно,— сказал он.
Подумав, добавил:
— И налоговые инспекторы.
— И вахтёры на проходной,— сказал я.

Тбилиси мы проехали под моим штурманством. Здесь как раз пригодилось урбанистическое правило Минимального Достаточного Исследования:
— За день ты можешь облазить город так, чтобы свободно ориентироваться в нём.
Никто не требует мельчайшего знания всех районов и проулков. Но всегда полезно представлять общую структуру города и главные кости его скелета, проспекты и площади, на которых он держится.
Так моё вчерашнее путешествие по Тбилиси дало мне знакомых — шапочных, но доброжелательных: Дигоми, Руставели, Авлабари.
По ним мы и проехали, ни разу не спросив дорогу у туземцев. Вы помните, тем более, что особого толку в этом нет.

— Музыку будешь слушать? — спросил Сурен.
— Конечно,— сказал я.— Что у тебя есть?
— У меня куча всего есть.
Он вытащил из бардачку уйму дисков.
— Какую музыку любишь?
Я сказал:
— Если не шансон, то любую. Есть армянская музыка?
— Есть где-то.
И Сурен полез за армянской музыкой куда-то на самое дно своего бардачка. Ибо большинство дисков у него были — как раз русский шансон.
Вот интернациональное искусство, объединяющее страны! Вот музыка, которая минует телевидение и рекламу, но гундосит из любого ларька. Легко сказать, что слушатели не умеют выбирать. Что их вкусы примитивны. Но это неправда. Своими корявыми лапами шансон касается каких-то струн в людях. И люди начинают звучать в ответ. Что же нужно ещё от музыки?
Из вежливости мы послушали всё-таки некие армянские фольклорные завывания. Но я понял, что, в самом деле, автомобильная музыка должна быть другой.
Хотя и трудно придумать что-то лучшее спокойных и грустных армянских песен. Все эти Yaman, нанизанные на одну неизменную ноту, печальные и продолжительные. Они напоминают полёт птицы в небе, за которым следишь глазами — длинный и непрерывный, как изогнутая линия.
Однако под шуршание шин должен быть другой звукоряд.
— Хорошо. Включай что-нибудь посовременнее.
Сурен радостно врубил умцу. Под косолапый перестук мы покатили дальше.

Мы проехали Мцхету, Гори. Начались разнообразные деревенские поля. Мне было интересно посмотреть на Южную Осетию. Я даже предложил Суро завернуть туда на часок, однако он резонно ответил, что тогда мы можем не успеть до ночи на таможню.
— Тогда с утра мы попадём в такую… — он поискал слово и решил остановиться на эвфемизме,— в такую очередь…
Осетии пришлось спасовать перед «очередью». Мы лишь поглядели на неё краем глаза.

Позже я посмотрел по карте и увидел, что в один момент мы проезжали менее, чем в километре от демаркационной линии. Так что я не был в Южной Осетии, но совершенно точно видел хотя бы её кусок.
Странно, но, в отличие от военных орд в Чечне и Карабахе, тут не чувствовалось совершенно никаких боевых примет. Мы спокойно проехали в километре от линии, за которой стояли гарнизоны чужого, враждебного государства — и даже не заметили этого. Представляю, какой бы шухер стоял в аналогичных условиях где-нибудь в Азербайджане. А в России нас, наверное, и вовсе бы на эту дорогу не пустили.
— Дуйте в объезд,— сказали бы,— пока мы вам не навешали.
Наверное, объяснение здесь и в миниатюрности Грузии — она настолько мала и стиснута горами, что на всю страну даже и нет объезда. Но, думается, главное дело было в грузинском чувстве настоящего — в их понимании того, что цвет земли на карте мира никак не стоит пристального и постоянного внимания.
Было приятно думать о том, что большинство людей разделяет эту позицию. Что по обе стороны пунктирной линии люди не начали считать друг друга врагами. Значит, они — кроме совсем уж откровенных дураков — отделили себя от грызущихся держав, этих разноцветных кусков одной географической карты. Этих маленьких областей, которым тесно на одном листе бумаги, которые дерутся за квадратные сантиметры и миллиметры.
И кто бы ни был из них прав, мне стало в очередной раз стыдно — за мой, российский кусок карты. Он больше любого другого в атласе, но по-прежнему ненасытен, и всей своей бумажной тяжестью давит своих соседей, толкается и ругается за малейший клочок территории, за градусы, минуты и секунды земли — лишь бы округлиться, стать ещё толще и когда-нибудь, в своё время, тухло лопнуть.

Мы остановились поужинать как раз на повороте в осетинскую столицу Цхинвали. Ужин у нас был дорожный — хачапури и минеральная вода. Мы вышли из машины и смотрели по сторонам.
Суро смотрел на дорожную разметку, а я — на север, на Цхинвал. Оттуда текла некая речка и уходила в сторону от нас. Само течение её оставалось невидно, его лишь обозначали приречные деревца. Далеко вдали речка делала поворот и скрывалась за горным отрогом.
Линия русско-грузинского фронта была совершенно незаметна.

В наступающих сумерках Грузия походит на бесконечную светящуюся улицу.
Посёлки здесь не кончаются никогда. Если выехать из Тбилиси, то ни единого мгновения до самого моря ты не окажешься в пустоте. Грузия тянется вдоль дороги, как бесконечная деревня. Границы посёлков совершенно незаметны, они сменяют друг друга, и лишь белые таблички обозначают эту смену. Часто в посёлках бывает всего одна улица — за рядом придорожных домиков тянутся поля, или, сразу же, резко начинаются горы.
— Это очень непривычно на сибирскую мерку,— сказал я,— у нас даже на главном тракте между городами огромные промежутки, в десятки километров тайги.
Суро цокнул языком. Это сравнение, видимо, потрясло его.
— Не могу даже такого представить,— ответил он.

В сумерках на улице Грузия часто встречаются странные объекты. Это огромные светящиеся кресты.
В темноте мы никак не могли разглядеть, что это за вещи. Наконец, около одного такого креста мы остановились, и увидели, что это обычный деревянный крест, увешанный лампочками. Видимо, он обозначал, что где-то рядом есть церковь.
Или просто нас охранял.

Суро сказал:
— А то, хочешь, поехали в Болгарию?
Суро обитал в болгарском городе Шумен. До побережья Чёрного моря от порога его дома было около восьмидесяти километров, полтора часа езды. То есть, по болгарским меркам, очень далеко.
— Турцию проедем за день, всю Турцию. В Стамбуле ночуем. Послезавтра мы в Болгарии.
— У меня нет болгарской визы, Сурен.
— Подай в Стамбуле документы. Сколько времени она делается?
— Понятия не имею.
— Лучше тогда ехать через Анкару. Там точно есть все посольства. Ну, хорошо, давай поедем тогда в Анкару.
В Сурене словно бы ехали два человека. Один предлагал идею, а второй не соглашался. Тогда первый приводил аргументы и убеждал второго. Так они соглашались друг с другом и вновь сливались в единое целое.
— Я бы поехал в Анкару,— сказал я,— и в Стамбул. И в Болгарию.
— И на море,— подсказал Сурен.
— И на море. Но, наверное, не в этот раз, Сурен.
А тут как раз мы въехали в тоннель. Антураж приобрёл оттенок футуристического детектива.
— Подумай, Тёма,— сказал Сурен,— ты же любишь по странам ездить. А в Болгарии тепло. Там красивые женщины. Там яркое солнце.
Сурен был примером тотального, классического гостеприимства. Есть люди с избирательной щедростью. Они предлагают добро напоказ, легко, зная, что ты откажешься. Но Сурен был не таков. Он предлагал мне поехать к нему в гости искренне. Он никак не мог знать, что я откажусь. Он вообще меня знал всего пару часов.
— Путешествовать я люблю,— ответил я,— но есть всяческие звери и существа, которые препятствуют поездке в Болгарию. Конец Отпуска, например. Или жена. Может, лучше поехали к нам в Красноярск?
Сурен, однако, отказался. После моих давешних слов Сибирь представлялась ему неким огромным, пустым полем. Этаким космическим пространством. Какой был интерес ехать в эту бесконечную, звёздную пустоту?

— Я знаю несколько городов в Болгарии,— сказал я, чтобы продолжить географическую тему,— Плoвдив, например. Ру?се. Варна.
— Варна рядом с Шу?меном. Когда приедешь ко мне в гости, поедем в Варну. Не в сам город. В Албену. Знаешь Албену?
— Нет,— ответил я.— но я знаю ещё Бургас. И Ивай-
ловград.
— Был ещё Михайловград,— сказал Суро.
— И что с ним стало?
— Его переименовали.
— Во что?
— В Монтану.
Я удивился.
— Это же штат в Америке.
Сурен весело ответил:
— Сам понять не могу.
И развёл руками, так что мы чуть в кювет не улетели.
Проехали Сурами. Этот городок был чуть более похож на город — с каменными домишками, с перекрёстками. Знаменитая Сурамская крепость застенчиво пряталась из виду.
— Ещё какие города в Болгарии знаешь? — спросил Сурен.
— Да всё, вроде. Софию ещё только.
Он покачал головой.
— Не люблю Софию почему-то.
— А что в ней плохого?
— Какой-то такой серый город.
— Шумен лучше?
— Шумен меньше.
Помолчали.
— А Ереван лучше?
— Хо! — ответил он.— Конечно! Там же есть метро.
Как ни странно, этот аргумент полностью убедил меня в его правоте.

В сумерках мы подъехали к Кутаиси. Необычайно широкой и шумной показалась нам Риони. Мы даже остановились на мосту и немножко посмотрели с него вниз.
Вот настоящая река Грузии. Столь короткая на карте, что, кажется, даже не успевает толком и начаться, как уже пора впадать в море. В морщинах грузинских долин Риони кажется необычайно широкой. Она короче, чем Мтквари, но смотрится гораздо мощнее.
Трудно здесь вообразить себе, что реки вообще могут быть больше, чем Риони.

Возле Самтрeдии мы немного запутались. Дорожные указатели в Грузии не менее запутанны, чем советы туземцев. Потому пришлось устроить им очную ставку и спрашивать дорогу.
Мы остановились у заправки. Все стоявшие там водители, увидев наши болгарские номера, посчитали своим долгом подойти и поздороваться с нами.
Они пожелали нам удачного пути на английском и русском языках. А также что-то цветисто сказали по-грузински. Вероятно, то же самое.

Вскоре мы подъехали к морю и стали двигаться вдоль побережья. В спустившейся ночи было совершенно, впрочем, не разобрать, где там Чёрное море, а где небо.
Несколько изменился антураж улицы Грузия. Замелькали отели и санатории. Вместо бесконечной деревни начался бесконечный курорт.
Совершенно незаметно в этом курортном проспекте начинается Батуми. Правильнее называть Батуми не городом, а проспектом. Это просто длинный проспект на побережье.

На окраине Батуми находится микрорайон Сaрпи (такой же городок-проспект). Туда-то мы и прибрели.
Оказалось, мы очень правильно сделали, что приехали на таможню ночью. Поступай так же, читатель, и пограничные очереди минуют тебя.
Возле входа на границу на стоянке смирно посапывали несколько сотен машин. Все они были готовы ринуться в бой завтра утром, с восходом солнца. Владельцы этих машин опрометчиво дрыхли в окрестных отелях и кемпингах.
Мы же рванули напрямик, в электрическую надпись «Enter», и скоро уже внедрились в переходную зону.
А я заодно установил нетленный рекорд, за сутки с небольшим побывав на всех четырёх работающих погранпереходах Грузии.

— А чего транзитную визу не взял? — спросил грузинский таможенник, глядя в мой паспорт.
— У своих коллег в Садахло спросите,— ответил я.
— Ну и дураки же там в Садахло,— сказал он.
И закрыл мою грузинскую визу:
— Счастливого пути.
— Маглобт,— сказал я и покинул Грузию.

Невидимая граница Союза в Батуми ощущается резко. Как только попадаешь в Турцию, все немедленно перестают понимать русский. Тот невидимый, неожиданный и приятный лингвистический бонус, который ты имеешь в Азербайджане, Армении и Грузии, исчезает.
Конечно, турки знают самые важные русские слова. «Нельзя», например. Или «Давай деньги». Уже и это считается неплохим лингвистическим уровнем. Тем более, что остальным иностранцам приходится гораздо хуже. На английском, немецком и прочих кяфирских наречиях турки вообще ни слова не говорят.
На входе в таможню первым делом нас зачем-то рассадили. Суро удручённо покатил давать очередную взятку за свой автомобиль. Я же, как пассажир, пошёл в пешую очередь. Она двигалась небывало быстро. Мой черёд подошёл едва через десять секунд.
На контроле сидели два турка — перед турникетом и после него. Первый знал по-русски слово «Виза», а второй — «До свидания». Этого запаса им с лихвой хватало. Тем более, обязанности были невелики — поглядеть в твой паспорт и махнуть рукой себе за спину. Типа, мол, иди — где-то там плати за въездную визу.
Я спросил было:
— А куда идти?
Но их словарный запас уже был исчерпан. Турки никак не могли мне помочь и лишь снова ткнули пальцем вдаль, где исчезали в ночи пограничные турецкие интерьеры.
Чтобы впустить тебя в гости, Турция задаёт тебе несложный ребус. Задание его — найти в недрах таможни визовый пункт и заплатить за штемпель в паспорте. Это логичный квест, и ты принимаешь его с пониманием.
Однако несдавшие ребус — вынуждены надолго остаться вне всех государств, на нейтральной территории. И пребывать здесь до тех пор, пока не придёт человек, говорящий одновременно по-турецки и по-русски. Лишь этот маг и полубог поможет второгодникам, и, в конце концов, выведет их к их цели — в Турцию.

Ночью внутренности турецкого пограничного поста выглядели какой-то заброшенной инопланетной фабрикой. Или недоделанной компьютерной игрой. Везде было пусто, с высоты светили абстрактные белые прожекторы. Вывески на турецком складывались в совершенно непонятные слова.
Специально для таких случаев в сибирском поезде, на верхней полке, я учил турецкий язык. Однако здесь прилежно запомненные слова оказались непригодными. Никто не требовал с меня «beyanname» (декларацию), не спешил радостно сказать «bavullarinizi kapatabilirsiniz» (можете закрыть чемодан), или, хотя бы «naradan gidilmez» («сюда нельзя»). Даже гордо выученный счёт от нуля до миллиона тут пригодиться не мог.
Площадь погранзаставы приблизительно соответствовала городу-государству Ватикан. За полчаса я её всю выучил. Я знал, где пункт осмотра автомобилей, где duty-free, где штрафная стоянка для подозрительных грузовиков. Я нашёл закрытый буфет, я нашёл даже самую главную точку — выход с таможни. Лишь только одной сволочной надписи «Гише» (касса) я нигде не нашёл. Всяческих «Dur» (стой!), «Kapal?» (закрыто) и зеркальных пар «cekiniz/itiniz» (тяни/толкай) было предостаточно. В изобилии водился не требующий перевода «Tuvalet»
Ребус оказался не так прост.
Немногочисленные люди внутри таможни ничем не могли мне помочь. Я вернулся к таможенникам, но от них, тем более, не было проку. Второй только радостно сообщил мне в очередной раз:
— До свидания!
В жизни не встречал человека, который прощался бы с людьми с таким удовольствием.
Пришлось начать новый тотальный обход таможни. На этот раз я ломился в каждую дверь. Наконец, в каком-то закутке смог-таки найти ненаглядное моё «gise». Эти люди, наверное, специально так хорошо спрятались — чтобы плату за визу люди отдавали им с радостью и облегчением. Действительно, вот единственная касса мира, куда вы отдаёте деньги с удовольствием.

Турецкая виза выглядит невзрачно. Это квадратик едва с две почтовых марки. На нём нарисованы какие-то древние развалины, а для интересующихся в углу приписано «Киликия». Вроде как и подпись, и, в то же время, понятнее совсем не стало.
Поверх киликийских руин на двух языках сообщается, что виза даёт право многократного посещения Турции (можно выходить подышать), действительна в течение 90 дней. Наконец, текст категорически предписывает следующее:
«Пока вы находитесь в Турции по этой визе, вам запрещено работать»
Понятно теперь, почему все в Турции вынуждены шастать по клубам и валяться на пляже. Люди, может быть, и приезжают потрудиться, покорпеть над приумножением местного ВВП. А им — ничего подобного! Извольте на пляж!

«Виза» и «До свидания» с умилением поставили мне в паспорт «Giris» (входной штемпель), и я пошёл искать Сурена.
Он как раз в это время стоял посреди таможенного Ватикана, а напротив него стоял высокий тощий паренёк. И оба они друг на друга сильно орали. Было непонятно — ругаются ли они, либо, наоборот, необычайно радуются встрече друг с другом. Я пошёл к ним, вспоминая на всякий случай, где у меня лежит ножик.
— Вот и ты,— обрадовался Суро,— знакомься, это Георгий.
Георгий с готовностью пожал мне руку.
— Вроде друзья,— с облегчением подумал я.
Парочка продолжала свою беседу. Говорили они по-русски, но я долго ничего не мог понять — так громко они орали.
— Я для души работаю. Десять. Себе нисколько не беру,— кричал Георгий,— Мамой клянусь!
— Кому ты рассказываешь? Договаривались на пять.— отвечал Сурен.
— Я только ментам отдам десять. Не в убыток же себе?
— Какие десять ментам?
— Всё ментам отдам. Себе нисколько не оставляю. Мамой клянусь!
Я понял, вскоре, что Сурен не стал справляться с трудностями пограничного ребуса и нанял себе «помогая». Это и был Георгий.
Мама у Георгия была грузинка, а отец турок. Так он сам о себе сказал, и больше о нём мы ничего не узнали. На вид ему было лет семнадцать. Ростом он был почти в два метра, а шириной вдесятеро меньше. Его одежда состояла из какого-то чёрного хитона, как у Мцыри. Разговаривая, Георгий сильно размахивал руками, его хитон развевался на ветру. Казалось, что куски хитона иногда отрываются и исчезают в темноте — такой он был чёрный.
Перейдя из грузинской таможни в турецкую, Георгий неожиданно для Сурена вдвое подорожал. Об этом у них и был сейчас разговор.
— Договаривались как? На пять? На пять! — говорил Сурен. Он знал, как нужно вести себя с помогаями.— Вот тебе держи — пять.
— А ментам отдать? Мне твои деньги не нужны! Я бесплатно работаю! Десять давай для ментов.
И повторялось снова — «клянусь мамой», «для души», «кому ты рассказываешь?». Потихоньку мы продрейфовали к суреновой машине, сели в неё и даже тихонько поехали. Георгий шёл рядом с машиной, цеплялся ногтями за стекло:
— Забери свои деньги,— и совал их обратно Сурену,— Георгию не надо денег. Я ментам свои собственные деньги отдам, раз так.
— По хорошему тебе говорю — бери пять,— говорил Сурен.
— Не надо пять. Менты пять не возьмут.
— Да какие менты? Кому ты тут будешь платить? За что?
— Менты с меня деньги берут. Мамой клянусь.
— Ладно.
Дал ему Сурен десять евро. Тут же Георгий замолк, перестал развеваться своим хитоном перед оконным стеклом. Деловито помахал нам рукой. Исчез.

И вот мы въехали, наконец, в Турцию.
— Удачно прошли. Всего за час,— сказал Суро,— Теперь рванём.
И мы рванули.

Грузия ночью — как нескончаемая улица. Турция ночью — как сон, как бесконечная витрина.
Турецкие приморские городки состоят из одной улицы, которая есть широкая автомагистраль. По одну её руку — Черноё море, по другую — сразу же начинаются крутые высокие горы. На склоны этих гор забираются огоньки домов, светятся единой блестящей сетью. Она кажется иногда совсем вертикальной. И так ты, километр за километром, едешь словно по грани огромного кристалла, по краешку витрины.
Главная улица этих городов течёт под колёсами нашей машины. Она кажется чрезвычайно широкой и до невозможности гладкой.
Я таких дорог ни разу в жизни не видел. Может быть, в гниющей Европе или блистательной Америке эти ровные магистрали и считаются обычным делом. В Азии же больше нигде нельзя встретить такой ровной, лоснящейся поверхности. Она кажется резиновой в своей гладкости. Чувствуешь иногда, как асфальт даже прогибается под колёсами машины. По такой дороге приятно ехать.
Как на улицах мегаполиса встречаются указатели с названиями проспектов и площадей, так тут на местных указателях сменяли друг друга города. Между ними не было совершенно никакого перерыва. Так же слева блестела витрина Турции, светились отели, клубы, фонари, вывески, окна, окна, окна, фигуры и просто электрические гирлянды между домами. Так же справа была, наоборот, горизонтальная и тёмная плоскость — Чёрное море.
Само понятие «город» было тут совершенной формальностью. Все эти «Ризе», «Хопа», «Араклы», «Сюрмене» никак не отличались меж собой. Мы пролетали их за минуту, и Трабзон с каждой секундой становился ближе.
Лишь в одном месте, где-то посреди этой бесконечной набережной, мы остановились на пару минут, чтобы зайти в турецкий магазин. Там мы купили, по безалкогольной водительской традиции, какую-то минералку и съели оставшиеся у Сурена хачапури.
Затем я перепрыгнул через дорожный парапет и подошёл по камням к самому берегу — здороваться с Чёрным морем.

Мне повезло, что впервые я увидел это море ночью. И тот, кто давал ему имя, видимо, так же впервые вышел на берег в темноте. Когда это море действительно Чёрное.
В этом бесцветном названии скрывается и самая главная особенность. Как Азов монотонен, как полноцветен Каспий, так Чёрное море, наоборот, меняет свою окраску каждый день. Как парики, как косметику, как маникюр.
Позже, днём, в Трабзоне, это море было двуцветным. У берега оно жёлто-зелёное, а дальше становится густо-зелёным. Появляются в нём барашки.
Ещё позже посреди Черноморья, с корабля, я обнаружил в его воде большую густую синеву. Однако синева эта нисколько не романтична, а, более того, навевает даже мысли о каком-то синтетическом шампуне.
Чёрное море разнообразно. Потому оно так шумно, крикливо известно. Потому и вся наша страна, пренебрегая другими берегами, летом скапливается всем своим телом тут — в Сочи, в Ялте, в Одессе, в Варне.
Но это и беда для моря — ты никак не можешь остаться с ним наедине. Всегда кажется, что кто-то стоит за спиной. Чаще же — кто-то болтается в воде прямо перед твоим носом. Или рядом, на песке,— выпирает из купальника всеми своими округлостями.
Лишь ночью, когда море вновь становится Чёрным, ты можешь почувствовать себя здесь в одиночестве. В этом особенность и прелесть Чёрного моря.

Ночь ещё даже не кончилась, а мы уже прибыли в Трабзон.
Начался он совершенно прозаически — ехали мы по Турецкому витринному проспекту, и, прямо посреди города вдруг видим табличку: «Trabzon».
— Ну и где ты тут будешь высаживаться? — недоумённо спросил Суро.
— Без понятия,— ответил я.
По-прежнему мимо нас неслись ночные турецкие окна и фонари. Длилось в стороне Чёрное море. Было абсолютно неясно, где нужно выходить. Где тут, в Трабзоне, всё начинается?
— Я что-то начал за тебя беспокоиться,— сказал Суро.— Мне кажется, тебе не стоит тут выходить. Тут же ничего не понятно.
— И что же делать?
— Поедем в Болгарию. Поживёшь у меня. Съездим на море. Найдём тебе хорошую болгарскую девчонку.
Некоторое время я даже склонялся к этому предложению. Но потом я понял, что в этом случае придётся оставаться в Болгарии навсегда. Ибо домой я никак бы уже не попал.
Так что в итоге мы всё же остановились где-то посередине Вселенной, в произвольной точке Трабзона. Суро стал запихивать мне в рюкзак остатки своих хачапури — чтобы я хотя бы до вечера тут дотянул. Также он пытался сунуть мне в руку пару банкнот:
— И запиши мой телефон. Позвонишь мне обязательно, когда приедешь домой.
Как потом оказалось, он всё же ухитрился засунуть мне в карман пять долларов. Я их, конечно, тратить не стал, а сохранил на память.
Также мы обменялись с Суреном сувенирами. Он подарил мне солнечный фонарик:
— Это единственная вещь, которую выпускает промышленность Армении,— сказал он торжественно.
Ну, а что мне было ему подарить? Я пошарился мысленно по своему рюкзаку и понял, что Суперкнига, наконец, обретёт сегодня хозяина.
Она была, конечно, очень дорогой предмет — зря, что ли, я столько её пёр? Она пересекла со мной пять границ, видела Енисей, Волгу, Дон и три моря, побывала в руках бесчисленных таможенников и железнодорожников.
Но Суро, думается, оказался как раз достоин её. Он столько сделал для нас с Суперкнигой, а кроме того, стал завершающим мазком в портрете Кавказа. Так что я подумал — они составят отличную пару: Сурен и Суперкнига.
И вот на берегу Чёрного моря одна из целей моей поездки была достигнута — Суперкнига обрела хозяина. На этом мелодраматическом фоне мы и расстались. Сурен и Суперкнига поехали в Болгарию, а я помахал им рукой и остался посреди Вселенной на берегу Чёрного моря.

Первым делом я решил выяснить точку отсчёта — место, откуда идут паромы в Россию. Иными словами, найти порт.
Это оказалось несложно. Трабзонский порт находился прямо под носом. И дело было не в том, что я удачно высадился, а просто он длится по трабзонской набережной километров на пятнадцать. Сложно было найти остановку вдали от него.
Однако по местному времени был ещё шестой час утра. Вопили с минаретов тоскливые муэдзины, призывая ортодоксов на утренний намаз. Все остальные нормальные люди ещё спали.
Я пошёл искать какую-нибудь живую душу.

Наконец, в портовой стене обнаружилось некое окошко, а за ним сидел охранник.
Я задал ему свой тщательно приготовленный вопрос:
— Нереде гемилер Сочи-а гитйорлар? (Где тут у вас, гражданин, водятся пароходы в Россию?)
Как и ожидалось, он ничего не понял.
Тем не менее, он открыл рот и несколько минут убедительно и вдумчиво мне что-то рассказывал. Я кивал головой и пытался понять хоть слово.
Здесь впервые я встретился с турецкой моделью коммуникации.
Турки никогда, по-видимому, не воспринимают иностранцев всерьёз. Они не могут поверить, что иностранец может не знать турецкого. По их мнению, иностранец лишь зачем-то притворяется. Либо же он глуховатый. Или тупой. Поэтому ему надо всё повторить несколько раз или пересказать другими словами.

Так и упомянутый охранник с готовностью читал мне какой-то доклад в пять часов утра, а я ни слова не понимал, чего он рассказывает. Удалось уловить лишь фразу «юз метре» (сто метров), что не могло не обнадёживать.
Также охранник часто прикладывал руки к ушам и махал ими. Я подумал сначала, что он изображает некую обезьяну, и лишь позднее сообразил, что он говорил про молитву. Дескать, контора закрыта — все ушли на намаз.
Сказал охраннику «спасибо» («тешеккюр эдрим»). Он ничего не понял, но тоже что-то сказал.
Пошёл в указанном направлении.
Через сто метров пейзаж ничуть не изменился. И через километр тоже. По-прежнему тянулась стена порта, и никаких в ней не было просветов, а по другую сторону дороги находились всяческие магазины. Все они были закрыты.
В итоге я плюнул на эту портовую контору и отправился смотреть город. Рюкзак у меня после избавления от суперкниги стал весить вдвое меньше. Утро было тёплое. Трабзонцы ещё спали и не знали, что я уже к ним приехал.

Как и любой город, Трабзон делится на витрину и трущобы. Витрина стандартна — она декоративна, многоэтажна. Тут пальмы, резные ступеньки, фигурные окошки. Рекламки, конторки, банки.
Трущобы интереснее гораздо. Они начинаются, когда уходишь от моря вверх по склону горы. В Трабзоне, вероятно, нет автобусов, а если и есть, то смысла в них мало. В городе фактически есть только продольные горизонтальные улицы. А соединяют меж собой их крутейшие улочки-лестницы. Уклон их достигает часто 45 градусов и даже более того. На машине такую улицу проехать невозможно. Потому эти улицы часто не асфальтируют, а так и оставляют лесенками. Там же, где предполагается всё же вертикальное автомобильное сообщение, доблестные турки специально шершавят и раскалывают асфальт — чтобы колёса не скользили.
Между проспектами и лесенками как раз и втискиваются дома. Понаставлены они безо всякого порядка — бывает, идёшь по вполне респектабельной такой авеню, а тут же тебе — бац! — какой-нибудь сарайчик без окон.
Иные дома достигают невиданной узости. Бывает здание шириной едва в метр. Думаешь — что же там внутри стен?
Стоит отметить обилие решёток на окнах. В России даже на первых этажах столько не увидишь. Здесь же каждый этаж можно считать первым — запрыгнуть можно абсолютно на любой балкон. Поэтому на них устраиваются иногда целые баррикады — стальные решётки, фанерные загородки, ржавые велосипедные цепи, обломки каких-то панцирей и эмалированные тазы… Совершенно непонятно, для чего нужен такой балкон и что можно на нём делать.
Совершенно, наоборот, доступны двери. Иной дом вовсе не закрывается, а висит вместо двери шерстяное одеяло. И так не в какой-нибудь халупе, а на входе во вполне приличный особняк.
Тут же у трёхэтажного особняка прямо на улице может быть «tuvalet». Как правило, это сооружение тоже без двери, а, опять же, с шерстяной занавеской. Часто под «tuvalet» даже не делают отдельного строения, а просто отгораживают часть дворика. Дескать, тут все свои, стесняться нечего.
На крышах домов гуляют гуси.

Среди домов и домиков встречается иногда какая-нибудь местная знаменитость. Древняя мечеть, например, у которой скоро юбилей в пятьсот лет. Одновременно эта мечеть ещё и мавзолей некоей шахини, которая была матерью султана Селима Злого.
Здесь же водится памятник султану Сулейману Великолепному. Он родился в Трабзоне и провёл здесь детство. Именно при Сулеймане турецкая империя достигла высшего могущества — янычары расположились на трёх континентах, от Вены до Тегерана, от Дагестана до Атлантики.
Некоторое время я сидел на лавочке возле султана и проникался местной древностью. История накрутила достаточно на эти горы и на этот город.
Есть столицы, знаменитые своими империями, как Рим, Москва и Каракорум. А есть города на рубежах империй. История их менее известна, зато более разнообразна.
Трабзон видел Турецкую империю и Российскую империю. Арабский халифат, Великую Персию. Византию, Античный Рим. Царицу Тамару, Комнинов и Чингизидов. Тут бывали крестоносцы и аргонавты. Воины Ксенофонта именно тут закричали своё «Таласса!». Самый древний герой мира, Гильгамеш, прошёл здесь в поисках бессмертия, а Ной должен был проплывать мимо на своём ковчеге.
Кажется, время по-разному течёт на различных концах земли. В сибирской степи оно растекается и колеблется, так что год уходит за годом, не всегда можно их отличить, и на расстоянии всё — века, страны, люди — сливаются в мерную единообразную пелену.
Здесь же, на узкой полоске земли, герои, солдаты и пророки проходили по извилистой тропе между морем и каменной горной стеной. Кажется, все они нацарапали на скале свои имена.

Пока я пропитывался духом времени, потихоньку стали открываться лавки. Там я купил знаменитый трабзонский хлеб. Чем уж он так знаменит, я не понял — обычный себе хлеб.

Рассвет не приходит в Трабзон. Здесь постепенно светлеет, и лишь к середине дня солнце появляется из-за гор прямо над головами людей. Из ночи город вступает прямо в полдень.

Интересно было вскарабкаться на самую вершину горной стены — а что там за ней? Оказалось, там, как это обычно и бывает,— лишь ещё одна, очередная горная стена вдалеке.
Также в утреннем свете были различимы некие древние руины. Немного по ним полазил и обнаружил уже современный артефакт — гигантские a la Hollywood буквы TRABZON — выложенные на стене.
Чуть далее расположен футбольный стадион. Играть на вершине горы — чисто турецкая изюминка. Ударил слишком сильно — и беги за мячом вниз до самого моря.

Продавцы в турецких лавках обязательно здороваются за руку. Сам же местный магазин напоминает оптовый склад — все товары свалены в кучу. Никаких холодильников — ходи сам выбирай, что тебе надо.
В лавках принято торговаться. Обычно, когда продавец видит, что ты по-турецки не умеешь (то есть убогий человек, по его мнению) сам сбавляет цену.

Главная площадь Трабзона называется вполне в украинском стиле — Майдан (Meidani). Там растёт небольшой парк, и располагается tourist information center — прекрасная организация, где понимают по-английски и имеют nice map of Trabzon especially for you.
Из этой nice map я узнал, что главное шоссе Турции назвается Devlet karayolu — государственная чёрная (?!) дорога. А также что таинственные развалины на вершине — это некий греческий монастырь Kizlari monastyri. И что неприметный домик в двух шагах от меня — это местная трабзонская мэрия.
Чуть вверх от Мейдани начинается главная улица города — проспект Селима Злого. На этой улице водятся многоэтажные, но необычайно тесные супермаркеты, а также ходит трамвайчик. Там же протекает главная трабзонская река — какой-то безымянный горный ручеёк.
Ещё один примечательный проспект — улица Эрзурум. В какой-то момент, не подрассчитав, она превращается в гигантский виадук и нависает над остальным городом на двадцать-тридцать метров. Я не знал об этом, сдуру забрался на неё и потом еле слез.

Когда в городе окончательно посветлело, я спустился обратно к порту и обнаружил там целую русскоязычную улицу. Вся она была заклеена расписаниями паромов и зазывательными рекламами. От ста долларов и выше они обещали доставить меня в Россию. Тут же невдалеке был таможенный пост. Для совсем отчаявшихся была пояснительная стрелочка «Сочи» — и указатель в сторону турникета. Рядом водилась будка, откуда можно было позвонить за границу и даже в космос, на орбитальную станцию.
Перед тем, как внедриться в первый офис, я тщательно изучил самоучитель. Я был готов ко всему. Даже фразу «геми баты» (корабль утонул) выучил. Оказалось, впрочем, что в офисах кое-как понимали русский. По крайней мере, слово «Sotchi» могли распознать.
Обнаружилось также, что расписание сделано специально для меня. Как раз сегодня в порту водился гигантский пароход «Besyildiz».
В первом офисе мне предложили («Срочно! Последний шанс!») отдельную каюту за сотню евро. Во втором цена волшебным образом упала вдвое, а в третьем в сервис вошло ещё трёхразовое питание.
Билет же я купил в четвёртом офисе. Это была просторная бежевая контора со странной архитектурой. Она состояла из единственного зала. Где-то в его недрах уходила винтовая лесенка на второй этаж, а в самом центре помещения почему-то располагался tuvalet. Вполне европейский, к счастью, безо всяких там шерстяных занавесочек. Однако это его гордое позиционирование всё же заставляло недоумевать.
За столиком у окошка сидел важный толстый директор в очках и сандалиях, и рядом с ним ободранный бородатый толмач. Толмач сторговался со мной на общую сумму в 25 долларов. В пять раз ниже первоначальной — обязательно сбивай цену в Турции, читатель!
Как назло, вся моя мелочь была истрачена на экмейи (трабзонский хлеб) и turkiye bira. Пришлось совать ему сто евро для размена. Толмач развернулся и дал эту сотню очкастому директору — оказалось, что директор был всего лишь дядя на побегушках. Дядя послушно встал и на стучащих своих сандалиях неторопливо учапал куда-то разменивать эти сто евро.
Делал он это полтора часа. За это время я успел осмотреть внутренности tuvaleta, сходить в местную турецкую кухню и в Интернет-кафе. Также я посетил межпланетную телефонную будку, где состоялся очень странный разговор.
Я спросил у кассира:
— Вы понимаете по-русски?
— Да,— кивнул кассир.
Тогда я спросил:
— Сколько стоит минута разговора с Россией?
Кассир же вдруг неожиданно напрягся и с искренним интересом спросил:
— Ну и сколько?
Видимо, он сам терялся в догадках.
В обоюдном недоумении мы расстались.

Своих ущербных познаний в турецком мне хватило, чтобы перевести «Besyildiz» как «Пятизвёздочный».
«Бешйылдиз» был и на самом деле вовсе не паром, а скорее огромный левиафан. В нём помещались каюты на тысячу пассажиров, а недавно его ещё водили на процедуры, после чего он вернулся покрашенным и тотально белым. Лишь на верхней, четвёртой палубе на трубе намалёвана была какая-то чёрная загогулина.
Как самый большой черноморский корабль, «Besyildiz» предназначался под всяческие официальные визиты. В Трабзонском порту он был известен, как лайнер, на котором возили президента Медведева. Эту легенду о Медведеве мне сообщали все — и толмачи в офисах, и таможенники, и немногочисленные пассажиры «Besyildiz»’а. Словно бы мифическое пребывание Медведева добавляло кораблю какой-то дополнительный статус.
Как раз в этот день «Besyildiz» отправлялся в свой первый послеремонтный рейс. Это был «пустой» рейс — считалось, что корабль просто перегоняют в Сочи. Однако втихую на лайнер всё же продавали билеты, и вполне официальные — со всякими там печатями и страховками. В трюм же нагрузили помидоры.
Медведев на этот раз почему-то не появился.

Посадка на корабль была объявлена в два часа пополудни. Отправились мы, однако, ближе к вечеру. На все четыре палубы в корабле оказалось около десятка пассажиров. Можно было занимать любую каюту, и все мы, конечно, расселились в лучших номерах.
Флаг над «Besyildiz»’ом развевался турецкий, инструкции внутри были на хорватском (?), а команда была набрана из великой морской державы — Молдавии. Водился на корабле и единственный турок. Это был повар.
Поначалу он скромно прятался у себя в каюте, надеясь, что пассажиры окажутся стеснительными и не станут требовать с него обед. Однако его надежды не оправдались.

У пассажиров пустого рейса была ещё одна чудесная привилегия — можно было шастать по всему кораблю. Молдавская команда, видимо, и сама ещё слабо ориентировалась в местных лабиринтах. Никто меня не шугал, везде пускали и даже вежливо улыбались.
Пользуясь полным попустительством команды, я облазил весь «Besyildiz» — его кинотеатр, бассейн, конференц-зал, капитанский пункт, все четыре палубы, какой-то странный склад сеток.
Матросы, галдя, таскали по палубе некие толстые канаты. Путались в них нещадно, запинались. Посмотрев этих бравых ребят в действии, я понял — такая шатия-братия вряд ли кого-то в бурю спасёт.
Что ж, Тёма сам себя спасёт! Он и резиновую лодку предусмотрительно себе приметил.

С корабля можно было разглядеть внутренности порта. Кроме «Besyildiz», других крупных кораблей тут не было. Водилась только какая-то катерная мелочь.
В самом углу акватории устало отмокал какой-то древний крейсер. Наверное, он должен был доблестно защищать Трабзон в случае внезапной атаки.

Пассажиры на лайнере были:
— пожилой армянин Фарид. Прославился своими поисками водки в корабельном буфете. Несмотря на всю его доблесть, водки там не обнаружилось;
— грузинский торговец мандаринами;
— два мотоциклиста — из Воронежа и из Москвы. Оба ездили в Иран, оба там в Иране поломались и кое-как дотрухали до Трабзона;
— милиционер из Кутаиси. С собой он вёз особые, «батумские» хачапури. Они отличаются тем, что сверху в них налито яйцо. Получается этакий бутерброд с омлетом;
— некая парочка. Эти сразу удалились в каюту, и мы их не видели.
Оказалось, что даже бывалые не предусмотрели необходимости пронести на корабль пиво. Достать его оказалось непросто — ведь на корабле мы уже считались за пределами страны. В наших паспортах стоял выездной штамп.
В итоге в Турцию был отправлен таможенный лейтенантик. Споро и послушно он поскакал в ближайший магазин и припёр оттуда целую пивную россыпь — от норманнского Skoll до измирской Margoda.

Около семи вечера помидоры, наконец, закончили грузиться, и наш корабль отчалил.
Некоторое время все мы стояли на палубе и смотрели на удаляющийся Трабзон. Я ожидал, когда начнётся традиционна качка. Она почему-то не начиналась.

Во время плавания на корабле делать нечего. Качка, хоть и крайне невелика, но читать не позволяет. Иных развлечений нет.
Остаётся только, пока светло, смотреть на море. Зрелище это довольно увлекательно. Не своей псевдоромантичностью, а близким плесканием волн.
На палубе, впрочем, оставаться было довольно опасно. Иногда туда заливалась поперечная волна. Казалось — очень легко можно свалиться за борт. Бравые молдаванские моряки вряд ли заметили бы этот факт. Потому все вскоре вернулись в буфет, а затем разошлись по каютам.
Остался на палубе лишь торговец мандаринами. Он курил и рассказывал историю своей жизни. И, хотя, в конце концов, рядом не осталось ни единого слушателя, это совсем не волновало его.

Было очень интересно, какие сны придут ко мне посреди моря. Оказалось, однако, что ничего интересного я во сне не увидел. Бесконечные морские волны заполнили сон без остатка.

Рано утром мы уже колыхались в русских территориальных водах. «Besyildiz» снизил скорость и солидно катился в виду берега. Вскоре завиднелись огни. Это был Сочи.
За кораблём следовали дельфины.

По прибытии в Россию еда в корабельном буфете внезапно стала платной. У улыбчивого турецкого повара так же неожиданно прорезался русский язык. Более того — в недрах буфета обнаружилась водка. Армянин обрадовался и завис там надолго.
Остальные паковали вещи.

Впускать нас на родину решили почему-то через трюм.
В теплоход вошли около десятка мундирных чинов. Они отправились выискивать контрабанду. Я тем временем от скуки считал помидоры.
Их получалось неожиданно много. Если брать на ящик по десять-пятнадцать штук, по шестьдесят четыре ящика на небольшую секцию, по двадцать секций в ряд и по пять в высоту. И так — на долгие, долгие ряды на весь трюм.
С нами ехали сто миллионов помидоров!

Первое встреченное в России существо — обезьяна.
Около морского вокзала Сочи парни выставляют обезьянку в мундире таможенника.
Что ж — это отличное приветствие!

Сочинцы в солнечный этот день панически боятся простуды. Ходят закутанные. В автобусах тётки требуют закрыть окна. Задраить форточки!
В самом деле — май на дворе. Лето далеко.

Железнодорожный вокзал Сочи, как и полагается, на ремонте. Большей частью он закрыт.
То же самое я видел уже — в Ростове, Махачкале, Баку, Тбилиси. Лишь одни Минводы апатично стоят вне этого строительно-монтажного ряда.
А на ночь этот вокзал ещё и закрывается. Пассажиры скромно жмутся на привокзальных скамейках. Под пальмами.

А вот объявление, расклеенное по всему городу:

Что должен знать каждый человек о периоде перестройки Планеты в новый режим существования?

А также:
— что происходит с планетой в огненную эпоху;
— что происходит с человеком и его здоровьем;
— какие изменения происходят с Солнцем и Солнечной системой;
— что делать?
На эти и другие вопросы ответит «Учение Синтеза».

Не удержался и своровал одно такое объявление себе в рюкзак. Для желающих узнать, что же именно надо делать, могу даже приложить телефон. 8 918 799 93 76. Звоните, пожалуйста.

Чтобы завершить свою заграничную эпопею, прямо с морского вокзала Сочи я отправился в Абхазию. По местным меркам — это всё равно, что на дачу съездить.
Билеты за границу продаются на автовокзале. Можно поехать прямо в Сухум, можно только до границы, на Адлерском автобусе.
До Адлера билет стоит 40 рублей, до границы — 45.
Пенсионный дедок рядом со мной сердится на цены:
— Зачем эту прибавку платить в пять рублей ни за что?
— А что — от Адлера до границы недалеко? — спросил я.
— Да пять метров. За метр — по рублю.
Я взял слова этого деда на заметку. А зря — дед ничего не соображал в географии. Он перепутал метры с километрами. Вечером ему, наверное, здорово икалось.

Где-то посреди пути пассажиры вдруг прилипли носами к правому стеклу.
— Вон он! Вон летит! — забормотали с разных сторон.
Я сидел как раз с правой стороны, под самым сочинским солнцем. Я ехал и не понимал, зачем все так неожиданно переполошились.
— Да не он это совсем! Это орёл,— слышалось сзади. И тут же кто-то перебивал:
— Никакой не орёл! Не бывает таких больших орлов!
Лишь пятирублёвый дед гордо объяснил мне всё. Дед рассказал, что какой-то умелец соорудил летающую модель птеродактиля в полный рост.
Модель эта летала над курортными городками на высоте нескольких десятков метров. Тут же, конечно, она стала местной знаменитостью.
Начинали уже ходить про неё слухи. Что птеродактиль рекламирует Сочинскую олимпиаду. Что на нём летает какой-то маленький мальчик. Что птеродактиль умеет воровать с балконов вещи. Что, наконец, никакого птеродактиля нет, а вместо него летают склеенные (!) голуби. Они, мол, попали где-то в гудрон и слиплись между собой.
Я внимательно стал смотреть в небо над городом. Там, действительно, мельтешили какие-то точки. Однако нельзя было толком разобрать — птеродактиль ли это, или какая-то иная приморская фауна.
В это время водитель тоже не выдержал и остановил автобус. Он лёг своим пузом на приборную панель и стал, оскалившись, щуриться в окно:
— Ну, где он там? — спрашивал он.— Хоть раз среди дня его посмотреть. Вечно только по вечерам летает…
Дед ткнул ткнул пальцем в стекло:
— Вон он!
Но понятнее не стало. С таким же успехом он мог указывать водителю Северный полюс. Птеродактиль, видимо, в совершенство владел искусством маскировки.
На всякий случай водитель достал мобильник и щёлкнул фотоаппаратом в указанном направлении. Многие пассажиры сделали так же.
Наверное, самым популярным снимком этих дней в Сочи был как раз такой — фотография грязного автобусного стекла. Её показывали приятелям, подружкам и родственникам всех мастей. И те, затаив дыхание, пытались разобрать на мелком окошечке монитора это воздушное курортное ископаемое — Pterodactyl Sotchius.

Наконец всем надоело искать птеродактиля. Мы поехали дальше.
Сочи закончился, но, как и везде на Черноморье, границы города были совершенно незаметны. Проехали Мацесту, Хосту, посёлочек со странным названием «Известия». Все они выглядели, как и должны были выглядеть — сонными санаторными деревнями.
Начался затем Адлер и гигантская пробка в нём. Обогнув её какими-то задворками, мы прибыли, наконец, в Псоу, в место, где посреди длинного курортного города Сочи пролегала зачем-то государственная граница.

Все республики СССР до конца ещё не поняли свою независимость и что делать с ней. Абхазия в этом ряду — самый нелепый образец.
С этой страной всё ясно уже на границе. Это единственное государство в мире, куда можно попасть только через базар. У Абхазии единственный работающий погранпереход, и начинается он на рынке Псоу. Всю дорогу до контроля вы продираетесь через шапки, сувениры и слащавый местный шансон.
Очень длинный таможенный переход. По нему надо идти минут двадцать, по узкому зелёному коридору. Коридор имеет свойства сложенного резинового шланга — он поворачивает то в одну, то сразу в другую сторону. Иногда в нём попадаются люди. Это таможенники — но они ничего не делают. Или торговцы — но они уже не торгуют (это в час-то дня). Валяются везде сумрачные, таинственные артефакты — пыльные весы, ржавые ящики, двери (куда тут могут быть двери? В другое колено того же коридора?).
В конце пути я нашёл, наконец, рентгеновскую арку и с облегчением прошёл через неё.
Арка запищала. Пограничники оторопело смотрели на меня:
— Зачем вы это сделали? — спросила одна тётка.
— Я думал, через это полагается проходить,— сказал я.
Она раздражённо махнула рукой:
— Идите просто так.
И я пошёл в Абхазию просто так, со всеми своими металлическими частицами — ключами, интернациональными деньгами и складным ножичком.
На выходе из России ставят оранжевый штамп. Стало интересно, почему у России — именно оранжевый штамп? Чем обусловлен этот выбор?
Абхазы же даже штампа не ставят. Вместо этого на входе в страну продают холодный квас. Я купил. Хороший квас.

Дорога и приморские виды традиционны и уже привычны. То ли вкус у меня за время путешествия приелся, то ли, действительно, тут нет чего-то своего, особенного.
Нота эксклюзивности — повсеместные следы войны. Плакаты, которые рекламируют ордена (что это за ордена, которые надо рекламировать?). Памятники погибшим за независимость.
Высотные дома все в оружейных дырах. Непонятно, почему их до сих пор не снесли. С Гагры, Сухума и прочих городов эти горелые здания немедленно срывают всю курортную негу. Непонятно, как тут работают санатории? Что за отдых может быть на таких руинах?

Из всех горячих точек Сухум кажется единственной не остывшей. В отличие от Чечни, Тбилиси и карабахских окрестностей здесь не отполировали следов былой войны. Не хватило денег, либо же специально это всё оставлено в неизменном виде.
Повсюду в городе обгоревшие дома, выбитые стёкла, выпавшие куски стен, заросшие паутиной проёмы. Железнодорожная линия заросла травой и плющом до самых верхушек столбов.
При том железнодорожный вокзал Сухума работает. Там висит расписание, анонсирующее электричку Сухуми—Адлер, которая ходит-де по нечётным дням. Это при том, что на границе железнодорожный мост через Псоу окутан колючей проволокой, как сахарной ватой. Никакой поезд не прорвётся через эту сеть.

Местная сухумская легенда — что где-то в городе есть дом траура. Там до сих пор в квартире погибшей семьи лежат одежды людей, и работает телевизор. Утром его включают, на ночь — выключают. И больше никто не заходит в дом, чтобы не тревожить духи умерших.

На Сухумском рынке есть рикши. В местном варианте — из переделанных носильных тележек. Есть и обычные носильщики. Обычное их состояние в Сухуме — сон в собственной своей носильной телеге.

Изыск местной архитектуры — балкон с цементной решёткой. Узкие и длинные плашки отгораживают лоджию от остального мира. Свет проникает сквозь них скудно, равно как и ветер. Потому такой балкон свою вентиляционную роль вряд ли может выполнить.
— Зато не жарко,— могут сказать архитекторы.
Узникам Петропавловской крепости, вероятно, преподносили такое же утешение.

На абхазском рынке я купил и удивительный сувенир. Шкатулочка, а внутри неё вложены два изумрудных шарика. Если потрогать их, они отзываются хрустящим металлическим звоном.
— Что это такое?
Продавщица выдаёт в ответ традиционную неразборчивую тарабарщину. Кое-как в переводе с её русского можно понять, что это особенная игрушка-резонатор. Считается, что если ты открываешь шкатулку в хорошем настроении, то шарики звенят весело. Если в грустном — звенят тоскливо.
Я немедленно купил этот таинственный резонатор. Даже если тётка наплела чего-то из головы, такая версия стоит того, чтобы приобрести.
Звенящие шарики и сейчас стоят у меня дома. Это настоящий сувенир. Не бестолковая фитюлька, которая пылится на полочке, но особая, чуть загадочная вещь. Шкатулка хранит моё впечатление, мою память об этой несуразной, маленькой, печальной стране.

Уезжали из Сухума целые орды. Набился полный автобус. Потом автобус не завёлся. Его подцепили к маленькому грузовику на верёвочку, и грузовик его покатал кругами по привокзальной площади, пока он, наконец, не затарахтел нормально. Выяснилось, что в Сухуме это нормальная практика.
Впрочем, дальше автобус, как ни странно, исправно штурмовал горы и перевалы.

На выходе из Абхазии меня вновь атаковала местная эстрада. Я не ошибся — кто-то специально включал одну и ту же песню на бесконечный повтор. Я бесстрашно пошёл в эпицентр воплей и обнаружил там полноватую крашеную девчушку.
— Это чего такое у тебя играет? — спросил я.
Она меланхолично подала мне диск. На обложке указано было совершенно неизвестное мне имя — Руслан Набиев. Знай и ты, читатель, эту звезду погранперехода.

От границы, памятуя заветы экономного дедка, решил прогуляться пешком до Адлера. Однако Адлер оказался отнюдь не в пяти метрах. За два часа им и не пахло. Автостоп на сочинской трассе тоже был мёртвый — тормозились одни таксисты.
В итоге плюнул на этот Адлер, добрался на автобусе до Сочи и валялся до ночи на пляже.

Смотреть в Сочи совершенно нечего. Кроме птеродактиля, конечно.
Местные жители не только разделяют, но и активно пропагандируют эту точку зрения. Здесь царит, более того, даже какое-то особое самоуничижение:
— У нас не только нечего смотреть! У нас и к олимпиаде ничего не строится! Всё разворовали.
Говорится это с некоей даже гордостью.

На приморском вечернем сочинском ветерке я задремал. Мне приснилось, что двое людей берут прохожих и уводят их в следующий день.

Путешествие заканчивалось. Впереди было ещё четыре тысячи километров — до дома. Я сел в Туапсинскую электричку и начал усиленно сокращать эти километры.

В черноморской электричке разговаривали две бабки.
— С тех пор, как я уехала к сыну в Бостон, первый раз выбралась на родину,— говорила одна.— Ностальгия, всё-таки.
— В Бостоне есть море? — спрашивала вторая бабка.
— Какое ещё море, вы что? Там Атлантический океан.
— Тёплый океан? Купаться можно в нём?
— Тёплый, не тёплый — не знаю. А вот пальмы растут.
Помолчали. За окном электрички поворачивалось Чёрное море. По берегу расползались ранние рыбаки.
— С этой недели можно начинать высаживать топинамбур,— сказала туземная бабка.— Лунный календарь благоприятствует.
— Лунный календарь устарел,— ответила американская бабка.— Вы замечайте, главное, чтобы семена не были генно модифицированы. Это самое страшное.
— На семенах не пишут, вроде бы, про такое.
— Это можно по жукам узнать. Если колорадский жук ест картошку — значит, она не генно модифицированная. Жук-то, он понимает.
— Так он всю картошку ж может съесть.
— И пусть ест. Зато будете знать, что у вас картошка была нормальная.
Помолчали. Туземная бабка продолжила тему:
— Я от вредителей посыпаю кварцевым витамином. А жуков колорадских у нас тут нет вообще.
— Тогда лучше не сажайте. Я у себя только цветы сажаю.
— У нас тоже цветы есть на огороде. Две клумбы.
— Особенно полезны каллы. Они понижают холестерин.
— Кактусы тоже полезны. От радиации.
— Помилуйте! — Американская бабка махнула рукой,— в Чёрном море такой сероводород… Тут никакие кактусы вам не помогут. В здешней экологии единственная вещь помогает…
И она стала ожидать уточняющего вопроса. Туземная бабка из вежливости задала уточняющий вопрос:
— Какая вещь?
И американка изволила открыть свой секрет:
— Регулярное промывание желудка. Даже в Бостоне я раз в неделю себе устраиваю промывание.
— Да,— согласилась аборигенка,— у нас когда-то профессор комнату снимал. Он тоже прочищал желудок. По методе йогов. Глотал ленту от детского банта — полтора метра в длину. Почти до самого конца, только фитюлька изо рта торчала. А потом всё назад вытягивал.
И с вызовом посмотрела на американку. Та, однако, парировала мгновенно. В этом турнире современных суеверий она собиралась стать победителем:
— Среди йогов полно шарлатанов. Тут лучшее средство — традиционное. Даже в евангелии есть притча про это. К Иисусу пришёл больной и пожаловался на запор. Так Иисус не стал читать никаких заклинаний и молитв. Он взял пустую тыкву, наполнил водой и сделал больному… как это по русски…
Американка ждала, что ей подскажут слово «клизма». Однако так этого и не случилось.
— В общем, и спас больного. Тот обратился в христианство и тоже проповедовал это учение по всему миру.
— По мне, так лучше всяких клизм тщательно пережёвывать пищу. По шестнадцать жевательных движений с каждой стороны челюсти. Так и зубы здоровее будут.
— Тут, главное, аккуратно выбирайте нить для чистки зубов. Не всякая подходит.
— Да мне пока зубной пасты хватает.
— Вы что? От зубной пасты случается рак.
Помолчали.
Солнце потихоньку красило берег в оранжевый цвет. Поднималось утро. За окном начались пригороды Туапсе. Бабки тихо смотрели в окошко.
— А сколько сейчас у нас в городе автобусы стоят? — спросила вдруг американка.
— Пятнадцать,— ответила туземная бабка.
— Дорого,— вздохнула тихо американка.
— Дорого,— согласилась собеседница.
Электричка с шипением въехала на туапсинский вокзал. Бабки, кряхтя, поднялись с лавочки и пошли к выходу.

Туапсе — обычный небольшой городок, с ничтожными приметами курортного капитализма. Фонарная площадь, летние кафе — в остальном никак нельзя заметить, что это участок санаторного рая.
Единственная интересность — там продают искренние хачапури. Они не из слоёного теста, и потому называют их честно — «пирожки с сыром».

Краснодар лидирует по показателю придирчивости и назойливости ментов. Я находился в городе три часа и четырежды попал под осмотр. Это даже несмотря на то, что я свой рюкзак сдал в камеру хранения. Соответственно, взрывчатые вещества прятать было негде. Но я всё равно был подозрителен. Я был чужак. Менты слетались на меня, как грифы на падаль.
Недостаточно оказалось здесь и обычного приёма показать свою железнодорожную ксиву. Всё равно менты обшаривали носом весь мой паспорт. Ничего незаконного так и не нашли. Итоговая претензия одного из них носила скорее моральный характер:
— А почему паспорт у вас без обложки? Почему не бережёте свои документы?
И с такой злобой мент спросил меня об этом, что даже стало приятно за свой паспорт. Вот как о нём заботятся в Краснодаре!
Мента же стало жалко. Если б знал — взял бы специально для него свою единственную контрабанду — грузинско-азербайджанское вино.

Зато свобода нравов в Краснодаре необычайна. На улице Суворовской, прямо на улице проститутка делает некоему гражданину минет. Парочка символически прикрыта от чужих глаз дверцей машины. Суворовская — это почти центр города.

В городе есть предприятие со странным названием — станкостроительный завод седин. Делают ли там седые станки, либо работают исключительно пенсионеры — осталось неясным. Зайти осмотреть эту достопримечательность я не решился.

В ДК Железнодорожников находится богатый книжный развал, который обладает очень странным временем работы. Он закрылся сразу, как только я пришёл. Было это ровно в 16 часов 25 минут.

От Краснодара путь лежал в Волгоград с пересадкой на узловой станции Кавказской. Примечательна она своим кассовым залом.
На потолке там выложены мозаикой две самые широкобёдрые женщины мира. Впечатление от их массивного таза ещё увеличивает перспектива — головы обеих дам кажутся едва в десятую часть бёдер. Одна женщина держит над головой сноп, вторая — то ли окорок, то ли гроздь винограда. Художник для виду нацепил на обеих колхозные косынки. Но этим никого не обманешь — сразу видно, что перед нами две языческие богини. Скорее всего, это Деметра и Артемида либо Персефона. Странно — как такой откровенный жреческий изыск мог появиться и уцелеть в советское время (а также выдержать двадцать лет нынешней православной экспансии)
В той же мифологической традиции выдержано и оформление остальных залов станции. Например, питьевой фонтанчик сделан в виде античной росписи с изображением стилизованного аквариума.
В зале ожидания стоят мягкие лавки. На них удобно спать (смотрительница зала только лишь и занимается пресечением этого). За лавками, за непременными пальмами в глубине зала, как гипсовый забытый Дионис, стоит — Ленин.

В столовой станции Кавказская я приобрёл ужин, а заодно бесплатный сеанс русской речи. Болтливые официантки за полчаса создали своими языками несколько гигабайт информационного ветра.
Я так отвык от этой болтовни, от приятных понятных русских слов. Это обрамление трапезы было лучше всякой музыки.

Ещё одна узловая станция — Котельничи, где любой поезд стоит по часу. Несмотря на свой узловой статус, это есть лишь обычная деревня.
У вокзала надпись стеснительно запрещает торговлю съестными припасами и пуховыми шалями (?). Стоит ли говорить, что именно эти товары здесь и продаются?
Особо много здесь рыбы. В любом виде — вяленая, жареная, копчёная, сушёная, икра, посол. Это мировая столица рыбной перронной торговли.

Первая примета Волгограда — Волгодонский канал. С виду обычная речка, крайне невеликая. Но и Кубань с Доном у нас сошли бы за мелкие реки, едва ли не ручейки.
Понять особенность Волгодона можно, лишь увидев вдалеке шлюз. Поднимался в нём катер. Через узкую полосу канала здоровались друг с другом реки.

В Волгограде находится самый удручающий вокзал страны. Всё в нём как-то не так. Нелепые лестницы, перегороженные посередине какими-то колоннами, постоянно закрытые выходы, бледные мозаики с румяными колхозниками, тюремные краски камеры хранения, потный зал ожидания…

И сам город кажется столь же неустроенным. Словно все его здания набросали на время. Потом, потом — расстелят настоящие проспекты, и начнётся правильный Волгоград. Сейчас же он только намечен контуром.
Однако это замечание — не упрёк Волгограду. Ведь эта его неустроенность — свидетельство беспонтовости. Это город — без понтов.
Они тут не нужны совсем.
Волгоград даёт понять путешественнику, что уже занял своё место в истории. Ему незачем красоваться и наводить на себя лоск. Пока в России ценится память отечественной войны, Волгоград останется её памятником. Существование города в остальное время (в том числе и сейчас) — не более чем дополнительное и необязательное обрамление.

Волгоградский краеведческий музей подтверждает собой этот принцип. Всё в нём хаотично, и лишь доказывает незначимость любой истории этого города. Ибо у него нет истории. Он застыл в одном времени. Более того — в его нынешнем состоянии Волгоград не имеет будущего. Он сам давно уже (шестьдесят лет) живёт в этом будущем, но всё его нынешнее существование фантомно.
Исторические экспозиции в музее перепутаны до восхищения. Из зала археологии попадаешь прямо в комнату второй мировой войны. В зале Средневековья сарматы скачут прямо в Золотую орду. Хазары, тюрки, половцы — их словно и не было. И чувствуется, что здесь они никому и не интересны.
У Поволжья есть лишь одна небольшая историческая симпатия — время ранних Романовых. Потому комната XVI–XIX веков — самая любопытная. Это не зал, а именно комната. Но тем и лучше — её невеликость добавляет уюта.
Здесь есть шапка и посох Петра I. Это самые что ни на есть обычные палка и рваная шерстяная тряпка. Вот это царь! Ему мундиры незачем — он и без обёртки был разноцветен.
Тут же и посмертная маска Петра. По ней видно, что основные романовские черты — глаза навыкате, бульдожий прикус — пришли к ним вовсе не от немецких Гольштейн-Готторпов. Интересно также, что современный наш президент Медведев обладает обликом типичного Романова. В семейной портретной галерее он смотрелся бы крайне органично.
Наконец, в комнате есть портрет Пугачёва. Это не только его единственное прижизненное изображение. Примечательно оно и тем, что нарисовано поверх другого портрета — Екатерины II. Возможно, в ту пору с холстами была напряжёнка.
Художник лишь закрасил лицо императрицы, но оставил почему-то глаза (либо же их специально потом расчистили), потому у Пугачёва в шапке проглядывает сейчас второе лицо. Если глядеть внимательно, можно различить под краской косу Екатерины, её бюст и орден на груди.

Главным местом Волгограда остаётся Мамаев курган. Без всякого сомнения, это один из сильнейших храмов человечества. Речь не идёт о значении самой Сталинградской битвы в истории. А в том, что в Сталинграде война обнажилась до скелета — правда против не-правды. Создателям мемориала удалось превзойти память о войне как столкновении государств. Они смогли сделать памятник, в котором нет наций, стран, народов.
Ценность этого места — именно как точки отсчёта. Как полюса правды — где можно сказать себе: «Вот тут, в этом месте было так, что правда победила». В этом его сила и значение. Потому это не памятник, а именно храм. Он претендует на абсолютную святость.
Это чувствуется и в том, что на обширных каменных пространствах кургана нет ни единого граффити (а сколько простора, казалось бы).
Думается также о том, какова будет дальнейшая история этого памятника. Ведь история длится. Будет ли он со временем забыт и останется стоять уже под другим названием, с другими цветами и легендами? Или его разберут люди, которым он станет уже безразличен?
Можно оспаривать планетарную значимость Мамаева кургана. Несомненно, однако, он имеет первостепенную ценность для России как отдельной страны. Это одно из немногих волшебных мест — именно для этого конкретного государства. Сейчас Мамаев курган — одно из её оснований, может быть, даже самое значимое. Если эта страна хочет сохраниться в звании мировой империи, она должна поддерживать свой храм в должном состоянии. И наоборот — запустение Мамаева кургана с необходимостью будет главным индикатором близящегося конца России как единого и исторического государства.

Самара, Самара вновь…
В отличие от Волгограда — вот город с будущим. Улицы, где — словно Волга в своё русло — меж домов вливается жизнь. Эта жизнь пока не пропиталась временем, не приобрела его терпкость. Но когда придёт момент, Самара будет столицей большого края. Или городом ещё неизвестной святыни, или рулевой кабиной на целый материк.
Самара ждёт свою судьбу.

Мне очень нравится этот город.
Прекрасны привокзальные улочки Самары. Тихие, пыльные. Они напоминают нашу качинскую слободу. Можно встретить здесь каменные строения с глухими кирпичными дворами и деревянные, падающие заборы. И тихие трамваи. Они не громыхают, как у нас. Рельсы их уложены мягко.
Солнце в Самаре не раскалено. На любой улице найдётся от него тень.

Мне нравится даже нелепый, перекрученный самарский вокзал, самый высокий в стране. Когда едет поезд, все кресла в зале ожидания дрожат. Кажется поначалу, что это твоя галлюцинация. Ведь так же бывает, когда засыпаешь — твоё тело иногда словно внезапно куда-то падает.
Когда проходит поезд, самарский вокзал колеблется на грани сна.

Невдалеке от вокзала в Самаре есть чудесная книжная лавка. Называется она почему-то «Транспортная книга», но по сути представляет собой хороший букинистический магазин.
Стоит посетить его также для беседы с хозяином. Это крайне разговорчивая, бурлящая своей говорливостью и приятная личность.

Ещё одна примечательность Самары — статуя Чапаева с исчезающей тачанкой. Дело в том, что эта тачанка была сделана, в отличие от остальной скульптурной группы, из металла. Потому её постоянно воровали.
Я зашёл на площадь Чапаева, дабы поглядеть на это динамическое произведение. Свидетельствую: на середину мая 2009 года очередная версия тачанки была на месте.

Лишь одно неприятное впечатление оставила Самара, перед самым отъездом. Оно было таким.
Я стоял у входа на вокзал. Откуда-то с перекрёстка вывернула вдруг и полилась ближе чёрная людская стая. В лад друг другу орали голоса. Громыхал барабан. Он нарушал звуки речи и делал слова непонятными. Сливались в шуршащую массу чёрные куртки. Только солнце блестело в застёжках и вспыхивало иногда искоркой в этом тёмном ряду.
Поначалу этих парней можно было принять за футбольную фан-группу «Крыльев Советов». Лишь когда они подошли ближе, стало можно разобрать нелепую речёвку:

и стало понятно, кто это.
А я как раз стоял олицетворением заграничного гниющего глобализма — с импортной колой и пакетом картошки фри в руках (любимой моей, макдональдсовской — в Самаре есть Макдональдс, у самого вокзала). Я решил ни за что не сходить с их пути и не опускать глаз. Впрочем, гоповская толпа близоруко не заметила меня и, громыхая, полилась в темень вокзала.
Охранники завернули их назад. Там как раз приехала дежурная машина. Но милиция, которая столь любит окоротить нарушителей (пьют пиво на улице? Прекратить! Человек с бородой? С рюкзаком?! Проверить немедленно!) почему-то стояла в нерешительности.
Принято у нас называть фашистов подонками. И нелюдьми. И мразью. Но это были не звери и не мразь, а вполне себе обычные ребята. Только разве средний уровень длинноволосости у них был понижен. И так же случайно большинство из них могло быть сегодня в иной тусовке — любого цвета, любой цели. Лишь позже, если потакать их речёвкам, позволить им развиться дальше — они смогут нарушить стерженёк внутри себя, станут хвалиться своими черносотенными успехами, гордиться своим злом. Пока же это — не так.
Закончился же коричневый марш следующим образом. Рядом со мной стоял пожухлый человечек в пиджаке. Он позвонил куда-то («начальник какого-то там департамента» — гулко прозвучало из трубки — даже я услышал), а затем подошёл к ментам, и сказал им пару слов. Видимо, разрешительных.
Тут же черноробые стражи покатились вниз, по пешеходному мосту, к нацистам, сминая их в недра дежурной машины. Скоро вся эта смешанная группа уехала в часть, писать протокол.
Всё успокоилось.

И вот последняя остановка перед возвращением домой, в Сибирь. Собственно, Уфа уже отчасти и есть Сибирь.

Рядом с городом протекает Агидель, она же Белая река. Вся Уфа укладывается в одну узорчатую излучину этой реки.
Однако, как многие исламские города, Уфа отгораживается от воды. Самая выгодная часть города — набережная — отодвинута куда-то за рельсовое полотно. Её, этой набережной, даже и вовсе нет. Увидеть течение Агидели можно лишь с высокого холма в центре города.

Вокзал, примечательный надписью «?ф?», больше не интересен ничем. Это целиком совочное произведение.
По российской традиции, на вокзале идёт вечный ремонт. Перестройка ограничивается, по сути, лишь тем, что сверху добавится лишь пузатый купол, да по стенам домажут арабесок. Аляповатая мозаика есть уже в кассовом зале и сейчас. Нет никакой возможности понять, что именно она изображает.
Для этого приземистого здания удивительно высоким и пустым кажется зал ожидания. Приятно находиться в нём. Даже твоё дыхание обладает здесь эхом.

Тут же интересное изобретение сферы контроля — билеты на электричку проверяют не в вагоне и даже не на перроне — прямо на вокзале. Бывает, лишь для того, чтобы прорваться к табло с расписанием, ты должен дважды продемонстрировать свою избранность: «Да не на электричку я — вот мой плацкарт».

Башкиры в целом — наименее красивый народ. Даже молодые девушки (казашки, например, красивы именно молодостью) имеют какой-то болезненный румянец. На этом фоне и русские кажутся какими-то подвядшими, что ли.
Возможно, чтобы оценить башкирский стандарт красоты, надо привыкнуть к нему. В любом случае, он специфичен.

Башкирский драмтеатр — совершенно резиновое по виду здание. Он раздут, и кажется, что вот-вот спустится. Рядом стадион «Динамо» — тоже приземистый и пузатый. Но он не резиновый, скорее картонный.

Наверное, нет в России города, где не побывал Ярослав Гашек, и где в честь этого не прилепили мемориальную доску.

Совершенно где-то на задворках стоит президентская администрация. То есть, по существу-то в центре, в лучшем месте — на набережной Агидели. Но в Уфе это считается задворки: река, драные газоны, земляные дороги, деревянные трущобы внизу, прямо на виду президентского окна. Зато лишь отсюда и открывается лучший вид на Агидель и окрестности.
Однако заходить на эту площадь отчего-то нельзя. Это предел охранительства. То, что нельзя войти в президентский дворец, мы уже привыкли (хотя в Казани, кажется, можно и это). В Уфе же запрещено даже смотреть на дворец. Видимо, взгляды плебеев разрушают ауру этого почтенного заведения.

Близится школьный последний звонок. Вокруг бродят скованные тинейджеры в пиджачках, полувзрослые девушки в своих нарочито детских фартучках, бросают короткие взгляды — не смотрит ли кто на них.
Я пришёл на главную уфимскую гору, с памятником Салавату Юлаеву, и разлилось вокруг меня это выпускное юношеское море. С шампанским, с сигаретами и шариками. Со смущёнными улыбками и фотографиями во всех возможных сочетаниях. С одинокими мамашами и накрашенными учительницами. С глубокими вырезами на девических платьях, открывающими совсем не так и не то. С нелепыми пышными причёсками. С букетами и фужерами и открыточками на память. Со стеснительным, но столь обнадёженным ожиданием — что же будет дальше. И в то же время с грустью, с неожиданной грустью в сердце.
На этом выпускном фоне я думал о нас с тобой и о нашей маленькой дочери.
Что скоро и она вырастет и тоже пойдёт в школу. Годы пройдут быстро, как рука перелистывает страницы. И тоже у неё будет выпускной.
Мы купим ей красивое платье и подарки. Чтобы она была лучшей из всех, самой красивой — и не только для нас.
У детей своя жизнь. И мы не будем мешать ей в этот день. Но мы станем с тобой незаметно смотреть — чтобы никто нашу девочку не обижал. Чтобы ей было весело, и нисколько, нисколько не грустно.
Тогда мир отзовётся на наше пожелание и придёт к ней добром. Жизнь продолжит разворачиваться перед ней, красить дни в новые краски, в невиданные никем ещё узоры.
И мы с тобой тоже отражаемся в этих узорах. В глазах нашей дочери мы отражаемся, и уже тем самым наши жизни оправдываются. Ведь отчасти мы живём для неё — не правда ли? А значит, ей повезло — нашей с тобой Вишенке.
Я дописал эти слова, закрыл блокнот и пошёл — через выпускное море, через солнечную предвечерную Уфу — к вокзалу, к поезду, который повезёт меня домой.

И через два дня я приехал, наконец, домой.
Путешествие кончилось, и кавказский дневник был окончен.
Красноярск снова встретил дождём. Как обычно, когда приезжаю из дальнего путешествия, город стесняется моего обновлённого взгляда.
Я же понимал его смущение, дал ему высохнуть, приготовиться, и вышел уже в свой — сизый, дымчатый, прохладный, но не холодный ничуть,— свой родной город.