1

— Неужели снова национальный вопрос? — сказал Федин, положив телефонную трубку.
Ему позвонила неведомая Валентина Андреевна, а телефон ей дали пензенские монахи, которых он защищал. Теперь по их совету связалась с ним и эта православная прихожанка, которую, как она глухо говорила, "изживали соседи". Федину было неприятно слышать, как камнями закидывали ее дом, как пытались надругаться над ее дочерью, как воровали гусей и другую живность. И все из-за чего? Сосед слева, человек известной национальности — Шарлай (прямо как Шарлатан) позарился на ее участок, сосед справа, вроде с русской фамилией — Песчанов, даже отсудил несколько метров земли. И теперь ей еще грозила уголовка: работник Шарлая, узбек Хайдаров, написал, что она своровала у его хозяина мешок утеплителя и банку мастики. И все это случилось в деревне с символичным названием Доскино, рядом с городом с не менее звучным названием Богородск. В глубинке. С людьми, которые не испытывали особой любви к православным.
— Они так и сказали: "Мы тебя, монашка, посадим!" — этими словами закончила Валентина Андреевна.
Вот что понял адвокат из ее сумбурного рассказа.
Договорились: переведут деньги на дорогу — и он приедет.

И вот он ехал в Нижний Новгород, в волжскую столицу, которая помнила царя Василия Третьего, стояла крепостью от набегов татар, слышала призывы Минина и Пожарского на защиту от других инородцев — в город при впадении Оки в Волгу.
В этом городе пряталась от милиционеров, посланных соседями, бывшая учительница. Ехал, а навстречу катил усиливавшийся холод, который кутал пассажиров в теплые вещи, на проводника натянул тулуп, и тот, бедолага, скакал около титана в тамбуре, доводил воду в нем до кипения, чтобы хоть как-то повысить температуру в вагоне, а потом спускал пар, чтобы не разорвало.
Федин наблюдал за суетой в вагоне, накрывался поверх куртки одеялом и думал: "Какая она — прихожанка? Дородная или чахлая? Напористая или заморенная? И как ее угораздило попасть в такую кашу?" Но ответа он не знал, хотя его немалый адвокатский опыт говорил о том, что многие соотечественники оказывались в подобной ситуации. И в такт его молчанию срезом огромных деревьев, словно подровненных ножом, стелились матовые поля.
Его не поразил вокзал, показавшийся слишком маленьким для города со столь богатой историей. Видел он вокзалы побольше в Самаре, в Ростове, в Челябинске, даже в Уфе, а тут — как бы ограненный заводской цех, только напичканный не станками, а солдатами, мешочниками, спрятавшимися от мороза бродягами…
Не поразил трамвай, который долго не приходил, дав прочувствовать все прелести мороза, а потом тряс пассажира в желобе двухэтажек, перешедших в пяти- и девятиэтажки былого расцвета социализма. И вот он в доме, куда его повела дочь учительницы Ксюша, недавняя студентка, в дубленке и сапожках, замотанная по самый нос огромным, как кашне, платком. И вот — сама Валентина Андреевна, несмотря на боль и горечь, обрадованная его приезду сухонькая женщина с мешочком в нижней части шеи.
"Щитовидка", — подумал Федин, здороваясь.
Вскоре он сидел в простенькой комнате с диваном, столом и трюмо, и эта женщина с подушки дивана фонтанировала фактами, желая рассказать все сразу.
— Давайте по порядку… — Он остановил ее. — Когда начался конфликт? Что было и как?
И словно заснул, слушая ее. Она рассказывала, как по совету батюшки продала квартиру в Нижнем ("Нижнем Новгороде", — понял Федин) и купила дом в пригороде.
"Надо же, какие советы батюшек бывают!" Она словно упрекала батюшку за этот свой опрометчивый шаг.
С двумя дочерьми, казалось, зажили: завели кур, гусей, растили овощи на огороде. И вдруг сосед Песчанов ей предложил: "Продай участок мне!" Он строился и хотел расшириться за счет соседки.
Она: "Я только выехала из города, а вы — продать…" Но Песчанов решил: разве женщина с двумя дочерьми противник? Он раздавит ее! Стал ломать забор к Валентине — женщина и ее дочери кинулись защищать. Жена Песчанова расцарапала лицо одной девочке, Песчанов ударил другую, пытался придавить Валентину проволокой к столбу…
Была проверка участкового, но якобы ничего не подтвердилось.
"Как всегда, пользуются беззащитностью слабых", — покачал головой Федин, заметив, как замерла в углу Ксюша.
А мать продолжала рассказывать: состоялся суд, который сначала был на их стороне, а потом все перевернулось, и он вынес решение о расширении участка Песчанова за счет земли Валентины…
Понравилось такое и соседу с другой стороны — Шарлаю. Он предложил: "Валентина! Даю тебе триста тысяч рублей, отдай мне участок". — "Да что вы говорите, он стоит три миллиона!" — ответила. "Ну, тогда получишь три миллиона… проблем!" — обозлился Шарлай.
Объявились узбеки, работавшие на Шарлая. Мать с дочерьми не успевали следить, как пропадали гуси… Наседки… Посыпался мусор на их участок. Полетели бутылки. Узбеки подкрадывались к окнам дома и подглядывали. Дошли до того, что раздевались догола и бегали…
"Ужас!" — Федин глянул на Ксюшу и поразился тому, что та даже не шелохнулась.
Вот такой "благостной" оказалась жизнь в деревне по совету батюшки.
Валентина слегла. Перебралась в Нижний на квартиру к старушке (Федин понял: это там, где они сейчас находятся), за ней смотреть. Шарлай узнал об отъезде "монашки", и его узбеки пошли в атаку. Окружили дом, пытались сорвать решетки, камнями пробили крышу. Дочери спрятались в чулане, оттуда звонили матери, а та, еле двигаясь, теребила все инстанции. И только прибывший наряд милиции урезонил азиатов, которые словно попрятались по щелям, а один, уже зажавший младшую дочь Валентины в углу, рванул через огород в посадку.
"Давят катком!" — ужаснулся Федин.
И вот, когда Валентина уже безвыходно жила на квартире, присматривая за старушонкой, на нее и написали, что она еще и воровка.
"Да я мешка поднять не могу, не то что украсть!" — восклицала женщина.

2

Заныло сердце, и Федин открыл фрамугу, надеясь, что спазм отпустит да заодно проветрится отяжелевшая голова. Попросил чаю. Когда две чашки одна за другой опустели, учительница продолжила. Ее потащили в милицию, кинули в ИВС.
— Но мне почему-то страшно не было, — говорила своим вкрадчивым, вовсе не учительским голосом женщина. — Уезжая с мильтоном (так назвала милиционера), успела схватить молитвенник и всю ночь промолилась.
Потом провели очную ставку с узбеком: тот сказал, что она своровала, он видел.
"Как можешь ты врать!" — воскликнула Валентина. А тот говорил: "Она уперла…" Хотя сам был сторожем, куда-то сам сбагрил.
"А как же ты меня не остановил, раз ты сторож?" — спросила Валентина. "А я побоялся", — ответил узбек. "И это ты говоришь, ты, который бил стекла в моем доме, пытался выломать решетки, воровал гусей?!" Но узбек твердил: "Она… Я ее видел".
Песчанов на очной ставке подтвердил: "Она… Я видел, как несла по двору". Его жена Лысанова поддержала: "Видела…"
Валентину снова поместили в ИВС.
Федин почувствовал, как тонет в потоке событий, которые валились на него.
Но Валентина говорила:
— И когда я была в ИВС, меня чем-то напоили. Я просила воды, а дали такое… Вдруг зажгло в горле. Затошнило. Я звала на помощь, а видела только, как в глазок заглядывали: жива или нет? И только под утро отпустили…
В больнице поняла, что ее отравили. Специально или нет, но врачи констатировали отравление. И вот появилось… — показала на мешочек на шее.
"Час от часу не легче…"
После отравления у нее что-то произошло и с головой, не говоря уже о давлении, и т.д. и т.п. И вот он, Федин — третий по счету адвокат, которого ей посоветовали. Зная, как он боролся за монахинь, она надеялась, что теперь он будет бороться за нее.
"Как у монахинь: Бог троицу любит", — Федин вспомнил дело монахини.

Федин выпил еще две чашки крепкого чая, посмотрел документы — и работа пошла: дочь Валентины принесла ноутбук, и он печатал. Набирал жалобы во все инстанции, понимая остроту момента, когда надо было если и не переломить ситуацию, то хотя бы сбить, остановить волну, катящую на бывшую учительницу.
За печатанием забыл про бутерброды с маслом, вермишель с сосисками на столе.
Все остыло, когда он выпрямился и выдохнул:
— Это надо распечатать и разослать! Начнем отбиваться!
Валентина смотрела на него с умилением, говоря:
— Прежние адвокаты не написали ни одного заявления, а призывали все взять на себя. Получить "немного" и отделаться испугом.
— Ничего себе, немного! Статья "до пяти лет лишения свободы"!
— Да?! — глаза у Валентины округлились.
"Ну и идиоты же с ней работали… Даже не сказали, что ей за такое светит".
— Но "легко отделаться" не то что с последствиями, но с клеймом воровки я не согласна. Я не воровка!
Федина озадачило это утверждение, но, как и в деле монахини, ее твердость убеждала в невиновности.
— Оставайтесь! У нас для вас квартира снята, — сказала Валентина.
— Думаю, сейчас в этом необходимости нет.
Федин понял, что дело его подзащитной находится в состоянии "замирания", ее пока никуда не вызывают. Ему не очень-то хотелось в мороз под тридцать градусов оставаться в чужом городе. Весь февраль для него напоминал гонку по городам и судам, и он был рад любой возможности оказаться в тепле своего дома.
Обсудив с учительницей и ее дочерью, что им делать, что он будет делать, засобирался домой.

Ксюша на трамвае провожала его на вокзал. Теперь Федин ехал в расслабленном состоянии, потому что уже знал немного дело, ведь когда ехал сюда, находился в полном неведении. Он уже не был так молчалив.
— Идиоты! Нашли, с кем тягаться — со слабыми…
Заметив, что на лице Ксюши не дрогнул ни один мускул, подумал: "Мать — монашка. И дочь — монашка".
Купив билет, предложил:
— Может, покажете город?
— Мне надо к сестре ехать.
— Куда-куда?
— В Доскино. Она там одна.
— А что там?
— Охраняет, чтобы дом не разграбили…
"Вот же свалилось…" — пожалел он мать с дочерьми.

Пряча руки в варежки, лицо в капюшон, он ходил по опустевшей набережной Оки и поражался величию окского водного потока, за мостом таранившего волжское течение. Вглядывался в правобережье Оки, которое было усеяно бисером огней, вспоминал Владивосток, где когда-то тоже гулял, и взлетавший в гору свет так же отражался в воде.
Он возвращался в Воронеж не то что с тяжестью, а с какой-то облегченной тяжестью — облегченной тем, что теперь прояснилось, в чем обвиняли его учительницу, и понятен был всплывший в новом ракурсе "национальный" вопрос…
В его душе клокотал естественный протест: "Да образумьтесь! Что вы делаете с женщиной! Что — с ее детьми!"
Но заснеженное пространство за вагонным окном даже не колыхнулось, выказав равнодушие природы к человеку, и как бы навевало холод и на отношения между людьми.
Федин даже невольно восхищался многокилометровой гладью, взлетавшей на холмы снежными одеждами и улетавшей за горизонт полотнищами в редких огнях. Где-то в таких же снежных полях зимовал пока неведомый ему городок Богородск — не Богородицк, что на полпути от Воронежа до Москвы с величественным парком и прудом, а Богородск, известный кожевенными делами.
— Дублением кож и… людей, — сказал Федин в сердцах.

3

Только он вернулся домой, как на него навалилась такая масса других дел, что он, потный даже в минус двадцать пять, носился по судам и постепенно забывал бывшую учительницу из Нижнего. Как вдруг пришла телеграмма — его приглашала к себе следователь из Богородска.
"Бушуева, — увидел фамилию подписавшего следователя. — Значит, знает обо мне… Что ж… Вот теперь и тяни лямку!"
Ехать в Нижний не хотелось. Щемило сердчишко, да еще трещали февральские морозы.
Сколько раз на его глазах ломали других, сколько раз он ломал себя! И это "ломание" стало неотъемлемой частью его профессии. Теперь на это ушло немного времени: полчаса покочевряжился, полчаса одевался, не желая ехать за билетом, час впустую ехал на вокзал — билетов не оказалось, потом сутки ждал дома и лишь за шесть часов до отправления поезда на Казань, который проходил через Нижний, сунул в карман бледно-коричневый проездной листочек.

Пролетали станции, мелькали названия: Грязи, Мичуринск — и под вечер появилась Рязань, показавшаяся какой-то низенькой, тусклой, своей обыденностью напоминавшая райцентр, а не областной город.
Из теплоты вагона вынырнул на устремленную в подбеленную темноту платформу. Съежился. "А ведь когда-то центр княжества, — подумал о былом. — Тогда не было адвокатов, и все решалось куда проще… И честнее".
После Рязани долго ждал Владимир, который словно засветился поставленным на стапели подводным кораблем-вокзалом и часовыми — церквями, выстроившимися в почетный караул над рекой.

С Нижегородского вокзала его путь пролег на автовокзал по мосту через Оку. Его встретила Ксюша, все такая же собранная, внешне спокойная, в дубленке и платке-кашне. С автовокзала поехали на "Газели" по перекатным спускам и подъемам правого берега Оки, по которому разбежались игрушечные домики многочисленных нижегородских пригородов.
Федин заглядывался на заокский простор и представлял себя стражником рати, объезжавшим вверенный ему на охрану край.
Но он не был стражником. Милицейские "стражники" ждали его в Богородске, ждали с Валентиной Андреевной, а он вез справку, что она больна, не может явиться по вызову, чем должен был развеять все надежды "стражников" на ее допрос.
"Доскино"…
От дороги отделилось более узкое шоссе и ушло в поле с березами.
"Богородск"…
— Богом рожденный, — поиграл словами Федин и, поглядывая на чахлые домишки, прилипшие к канавам, пробурчал: — Что-то Бог не очень старался…
Но первое впечатление изменили появившиеся тучные кирпичные особнячки, каждый со своей изюминкой: с колоннами или крылечком, с простыми наличниками или резными.
— Давайте быстрей! — поторапливала Ксюша. — Если мы не явимся, Бушуева наряд пошлет…
— Бу-шу-е-ва, — по слогам произнес Федин, представляя, какая гром-баба встретит их в ментовке.
Но встретила их щуплая блондинка в черном костюмчике, сидевшая за столиком боком к маленькому, как в северных домах, окну.
— Вот, адвокат, — вытащил он удостоверение. — По вашему вызову прибыл…
— А где?.. — подняла свои тусклые глаза.
— Валентины Андреевны не будет… У нас есть бумага: вот. Врач считает, что по состоянию здоровья с ней проводить следственные действия нельзя. Иначе мы ее…
Стоявшая сзади Ксюша кивнула.
— А вы бы могли и побыть в коридоре, — сказала ей следователь.
— Ну, зачем же… Она нам тоже многое скажет. Нужное для вас.
— Так, — Бушуева вчиталась. — А кто это написал?
— Врач-невропатолог, — теперь сказала Ксюша.
Бушуева заерзала.
— Так что… — Федин развел руками. — Мы вообще будем просить приостановить дело.
— Почему?
— А я хочу выяснить у врачей, сколько будет болеть…
— Выясняйте! — вдруг резко сказала Бушуева.
— Если у вас какие сомнения по поводу справки, можете позвонить, там телефон указан, — сказал, несколько успокоившись, Федин.
— Позвоню… Проверю… — Бушуева вертела в руке справку.

4

— Как мы ее! — осторожно прихлопнул по спине Ксюшу Федин, когда они вышли из кирпичного, тоже бывшего как бы купеческого дома. — Мы таких справок достанем, сколько надо, и будем отбиваться!
Он чувствовал легкость: не пришлось нервничать на допросе, о чем-то переживать и отяжелять себя новыми проблемами. Он их отбросил, хотя и понимал, что это только на время.
— Лучше не работать, чем работать, — пробубнил, беря у Ксюши деньги за приезд.
На обратном пути заехали в Доскино, и Федин воочию увидел домик учительницы, который в слепящем пространстве зажало между доминами соседей, с изгородью, разбитой у ворот.
— Это следы того, как они к нам ломились, — говорила Ксюша. Затем — около забора вдоль межи: — Вот сюда придвинули… — Показывая на крышу сарая: — Отсюда к нам на участок прыгали…
У Федина возникло физическое желание набить морду одному соседу и другому тоже — за то, что так осложнили жизнь матери и двум ее детям.
— А сестра в доме, — сказала Ксюша.
— А зайти в дом?
— Нет, не получится. Она закрылась.
— Вот жизнь! — Федин плюнул, глянув на сторожку у ворот Шамрая, в окне которой виднелись три азиата.

Они возвращались назад, а Федин все глубже уходил в себя: "Вот понаехали! И житья нет".
Он часто нервничал по подобным поводам. Когда вел дело медсестры, которую выселяло "лицо кавказкой национальности", или дело студентки, которую "испортил" пламенный потомок из страны царицы Тамары, экономистки — ее унижал поволжский нацмен… Настроение испортилось. Поэтому с Валентиной Андреевной он был скуп в словах.
Сразу спросил:
— У вас справка на сегодня — это хорошо… А могут написать на месяц? На полгода?
— Я думаю, могут. У меня же только ухудшается здоровье.
— Тогда берите, — проглотил комок в горле. — И везите следачке…
Время, которое они выиграли у следствия, он хотел использовать как можно эффективнее:
— И пишите, пишите на следачку, во все инстанции. Я тоже катну. Может, задавим их жалобами — и они дело закроют…
— Ой, закрыли бы! — взмолилась Валентина Андреевна.
Попрощались.

Ксюша убежала к врачу делать новую справку для матери, а Федин воспользовался тем, что до поезда оставалось несколько часов, и поехал на трамвае в центр города. Теперь он ехал и наслаждался: в его городе мэр умудрился уничтожить трамвай — лучший из всех видов транспорта, и теперь он с удовольствием слушал слабый перестук колес, ощущал мягкое покачивание вагона и глазел по сторонам, словно вспоминая свои поездки на трамвае по Воронежу. Вагончик нырял между домами, потом вывернул напрямую и пополз по огромному мосту.
Федин, как на парашюте, завис над километровым катком Оки, а его словно воздушными потоками тянуло и тянуло вверх. Вот вагончик на правом берегу завертелся по спирали, влезая на еще большую высоту, замер над колыхнувшимся в дымке простором, а потом нырнул между холмов и вошел, словно нож, в узкое пространство между старенькими домишками.
Он вышел из трамвайчика и пошел по Большой Покровской.
— Не хуже Арбата! — воскликнул.
Теремной банк. Доходные дома с лепниной. С колоннами. С фигурками богов…
И вдали — скупая по убранству, отвесная стена с плотными бойницами и низко нависшими надлобьями крыши. Кремль!
Он не ожидал увидеть на Волге кремль таким, какой знал и видел на Москве-реке.
Такой же закрытый стенами, такой же подсвеченный снизу и сверху, с яичного цвета стенами и множеством горящих окон административных зданий…
Его повлекло к обрыву. Он попал в Михайловский собор и замер перед опрошенной плитой со скупой надписью: "Кузьма Минин"…
Это был словно финал — финал его нижегородского пути: сначала — к крестьянину, потом — к боярину, спасителю России.

5

На душевном подъеме он вернулся домой. Много энергии уходило на бесконечные рабочие хлопоты: печатал жалобы, отвечал на звонки, сам куда-то звонил… и нередко не находил себе места, вспоминая трех несчастных: мать и двух дочерей.
А вести от них приходили неутешительные: следачка приезжала и хотела войти в квартиру к Валентине Андреевне, и у той снова подскочило давление, и вызывали "скорую"; Ксюша занемогла, и Федин волновался: "Вы уж ее бы поберегли, она же единственная рабочая лошадка осталась". И все глубже чувствовал, как неспокойно в Нижнем Новгороде, и неизвестно, когда пленницы обретут покой.
Уже посещали чуть ли не крамольные мысли: "А если не выдержат?.."
Тогда совсем становилось не по себе.
А зима на исходе еще кружила снежными бурями, то ожесточаясь до минус тридцати, то внезапно передыхая на нулевой отметке. Зажатый между соседними хоромами домик в Доскино представлялся снежной бабой, к которой несмотря на заносы каждый день пробиралась снегурочка Ксюша, чтобы проведать сестру и потом поспешить к матери в Нижний.
"Ох! — вздыхал Федин. — И зачем же я только влез в это дело?"
Дед Мороз будто наяву смеялся: "А чтобы замерзнуть".

Подкатил март, и он, чувствуя, что не за горами тот день, когда его позовут в Нижний, послал эсэмэску: "Можно заранее перевести деньги на приезд…"
Не успел отправить, как раздался звонок.
— Ведь еще никого не приглашают, — говорила Валентина.
— Но ведь пригласят…
— Я до 23 марта больна. Вы нам жалобу напишите, как правильно. Мы вам пришлем документы. Надо жалобу написать.
"Какую еще жалобу? Я их написал уйму!" — подумал и:
— Да, но ведь мне скоро ехать…
И вдруг оттуда прорвалось:
— Мы вам заплатили…
— Как? То, что отдали, ушло на дорогу.
— Но это все деньги… У нас больше нет…
— Как?! Но мы так не договаривались. Ведь все платили… Монахи… А вы…
И вдруг еще:
— Вы нас обобрали! Мы вам говорили, что у нас больше денег нет! — уже кричали в трубку, и он не мог понять, кто это — мать или дочь. — Мы говорили, что у нас всего… тысячи… У нас больше нет!
— Не было такого…
— Вы нас обобрали!.. Вы…
В голове как стукнуло: "Да что ж это такое!" И — зловещий голосок: "Вот видишь, какие они и почему у них такие проблемы с азиатами, с соседями…"
Слушал, и ему… было жаль их.
Но что-то менялось. Те, ради кого еще пять минут назад он готов был броситься в огонь и воду, подкосили его.
— Мы напишем на вас… Мы ославим вас как адвоката… Мы…
— Дайте Ксюшу, — еще пытался он что-то объяснить — может, хотя бы Ксюше.
— Верните наши деньги!.. — Только теперь он понял, что это кричит Ксюша.
Он не выдержал. Бросил трубку. Раздался снова звонок и тот же вопль. Его попытка что-то возразить оказалась безуспешной. Снова звонок, снова…
Он уже не хотел брать трубку, но берет и слышит: "Покайся!"
Опять пиканье… И снова: "По-кай-ся!"
Он отключил телефон, представив, как мечутся мать и дочь по комнате, проклиная его и всех адвокатов на свете. Чувствуя, как сдавило под лопаткой и щелкнуло в ушах — прыгнуло давление, — полез в карман за таблеткой.
Посмотрел в бумаги:
— Да вот заплатила… Всего… И на какие я поеду…
Теперь эхом кричало внутри: "Обобрали… Нищих…" И гремело: "Покайся!.."

Всю ночь проворочался, и это "Покайся!" гудело в ушах.

6

"Если так на тебя кричали, то как на следователя?" — раздумывал он, поглядывая на аппарат, который молчал.
Першило в горле. Он как бы заглушал в себе Нижний, звавший и отталкивавший, не без горечи думал, что не увидит "Арбат", "Кремль", не будет стоять над Окой, над Волгой, не обрадуется экзотичному городу. И не поможет маме и двум девочкам. Или поможет? А как? Будет ездить за тысячу километров за свой счет? Нет уж… Он не владелец пароходов, заводов, даже худого киоска на рынке, чтобы спонсировать такие выезды. И лишь горчило, что так все быстро оборвалось…
Национальный вопрос теперь перерос в адвокатский.
И иногда, прямо среди ночи, над ним словно взлетала тетка с клюкой и кричала: "Покайся!"
И он просыпался в поту. И чувствовал, что попал в тупик, из которого не выдел выхода.

Сколько веревочке не виться, но пришла телеграмма: его вызывали в Богородск.
Сначала Федин телеграмму не взял.
— Вы адвокат? — спрашивала через дверь почтальон.
— Нет. Его нет. А что там?..
— Телеграмма…
— Откуда?
— Из Нижнего Новгорода…
Но потом принесли телеграмму повторно, и он ее взял. Но в Богородск ехать не собирался. И теперь разрабатывал план, как увернуться от поездки:
"Заболеть?.. Сказаться занятым по другому делу?.. Да и как я ее могу защищать, когда меня… и в хвост и в гриву".
Он не мог даже предположить, что "монашка" окажется такой рьяной.
На то, чтобы определиться с поездкой, у него оставалось несколько дней.
Говорил себе: "Нет-нет, ни за что не поеду… Пусть их потаскают, пусть понервничают, пусть узнают, как на адвоката такое нести…" Хотя все время в сердце ныло: "А как им, этим бедолагам?.. Да еще без юриста".
Однако реальность становилась все прозаичнее: казавшиеся раньше агнцами, бывшая учительница и ее дочь, которых хотят загрызть окружившие их волки, представлялись теперь не овечками, а страшилками, которые не всякому зверю по зубам.

Таился, таился, но попался на крючок: позвонила Бушуева. Он отговаривался, говорил, что собирается ехать, но подзащитные вроде от него отказались — намекал на телефонный разговор с криками, и еще говорил о неотложных местных делах.
— Ну что ж… Только пришлите что-нибудь в свое оправдание, — сухо сказала Бушуева, видимо, тоже доведенная до ручки.
Получив такое негласное согласие на его отсутствие, с приподнятым настроением он побежал на почту, отбил телеграмму, что прибыть не может. На сердце вроде бы полегчало, но занозой подспудно нет-нет да тревожило: "А не в больнице ли она? А жива ли?.."

Время шло, подтапливая снег, изливаясь с крыш струйками, бурля ручейками по земле, и все глуше становились воспоминания о бедолагах в Нижнем, и отдалялся от него этот город… Но судьбы матери и дочерей так и не отпускали его полностью. Ему бы поехать туда, пусть и за свой счет, прояснить ситуацию, снять камень с души. Он даже собирался в дорогу, но, когда доходило до того, чтобы купить билет, сдвинуться с места не мог, и только крепко жмурился на яркое апрельское солнце.

В напоминание вытащил из почтового ящика конверт с круглым штампом отправителя "Нижний Новгород…"
"Федину", — прочитал.
Дали знать о себе учительница с дочками? Требуют назад деньги? Просят приехать? Прощения? Вот бы…
Заходил кругами по комнате. Посмотрел на графу отправителя: "ГУВД Нижнего Новгорода…"
"О, боже! Неужели накатали на меня заявление? Завели дело? — звучало внутри. — А следовало… Негоже бросать болящую с дочками…"
Он вытащил из конверта свернутый вдвое листочек.
Никчемная бумажонка! Это к нему пришел ответ на одну из жалоб на следователя.
Он чуть не подпрыгнул. Эх ты, а думал… А тут — тьфу!..
Но внутри что-то зловеще заныло: "Не говори гоп, пока не перепрыгнешь". Задумался: что-то не то! Видимо, драка идет, и еще не факт, что минует меня…
Смотрел в окно: низко к земле опускались набухшие облака, грозя разразиться холодным дождем, а может, и снегом… И содрогнулся от мурашек, пробежавших по спине.

А весна вовсю бушевала кругом, цвели вишни и терпко пахло черемухой. Федин пару раз съездил на дачу, поковырялся на грядках, пытаясь отвлечься и отдохнуть.
Клиентов у него перепадало не особо, и он даже подумывал: может, самому объявиться в Нижнем, реанимировать незаконченное дело? Ему мало верилось в то, что устояла в схватке с "мильтонами" и нацменами учительница — ее болезнь обострялась. И возникал вопрос, вывернулись ли из жуткой передряги ее дочери, сумели ли продать дом в Доскино и купить комнатенку в Нижнем, где бы их никто не трогал?..
Вроде бы гром над Фединым не грянул, и жизнь шла без серьезных терзаний, но нередко вдруг ни с того ни с сего безысходно вспыхивал в его сознании похожий на вой крик: "По-кай-ся… По-кай-ся…"