Необходимо сразу внести тематические ограничения: речь в статье пойдет только о литературных, филологических аспектах в обсуждении мотивов "бесовства". Богословская и религиозно-философская проблематика будет затрагиваться лишь в тех случаях, когда они необходимы для прояснения каких-то смысловых пластов в произведениях. Не потому, что в богословском или религиозно-философском подходах есть что-либо предосудительное, а потому, что это – иная плоскость рассмотрения, не входящая в объем филологических задач.
Филологический подход к заданной проблематике предполагает ответы на следующие вопросы: какие сюжетные мотивы, какая символика, какие типы героев  в русской литературе Нового времени связаны с темой "бесовства". Не менее важно осознать, какие тексты формировали общее пространство этого, несомненно, мифологического, мифопоэтического сюжета в русской культуре, какие евангельские или библейские сюжеты могут считаться константными при воплощении или обсуждении темы "бесовства" в литературе и публицистике.
История мифа о "бесовстве" потребовала бы серьезной монографии, однако без указания хотя бы основных произведений, с которых началось осознание важности этой темы для русской культуры, обойтись невозможно. В литературе XIX века формирование мифа о "бесовстве" началось в творчестве Пушкина (баллада "Бесы", "Капитанская дочка"), Лермонтова ("Демон"), было продолжено в романтической прозе Гоголя ("Страшная месть",  и получило новые сюжетные импульсы в романах Достоевского ("Преступление и наказание", "Братья Карамазовы", "Бесы"). Именно эти произведения обозначили основные сюжетные вариации и мотивы русского литературного мифа о "бесовстве".
Важнейшие мотивы, заданные пушкинской балладой "Бесы", перечислены в работе В.А. Грехнева "Мир пушкинской лирики" [1 : 227-246]. Они разделяются на "опорные детали предметного плана" и на эмоционально-психологические состояния и жесты. К предметным мотивам относится, прежде всего, фигура героя – странника (путника), скитальца. С его образом неразрывно связан мотив дороги (пути) или его антиномия - бездорожье, утрата пути в прямом и символическом смысле. Дорожные блуждания героя – сюжет, связывающий оба названных мотива, который тоже может быть прочитан в прямом и символическом значении. Характер движения – кружение ("В поле бес нас водит, видно, И кружит по сторонам", "Закружились бесы разны", "Сил нам нет кружиться доле") создающее вихри, хаос, смешение, бессмыслицу. Атмосфера, окружающая героя, - ночь, тьма, тучи, снег. Эмоционально-психологические мотивы, по мнению В.А. Грехнева, - совмещение страха и тоски, а также своего рода "зачарованности" встречей с иным миром.
В "Капитанской дочке" все эти мотивы разворачиваются в микро-сюжет в сцене бурана. Заблудившийся герой, потерявший дорогу ("невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом"), ночной буран, вихрь, метель ("все было мрак и вихорь"), хаос ("В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем"). Встреча с Вожатым-Пугачевым соединяет тему "бесовства" с темой "бессмысленного и беспощадного" "русского бунта".
В поэме М.Ю. Лермонтова "Демон" и в повести Н.В. Гоголя "Страшная месть" тема "бесовства" задает новую сюжетную схему, воплощается в новых сюжетных вариациях и требует новой системы персонажей. Речь идет о борьбе двух сил (двух мужских героев) – светлой и темной, ангельской и демонической, хаоса и космоса – за женственную Душу мира, томящуюся в земном плену. У Лермонтова эта борьба антиномических персонажей (Демона и Ангела) за душу земной девушки Тамары значительно усложняется. Действие одновременно происходит и в космической, и в земной сферах, по выражению Ю.В. Манна, "“земной” романтический конфликт проецирован на небесно-астральный фон" [2 : 250]. Утрата пути, мотив блуждания героя- странника воплощается в судьбе Демона, отпавшего от Бога и отрицающего мироздание. И если сравнивать сюжет "Демона" с пушкинскими вариациями темы "бесовства", то, с одной стороны, можно говорить о конкретизации сферы эмоционально-психологических мотивов (перенесение конфликта во внутренний мир по крайней мере двух персонажей – Тамары и Демона: губительность стихии страсти, обреченность на  одиночество и отчуждение), с другой – о совмещении предметных земных мотивов с их "расширением до беспредельного, космического масштаба" [2 : 251]. По точному определению Ю.В. Манна, "впервые в русской литературе романтический конфликт был расширен до драмы субстанциальных сил" [2 : 252]. Встретив Тамару, Демон начинает мечтать о красоте, добре, гармонии и возвращении к изначальному Раю, но лишь вновь претерпевает отвержение и изгнание. Для Тамары же встреча с Демоном оказывается причиной смерти в земном мире и переходе в райскую обитель после победы Ангела над Демоном. Мотив "кружения" в поэме преобразуется в мотив трагического "вечного возвращения".
В повести Н.В. Гоголя "Страшная месть" сюжет борьбы темных и светлых сил за женственную душу связывается с формированием в сознании писателя мифа о судьбе России [3; 4; 5; 6]. Впервые наиболее отчетливо эта мысль прозвучала в лирической публицистике Андрея Белого, для которого "Страшная месть" играла исключительную мифопорождающую роль в его собственном художественном мире. Особенно важны для понимания этой темы статьи Белого "Луг зеленый" (1905), "Гоголь" (1909) и книга "Мастерство Гоголя" (1934). В первых двух статьях Белый соединяет гоголевский сюжет с общим для "младших" символистов мифом о Душе мира, томящейся в земном плену в ожидании героя-спасителя, мифом о борьбе сил Хаоса и Космоса за Душу мира. Впервые в русской культуре этот сюжет нашел свое развернутое воплощение в поэзии и философии Владимира Соловьева. К привычным вариациям этого мифа (миф об Эвридике, сказочные сюжеты о спящей красавице, мертвой царевне, пленной царевне, о Людмиле в плену у Черномора, о Брюнгильде в "Кольце Нибелунга" Р. Вагнера) Белый добавляет сюжет о гоголевской пани Катерине в плену у колдуна: "Россия уподоблялась символическому образу спящей пани Катерины, душу которой украл страшный колдун, чтобы пытать и мучить ее в чуждом замке. Пани Катерина должна сознательно решить, кому она отдаст свою душу: любимому ли мужу, казаку Даниле, борющемуся с иноплеменным нашествием, чтобы сохранить для своей красавицы родной аромат зеленого луга, или колдуну из страны иноземной, облеченному в жупан огненный, словно пышущий раскаленным жаром железоплавильных печей. В колоссальных образах Катерины и старого колдуна Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины – Красавицы, стоящей на распутье между механической мертвенностью и первобытной грубостью" [7 : 377-378].  Не случайно такой поворот темы был сразу отмечен Блоком при первой публикации статьи "Луг зеленый" в "Весах": "Более близкого, чем у Тебя о пани Катерине, мне нет ничего" [8 : 233].
Наконец, в романах Достоевского миф о "бесовстве" обрел новое сюжетное развертывание и усложнение привычных мотивов. Прежде всего, тема "бесовского наваждения" прямо связана, как в повести "Капитанская дочка", с темой бессмысленного, безрелигиозного бунта. Роману предпосланы два эпиграфа. Первый – отрывок из пушкинских "Бесов":

                           Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
…………………………….
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

В выбранном отрывке сконцентрированы важнейшие символические мотивы мифа о "бесовстве": утрата пути, кружение, эмоции страха и тоски.
        Второй эпиграф связывает пушкинских "Бесов" с сюжетом из Евангелия от Луки, Христос, изгоняю­щий бесов из больного человека в стадо свиней: "Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидев случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся" (Лк. 8 : 32-36).
Смысл и связь этих эпиграфов про­ясняется в структуре романа: после разгула "бесовской" смуты, убий­ства Шатова, пожара, в котором гибнет Хромоножка, сцены самосуда, в которой гибнет Лиза, следует сцена чтения Евангелия у постели умирающего Степана Трофимовича и символическое толкование эпи­зода об изгнании бесов: "Видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней – это все язвы, все миазмы, вся нечи­стота, все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России за века, за века. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься в свиней. Но больной исцелится и “сядет у ног Иисусовых”… и будут все глядеть с изум­ле­нием" [9 : 499].
Вяч. Иванов, посвятивший роману "Бесы" отдельный очерк в исследовании "Достоевский и роман-трагедия", назвав его "Экскурс. Основной миф в романе “Бесы”", прочитал его через сюжет, сформировавшийся в творчестве Лермонтова и Гоголя:  борьбы за Душу мира "бесовских" и светлых сил, причем, в соединении с национальным изводом этого мифа: "Достоевский хотел показать в "Бесах", как Вечная Женственность в аспекте русской Души страдает от засилия и насильничества "бесов", искони борющихся в народе с Христом за обладание мужественным началом народного сознания. Он хотел показать, как обижают бесы, в лице Души русской, самое Богородицу (отсюда символический эпизод поругания почитаемой иконы), хотя до сами́х невидимых покровов Ее досягнуть не могут (символ нетронутой серебряной ризы на иконе Пречистой в доме убитой Хромоножки). Задумав основать роман на символике соотношений между Душою Земли, человеческим я, дерзающим и зачинательным, и силами Зла, Достоевский естественно должен был оглянуться на уже данное во всемирной поэзии изображение того же по символическому составу мифа – в "Фаусте" Гете. Хромоножка заняла место Гретхен, которая, по разоблачениям второй части трагедии, тождественна и с Еленою, и с Матерью-Землей; Николай Ставрогин — отрицательный русский Фауст, — отрицательный потому, что в нем угасла любовь и с нею угасло то неустанное стремление, которое спасает Фауста; роль Мефистофеля играет Петр Верховенский, во все важные мгновения возникающий за Ставрогиным с ужимками своего прототипа. Отношение между Гретхен и Mater Gloriosa — то же, что отношение между Хромоножкою и Богоматерью. Ужас Хромоножки при появлении Ставрогина в ее комнате предначертан в сцене безумия Маргариты в тюрьме" [10: 440-441].
Помимо романа "Бесы",  Достоевский затрагивает эту тему в эпилоге романа "Преступление и наказание", где, в описании сна Раскольникова в тюремной больнице, картина массовой одержимости ("бесноватости") приобретает характер всемирной антиутопии: "Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса" [11 : 419-420].
В романах Достоевского миф о "бесовстве" получил наиболее полное развитие, как в национально-историческом, так и в индивидуально-психологическом аспекте. У Достоевского отчетливо прозвучала и тема искупления, спасения, освобождения от власти бесовства над человеческой душой. Обращение к евангельскому сюжету об исцелении бесноватого – лишь один из путей спасения, уповающий на Божью милость и чудо. Еще один путь, исходящий скорее от человека и его способности к покаянию, обсуждается в очерке Достоевского "Влас", входящем в "Дневник писателя" за 1873 год.  Рассказав историю о том, как деревенский парень попытался выстрелить в святое причастие, но в последний момент увидел перед собой распятого Христа и упал "в бесчувствии", после чего много лет провел в покаянии, Достоевский комментирует: "Иной добрейший человек вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, – стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, т.е. когда уже идти больше некуда"[12 : 35] .
Из этого, по необходимости краткого обзора, видно, что к концу XIX в. русский национальный миф о "бесовстве" сложился в нескольких сюжетных вариациях: встреча с иным, демоническим миром, блуждания и утрата пути, власть стихии в природе и человеческой душе, борьба двух сил за овладение Душой мира (в национальном варианте – символическая борьба за душу России), духовная провокация, противостояние "бесовским" силам, покаяние, спасение.
Мотивы мифа о "бесовстве" возникают в русской публицистике еще в связи с осмыслением итогов первой русской революции.
Так, С.Н. Булгаков в статье "Героизм и подвижничество", вошедшей в знаменитый сборник "Вехи" (1909), противопоставляя религиозную народную культуру и безрелигиозный героизм русской интеллигенции, в заключении статьи, ссылаясь на Достоевского, обращается к его аналогии с евангельским сюжетом об исцелении бесноватого: "Достоевский в "Бесах" сравнивал Россию и, прежде всего ее интеллигенцию с евангельским бесноватым, который был исцелен только Христом и мог найти здоровье и восстановление сил лишь у ног Спасителя. Это сравнение остается в силе и теперь. Легион бесов вошел в гигантское тело России и сотрясает его в конвульсиях, мучит и калечит. Только религиозным подвигом, незримым, но великим, возможно излечить ее, освободить от этого легиона. Интеллигенция отвергла Христа, она отвернулась от Его лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится, вместе со своей родиной, за эту измену, за это религиозное самоубийство. Но странно, – она не в силах забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведенного над собой опустошения. Отказавшись от Христа, она носит печать Его на сердце своем и мечется в бессознательной тоске по Нем, не зная утоления своей жажде духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней правде кладет на нее свой особый отпечаток, делает ее такой странной, исступленной, неуравновешенной, как бы одержимой" [13: 72].
        Однако уже в 1917 г. видные российские публицисты, философы, писатели почти единодушно определили происходящее в стране как разгул "бесовства", одержимость злом. При этом столь же единодушно вспоминали все тот же евангельский эпизод исцеления бесноватого, превращенный в романе Достоевского в символ исторического заблуждения и возможного спасения России.
        В сборнике "Из глубины" (1918), в котором приняли участие философы и публицисты, печатавшиеся в либеральной "Русской мысли", закрытой в 1917 г. (часть из них участвовала и в знаменитых "Вехах" в 1909 г.) тема "бесовства" в связи с революционными событиями 1917 г. неоднократно звучала в статьях С.Н. Булгакова "На пиру богов. Proetcontra. Современные диалоги" и Н.А. Бердяева "Духи русской революции".
        Статье Бердяева предпослан тот же пушкинский эпиграф, что и роману "Бесы".  В первых же строках статьи автор называет происходящее в России "страшной катастрофой" и настаивает на том, что корни этой катастрофы обнаружены русскими писателями в ее историческом прошлом, что "бесов, давно уже владеющих русскими людьми"[14: 250], видели и Гоголь, и Достоевский, и Толстой, каждому из которых посвящен самостоятельный раздел статьи: "Много есть русских бесов, которые раскрывались русским писателям или владели ими, - бес лжи и подмены, бес равенства, бес бесчестья, бес отрицания, бес непротивления и мн, мн другие. Все это –нигилистические бесы, давно уже терзающие Россию" [14: 252]. Особое значение отводится именно творчеству Достоевского, которого Бердяев, вслед за Мережковским, называет "пророком русской революции" [14: 259]: "Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют не человеческие духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь "Бесы", то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и предсказать. В маленьком городе, во внешне маленьких масштабах давно уже разыгралась русская революция и вскрылись еще духовные первоосновы, даны были ее духовные первообразы" [14: 289].
        Показательно, что в бердяевской характеристике революционного "бесовства" повторяются многие символические мотивы, отмеченные еще в "Бесах" Пушкина: "Он предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий в хлыстовской русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым кружением. Это исступленное вихревое кружение и описано в "Бесах". Там происходит оно в небольшом городке. Ныне происходит оно по всей необъятной земле русской. И начало это исступленное вихревое кружение от того же духа, от тех же начал, от которых пошло оно и в том же маленьком городке" [14: 289].
        С.Н. Булгаков продолжает размышления, начатые еще в статье "Героизм и подвижничество". Жанр философского диалога, созданный во многом под воздействием "Трех разговоров" Вл. Соловьева, позволял автору сопоставить позиции носителей разных идеологических убеждений и разного личного опыта. Среди участников диалога – Общественный деятель, Боевой генерал, Дипломат, Светский богослов, Известный писатель и Беженец. Нетрудно заметить, что некоторые из этих персонажей (Дипломат, Боевой генерал, Светский богослов, Общественный деятель) имеют прототипы в "Трех разговорах" (Генерал, Дипломат, г-н Z), другие же (Известный писатель, Беженец) отчасти их варьируют или дублируют, отчасти берут на себя функции заинтересованного слушателя, воплощающего житейский здравый смысл. В самом тексте булгаковского диалога немало отсылок к "Трем разговорам", в частности, к "Повести об антихристе", а также к Достоевскому и к евангельскому фрагменту о бесах, вселившихся в свиней. Но примечательно, что, по сравнению с романом Достоевского, народ, устами Общественного деятеля, превращается из больного, одержимого бесами, в стадо свиней, в которых вселяются бесы: "Где же он, великодушный и светлый народ, который влек сердца детской верой, чистотой и незлобивостью, даровитостью и смирением? А теперь — это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей, сверху донизу в крови и грязи, во всяком хамстве и скотстве. Совершилось какое-то черное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней" [15: 290]. Это не случайная оговорка, он повторяет свою аналогию неоднократно: "Вот я все и спрашиваю себя: пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще-то всего он себя ведет просто как хам и скот, которому и вовсе нет дела до веры. Как будто и бесов-то в нем никаких нет, нечего с ним делать им. От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства. Это у меня навязчивая идея: ночью иногда просыпаюсь в холодном поту и повторяю в ужасе: не богоборец, а скот, скот, скот..."[15: 316].
        Второй персонаж – Беженец – также пользуется образом "бесовского шабаша" при описании происходящего, однако предпочитает говорить о внешнем заговоре и духовной провокации, направленных против России и русского народа: "Да, это верно все, что здесь говорилось, и о грехах народа, и об его падении. Только не кажется ли вам все-таки, что все эти объяснения недостаточны, что это сгущение зла в России, весь этот шабаш бесовский имеет в себе и нечто сверхъестественное? Одним словом, если говорить до конца, то я просто хочу сказать, что давно уже подготовлялся, а теперь и развернулся во всю ширь какой-то мистический заговор против России, словно за русскую душу борются рати духовные, желая отнять у нее вверенный ей дар" [15: 322].
        Восприятие происходящего в первые революционные годы как "беснования", "бесовского шабаша", духовной болезни, поразившей русский национальный мир, духовной провокации, предсказанной Достоевским, свойственно и публицистическим выступлениям, и стихотворениям 1917-1920 гг. М.А. Волошина. Уже в 1917 г. в стихотворении "Петроград" он, как большинство пишущих на эту тему, отсылает в финале к евангельскому эпизоду исцеления бесноватого:

                  Сквозь пустоту державной воли,
                       Когда-то собранной Петром,
                       Вся нежить хлынула в сей дом
                       И на зияющем престоле,
Над зыбким мороком болот
                       Бесовский правит хоровод.
                       Народ, безумием объятый,
                       О камни бьётся головой
                       И узы рвёт, как бесноватый…
                       Да не смутится сей игрой
                       Строитель внутреннего Града —
Те бесы шумны и быстры:
                       Они вошли в свиное стадо
                       И в бездну ринутся с горы.  [16 : 48]

Тот же эпизод сюжетно развернут в стихотворении "Русь глухонемая":
  Был к Иисусу приведен Родными отрок бесноватый:
Со скрежетом и в пене он
Валялся, корчами объятый.
-  "Изыди, дух глухонемой!" -
Сказал Господь. И демон злой
Сотряс его и с криком вышел -
И отрок понимал и слышал.
Был спор учеников о том,
Что не был им тот бес покорен,
А Он сказал:
                               "Сей род упорен:
Молитвой только и постом
Его природа одолима".

Не тем же ль духом одержима
Ты, Русь глухонемая! Бес,
Украв твой разум и свободу,
Тебя кидает в огнь и в воду,
О камни бьет и гонит в лес.
И вот взываем мы: Прииди...
А избранный вдали от битв
Кует постами меч молитв
И скоро скажет: "Бес, изыди!"[16 : 48].

           Однако, процитировав  это стихотворение в статье "Русская бездна", Волошин указывает на то, что "большевизм – национальное русское явление", хотя "его микробы были выведены в Германской лаборатории и введены в наш организм недобрыми руками, но они нашли в русской психологии особо благоприятную почву для развития. Они сами претворились и переродились в нас, загорелись нашим горением, и теперь мы заражаем ими как нашей собственной – славянской заразой" [16: 95].
           К евангельской легенде об исцелении бесноватого в интерпретации Волошина добавляется сюжет сна Раскольникова о "трихинах": "От бесноватости нельзя избавиться путем хирургическим.
           Свойство бесов – дробление, множественность.
           “Имя мне - легион”.
           Изгнанный из одного одержимого, бес становится множеством, населяет целое свиное стадо, а свиное стадо увлекает своих пастухов вместе с собою в бездну.
           Перегонять бесов из человека в свинью, из свиньи в бездну, из бездны опять в человека – это значит только способствовать бесовскому коловращению, вьюжной метели, заметающей русскую землю" [16: 95].
           Наконец, в 1918 г., миф о "бесовстве" получает еще одно художественное воплощение, которое не было замечено современниками и получило прямо противоположную интерпретацию, долгие годы продержавшуюся и в критике, и в литературоведческих исследованиях. Речь идет о поэме Александра Блока "Двенадцать", которая уже рассматривалась через призму мифа о бесовстве в сопоставлении со стихотворением М. Волошина Северо-восток и поэмой С. Есенина "Инония" [17: 39-49].
           В нашу задачу не входит анализ развития мифа о "бесовстве" в литературе более поздних лет, в частности, русского зарубежья. Имеется в виду прежде всего, книга Д.С. Мережковского "Тайна русской революции", в которой катастрофа в России прочитывается как религиозная трагедия, через "Бесов" Достоевского [18]. И даже самый беглый взгляд на литературу 1920-30-х гг. позволяет сказать, что это – не единичные опыты, а развивающаяся традиция, вне которой трудно осмыслить тему "стихии" первых лет революции. Эта тема занимала Андрея Белого в период работы над романной трилогией "Москва", развивалась Борисом Пильняком в рассказе "Метель" и романе "Голый год". Очевидно, одно из самых значимых продолжений этой темы – "Дьяволиада" и "Мастер Маргарита" М.А. Булгакова. Разработка этой проблематики могла бы дать новые неожиданные аспекты рассмотрения революционной темы в русской литературе ХХ века.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

1. Грехнев В.А. Мир пушкинской лирики / В.А. Грехнев. –  Нижний Новгород: Нижний Новгород., 1994. – 462 с.


2. Манн Ю.В. Русская литература XIX века: Эпоха романтизма  / Ю.В. Манн –М.: Издательство РГГУ, 2007. – 516 с.


3. Паперный В.М. Андрей Белый и Гоголь: Статья первая / В.М. Паперный // Единство и изменчивость литературного процесса: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. – Тарту, 1982 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 604). – С. 112-126.


4. Паперный В.М. Андрей Белый и Гоголь: Статья вторая / В.М. Паперный // Типология литературных взаимодействий: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. – Тарту, 1983 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 620). – С.85-98.


5. Паперный В.М. Андрей Белый и Гоголь: Статья третья / В.М. Паперный // Литература и публицистика: Проблемы взаимодействия: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. – Тарту, 1986 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 683). – С. 50-65.


6. Cooke Olga Miller. “Strašnajamest” and Belyj’s Prose Fiction: the Role of Karma / Olga Miller Cooke // Russian Language Journal. – 1989. – № 145/146. – P. 145-184;


7. Белый Андрей. Луг зеленый  // Белый Андрей. Арабески: Книга статей. Луг зеленый: Книга статей / Андрей Белый . – М.: Республика, Дмитрий Сечин, 2012. – 594 с..


8. Блок А.А. Письмо к А. Белому от 2 октября 1905 г. // Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. / Андрей Белый, Александр Блок. – М.: Прогресс-Плеяда, 2001. – 608 с.


9. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т.  / Ф.М. Достоевский. – Л. : Наука, 1974. – Т. 10. – 519 с.


10. Иванов Вяч. Собрание сочинений / Вяч. Иванов. –  Брюссель, 1987. –Т. IV. - C. 440-441.


11. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. / Ф.М. Достоевский. –  Л.: Наука,1974. – Т. 6. – 423 с.


12. Достоевский Ф.М . Полн. собр. соч.: В 30 т. / Ф.М. Достоевский. — Л .: Наука, 1980.  – Т. 21.  – 551 с.


13. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество / С.Н. Булгаков  // Вехи. Из Глубины. – М. : Правда, 1991. – С. 27-73.


14. Бердяев Н.А. Духи русской революции / Н.А. Бердяев. - Вехи. Из Глубины. – М. : Правда, 1991. – С. 250-289.


15. Булгаков С. На пиру богов. Proetcontra. Современные диалоги / С.Н. Булгаков // Вехи. Из Глубины. – М. : Правда, 1991. – С. 91-156.


16. Волошин М. Россия распятая / М. Волошин. – М.: ПАН, 1992. –  250 с.


17. Магомедова Д.М. Блок и Волошин. Две интерпретации мифа о бесовстве / Д.М. Магомедова // Блоковский сборник. – XI. – Тарту, 1990. – С. 39-49.


18. Мережковский Д. Тайна русской революции:  Опыт социальной демонологии / Д. Мережковский. – М.:  Русский путь, 1998. –143 с.

---