В жизни моей было немало удивительных страниц и встреч с замечательными личностями. С частью из них мы сотрудничали и общались месяцами, годами на одном поприще, но случались неожиданные превратности судьбы, когда наши пути-дороги расходились, и нас жизнь раскидывала в разные стороны. На первых порах мы поддерживали контакты письмами. Со временем переписка сходила на нет и прерывалась. Мы входили в круг новых знакомых, новых коллег.
И память о былых сослуживцах постепенно блекла, застилалась пеленой и наконец исчезала совсем. Я и поныне иногда встречаю их на случайных перепутьях. Кого-то сразу узнаю, а кого-то не могу припомнить. Мои чуткие визави подсказывают: мол, похоже, не узнал меня, помнишь, мы трудились тогда-то в таком-то ведомстве, в таком-то учреждении…
Я не могу припомнить, предпочитая отмалчиваться…Короче, после расспросов и уточнений завязывается разговор по душам.
Но не все мои былые знакомцы забываются. Их образы отчетливо проступают в зеркале памяти.
В чем же причина? Наверное, в неповторимости, незаурядности этих личностей, в яркости их натур, которые с первой же встречи производят на тебя внушительное впечатление, западают в душу.
Одна из таких ярчайших личностей на моем веку – Гейдар Гусейнов. Я был очарован его острым умом, глубокой эрудицией, широтой его души, прекрасным нравом и духовной высотой. Судьба свела нас в начале далеких тридцатых годов. То была пора крутых противоречивых переломов в жизни страны. Борьба за индустриализацию, за новую экономику разгоралась до апогея. Этой борьбе сопутствовала волна массовых репрессий, безжалостное сортирование масс на "массовых врагов", аресты, ссылки, расстрелы, – бушевала политическая реакция.
Нас, тогдашнюю молодежь, тревожила трагическая участь тружеников села, ссылки тысяч людей, записанных в "кулаки". На фоне этого произвола индустриальное восхождение и культурные достижения связывались с именем "отца народов", что сбивало многих из нас с толку, мы опасались открыто высказывать свои суждения.
Но, находясь в своей среде, делились с единомышленниками тревогами и сомнениями, и такие искренние голоса не забывались. В их ряду были Гейдар Гусейнов, Самед Вургун, Расул Рза, Энвер Мамедханлы, Михаил Мушфиг. Я тоже не оставался "молчальником".
В ту пору у нас в республике не было ни Академии наук, ни республиканского филиала АН, существовал лишь Азербайджанский Государственный научно-исследовательский институт ("АЗНИИ"). Он помещался в великолепном здании нынешнего президиума НАИ. Мы сотрудничали с АЗНИИ, который сыграл большую роль в нашем творческом становлении.
Новая власть уделяла большое внимание просвещению, ликвидации безграмотности населения со времен Наримана Нариманова; эта установка отвечала давнишним традиционным чаяниям народа, его лидеров-просветителей. Однако в 30-е годы все культурные инициативы и достижения принято было вменять в заслугу вождю – Сталину.
АЗНИИ в 20-е-30-е годы магнетически притягивал к себе молодых энтузиастов. При институте действовали подготовительные курсы, а также аспирантуры. Дипломированные молодые люди поступали в аспирантуру, а выпускники школы принимались на подготовительные курсы. В ту пору в аспирантуре учились Гейдар Гусейнов, Мамед Ариф, его супруга Зумруд-ханым и другие выпускники вузов.
Я, по окончании техникума имени Лассаля, поработал на промыслах бурильщиком; затем поступил на подготовительные курсы при АЗНИИ. Здесь и состоялось мое знакомство с вышеназванными выдающимися творцами науки и литературы. К тому времени я дебютировал в печати с первыми пробами пера, и при встрече со мной Гейдар Гусейнов завел речь на эту тему.
– Писательство, стихотворство – великое искусство, – сказал он, заглядывая мне в глаза. И добавил: – Это требует великого труда, таланта и способностей!
Память переносит меня в далекое прошлое. Я ни словом не обмолвился в ответ на высказывание Гейдара Гусейнова. Я и не думал, что мои первые публикации привлекут чье-то внимание. Но мне помнится, мы, молодежь тридцатых годов, обожали литературу и с нетерпением ждали очередного номера журнала "Ингилаб ве медениййет", который зачитывали до дыр…
В этом смысле Гейдар Гусейнов мне видится образцом для новой смены. Мне тогда казалось, что он не транжирит ни единой минуты своего времени попусту, что он постоянно читает, размышляет, пишет.
По сути, в этом нет ничего удивительного, он был и философом, и филологом, и литературоведом. Я по многу раз беседовал с ним об этом. Он говорил: "Человек, избравший себе поприщем философию, не может обойтись без художественной литературы, ибо без вторжения образного мышления в общественное бытие, без философского мышления невозможно представить социальную жизнь…По-моему, правы те, кто объясняет слабость художественных произведений неспособностью достичь больших вершин, мелкотравчатостью, поверхностностью мышления их авторов…"
Гейдар Гусейнов особо подчеркивал роль общества, нравственных критериев в художественном творчестве и духовном развитии личности. Однажды, когда мы шли вниз по Коммунистической улице (ныне улица İstiqlaliyət), Гейдар Гусейнов завел речь на эту тему:
– Нет ничего выше для человека, чем честность. Я считаю унизительным утаивание мысли, высказывание того, что идет вразрез с тем, что на уме! Мне вспоминаются слова Наримана Нариманова: "Не приведи Боже, никогда не называйте белое черным, а черное белым!"
Между нами уже установились доверительные отношения. Гейдар перевел разговор с Нариманова на Зардаби, Гасымбека Закира, на Вагифа…Известно, что он был сведущ в нашей классической литературе, изучал и исследовал ее. Его труды по нашей классике значимы.
Он неустанно подчеркивал: литература и философия – в постоянном двуединстве. И он был прав: вспомним пример таких титанов, как Мирза Фатали Ахундов или Виссарион Белинский. Разве их литературные сочинения и статьи не блещут философским осмыслением художественных явлений? А как же! Лучшие их творения, посвященные художественно-эстетическим проблемам, привлекают читателя философским зарядом и увлекают к высотам познания. И нет на свете такого классического образца искусства, которое не покоряло бы сердце читателя своими философскими глубинами и нюансами. Не случайно художественные шедевры полнокровны не только в эстетическом отношении, но и в плане философской кондиции, являясь достоверным источником изучения истории философской мысли представляемого ими народа.
Исследования Гейдара Гусейнова отличаются литературным изяществом, а литературные критические работы насыщены философской основательностью.
В тридцатые годы это качество было равно редкостным и примечательным. Ведь наша философская мысль в ту пору делала первые шаги в постижении новой социальной действительности, проявляя интерес к раскрытию психологической эволюции человека. Эпоха в этом смысле представляла богатый материал для философской мысли. Разнообразие индивидуальностей, в особенности многозначность стилей партийной и государственной номенклатуры приковывает внимание.
При мысли о тех временах приходит на память частая перемена руководящих кадров.
За четыре-пять лет секретари ЦК в республике сменялись чуть ли не ежегодно. Нетрудно представить, как эта нестабильность сказывалась на нормальном ритме повседневной жизни.
С приходом Мир-Джафара Багирова на пост руководителя Совнаркома и вскоре на должность первого секретаря ЦК КП (б) республики ситуация круто переменилась.
Еще тогда в народе ходила противоречивая молва о нем: шли разговоры о том, что М.Дж. Багиров, с одной стороны, личность сильная, волевая, многоопытная, а с другой стороны, отмечали безжалостность, деспотичность его натуры. Конечно, мы, и другие представители интеллигенции, в том числе и Гейдар Гусейнов, не вели себя как сторонние созерцатели. Но и не лезли на рожон: наблюдали, размышляли, обменивались мнениями в узком кругу, между собой.
При случае Гейдар Гусейнов позволял себе достаточно осторожные и взвешенные отзывы о новом лидере республики, о его человеческих качествах. Его и всех нас больше всего беспокоило то, каким человеком является первый секретарь ЦК.
Гейдара Гусейнова отличал очень широкий круг интересов. Он изучал литературу и культуру с древнейших периодов до наших дней, исследовал их, выдвигал идеи, ориентирующие нашу литературную мысль, публиковал статьи на эту тему. То есть в период правления М.Дж.Багирова ученый посвящал свою деятельность философским и литературным изысканиям.
Может быть, это было внешнее впечатление, а по сути его суждения и тезисы имели более глубокий прицел. В книге "Литературные заметки" (1945 год "Азернешр") он писал: "У нашего народа древняя история культуры и литературы, претерпевшая многовековое развитие. Наша литература во все времена являлась зеркалом, отражавшим общий уровень развития нашего народа, его культуру, его бытие, его духовный мир".
Эта ключевая, направляющая идея всего творчества Гейдара Гусейнова демонстрирует, каким темпераментным, проницательным, мудрым ученым и патриотом он был. Выводы, к которым он пришел в результате этих исканий, характерны и значительны. Логически убедительно раскрывая философское существо в национальных литературных произведениях, он писал: "Высокие общечеловеческие идеи и философские суждения нашего народа были сбережены в нашей литературе, передавались из поколения в поколение как величайший дар. В нашей литературе увековечивались памятники дум и чаяний, заветных устремлений и печалей, борений и триумфов нашего народа. И поэтому наша литература является гордостью нашего народа"("Литературные заметки").
Далее в литературных статьях он отмечает с чувством гордости:
"Наша литература по истинной сущности своей – литература, насыщенная философской мыслью и умозаключениями".
Путь, пройденный Гейдаром Гусейновым, прокладывался трудом. Его творческая жизнь, философские, литературные искания и находки снискали ему глубокую любовь в сердцах интеллигенции и всего народа. Когда речь шла о философии и эстетике, он не уставал повторять, что философское мышление – это высшая форма человеческого разума и человеческого интеллекта.
Он был прав в отстаивании этих убеждений. Лично я придерживаюсь мнения, что философия – наука, которая вбирает в себя и интерпретирует сложные и многогранные проявления бытия, действительности, познания, раскрывающая и показывающая их потаённные стороны и сущность. Не будь этой науки, не будь этого факела познания, то тайны, разгаданные и постигнутые на протяжении тысячелетий в результате опыта, в процессе труда, так и остались бы покрытыми мраком неизвестности.
И это вовсе не значит, что ныне уже человек постиг все и вся, что все тайны жизни, природы в существе самого человека раскрыты и исчерпаны. Отнюдь нет! В нашем внутреннем и внешнем мире еще таятся нераскрытые тайны.
Философы давно предрекали, что сколько бы открытий ни свершил человек, сколько бы тайн ни разгадала объективная мысль, все же еще многие вещи, многие свойства будут ждать своих первооткрывателей. И поэтому живет и остается в силе мнение о недостижимости "абсолютной истины".
Один из тезисов Гейдара Гусейнова заключался в утверждении всепроникающей роли философии как самостоятельно существующей науки, воздействующей на другие сферы научного познания и отражения действительности. Поэтому во многих литературах в области художественного познания и мышления, в их различных жанрах художники-мыслители, правдоискатели неизбежно сталкивались с необходимостью философского обобщения. Точнее говоря, есть литературы, где при наличии древней культуры философия, как наука, не получила системного, совершенного развития, и тем не менее, философские дефиниции рассыпаны в этих литературных текстах и фольклорных образцах.
В частности, в Азербайджане с его многовековой древней культурой, глубокие философские идеи в творчестве Мехсети, Хагани, Низами, изучали в сопряжении с художественно-эстетическими параметрами.
А в творчестве позднейших классиков – Насими, Физули – философские идеи выстраиваются уже в систему, и в ряде исследований, в том числе и у Гейдара Гусейнова, они трактуются в этой плоскости.
Конечно, великая честь – снискать высокое место в различных сферах науки, человеческими и творческими достоинствами возвыситься до ранга истинного творца-профессионала.
И вдвойне почетнее, если художник сочетает в себе и талант, и человечность, нравственную чистоту и безупречность. Эти качества в Гейдаре Гусейнове проявлялись постоянно и преумножали его славу.
В связи с этим не могу не отметить один эпизод. Шла война. Гейдар Гусейнов всем своим существом воодушевлялся духом героического противодействия нашествию, охватившим советский народ, и решительно верил в обреченность и крах Гитлера: "Такой озверевший, потерявший человеческий облик разрушитель не может править бал долгое время, – говорил он. – Ты обрати внимание на его выступления. Его облик дышит злобой и отравой, его жестикуляция, интонация создают у меня впечатление, что это не человек, а хищный волк…"
Гейдар во всем был великодушен, открыт сердцем. В своих работах он тяготел к монументальности. Известно, что в ту пору у нас не было оригинальных трудов сугубо философского содержания. Гейдар Гусейнов явился пионером на этом поприще. Это был великий талант, в своих первых темпераментных работах он рассматривал и освещал историю национальной общественной мысли в органичной связи с шедеврами наших классиков. Эти шаги вывели его на широкое поле изучения общечеловеческой сокровищницы философии. Итогом явились отвечающие тогдашним запросам эпохи и науки статьи о "Книге судеб" из "Пятерицы" Низами, о Гасанбеке Зардаби, Самеде Вургуне, Сулеймане Рустаме и монументальная монография "История азербайджанской общественной и философской мысли XIX века". Мы не ошибемся, если скажем, что гуманизм – главный камертон, артерия этой книги. Данная работа снискала автору великую славу и …сыграла роковую роль в его жизни.
Эта "История…" была тепло воспринята не только в Азербайджане, но и в научном мире всего нашего Союза1, повсеместно говорили о ее большой научной значимости. Знаменитый востоковед, академик Крачковский, высоко отзывался о ней в письме автору: "Здесь обозначены многие вопросы нашего востоковедения в XIX веке".
В то время, когда книга вызвала одобрительный резонанс, я находился в Москве. Однажды мне сообщили, что со мной хочет повидаться Александр Фадеев, председатель СП СССР и председатель комитета по Сталинским премиям. Я являлся членом Комитета, и А.Фадеев при встрече с присущей ему деловитостью начал разговор с основного вопроса – с книги Гейдара Гусейнова. Сообщив, что это – очень значимый и ценный исследовательский труд, который намерены выдвинуть на соискание Сталинской премии, Александр Александрович поинтересовался моим мнением. Конечно, его намерение пришлось и мне по душе, и я заметил, что это – прекрасная инициатива. Тогда мне и в голову не могло прийти, что эта идея может кому-то не понравиться. Оказывается, у книги нашлись высокопоставленные недоброхоты.
Как только Союз писателей СССР выдвинул эту книгу в качестве номинанта на государственную премию, поначалу руководящие инстанцияи республики не высказали возражений. В ходе обсуждений в Комитете по премиям все в один голос хвалили книгу. И работа получила большинство голосов и при открытом, и при тайном голосовании. Поздравлявших Гейдара Гусейнова было не счесть. Но…
"Верхи" хранили молчание. Почему, по какой причине? Неизвестно…
Вернувшись в Баку, я столкнулся с непонятной обстановкой. Стоило завести разговор о выдвинутой на государственную премию и удостоенной ею книге Гейдара Гусейнова, самые доброжелательные люди смущались и спешили закончить разговор.
Вскоре выяснилось, что причиной этой неприятной атмосферы вокруг книги является сам Мир-Джафар Багиров. Я догадался об этом не по прозрачным намекам, а по откровенным признаниям многих, и меня охватила смутная тревога.
Через некоторое время в здании филармонии состоялось расширенное собрание, и там М.Дж. Багиров, придравшись к нетрадиционно положительным суждениям Г.Гусейнова о Шейхе Шамиле, учинил ему разнос. И посыпались обвинения в адрес Шамиля, как "турецкого агента", инсинуации о пантюркизме, панисламизме. Конечно, такие ужасные и внезапные "громы и молнии" не могли не потрясти автора правдивой и честной книги.
В жизни Гейдара Гусейнова началась черная, тяжелейшая полоса. Этот период был плохим не только для него, но и чреватым тяжелейшими последствиями для многих, для всех, лихолетьем, связанным с то утихающими, то вспыхивающими внов пароксизмами эпохи культа личности. И что мог противопоставить Гейдар Гусейнов этой бушующей стихии, губившей сотни тысяч жизней?..
Он был загнан в угол, затравлен, и все помыслы его были о том, как спасти свое человеческое достоинство, как смыть грязное пятно, которым пытались запачкать его? Почему М.Дж. Багиров обрушился на Г.Гусейнова с такой яростью и злобой, почему обрек достойного ученого на обструкцию?
Очевидно, причины коренились глубоко – они заключались в полярной противоположности столкнувшихся антагонистов – тщеславного партийного деспота и тирана, и с другой стороны, ученого-гуманиста, искателя научной истины и правды.
Моя судьба сложилась так, что в различные периоды эпохи культа личности я работал вне Баку, вне республики: в 33-35-х годах был редактором нахичеванской газеты "Сурет", в 35-37-х годах учился в аспирантуре академического Института востоковедения в Ленинграде; в июне 37-го года, отозванный в Баку, я был назначен директором театра Оперы; месяца два-три спустя – начальником Управления по делам искусства. Тогда театр и филармония с большим пылом и усердием готовились к предстоящей Первой декаде искусств Азербайджана в Москве. Исходя из наблюдений тех лет хочу сказать, что М.Дж.Багиров был человеком очень сложным и противоречивым. Его деятельность не состоит сплошь из лиходейств, произвола и бесчинств. Далеко от истины и огульное отрицание его положительных, плодотворных и справедливых дел.
В ноябре 1937 года ко мне в Комитет по делам искусств пришел наш знаменитый мастер сцены Мирзаага Алиев и, не сдерживая слез, поведал о своей тяжкой участи. Его, Фатьму Гадри, Мовсуна Санани уволили из театра (с ярлыком "врагов народа"!), и они были вынуждены подрабатывать выступлениями в выездной труппе в сельских районах.
В те дни меня вызвали на прием к Багирову: шла подготовка к Декаде, и он поинтересовался ходом дел, я доложил, сообщил о наших нуждах и заботах, напоследок сказал ему о том, что слышал от Мирзааги Алиева.
– Что ты предлагаешь?
– Восстановить артистов на работе, удовлетворить наши потребности в связи с Декадой.
По поводу последней моей просьбы он переговорил по правительственной связи с Совнаркомом и дал указание министру торговли.
Обратился ко мне:
– Завтра созовите актеров театра и восстановите всех троих названных на работе. Поняли?
– Да, весьма признателен, – с тем я и покинул кабинет.
Позднее и Мирзаага Алиев, и Фатьма-ханым, и Мовсун Санани при встречах со мной неоднократно вспоминали случай с увольнением и благодарили за "заступничество".
Конечно, говоря со таких решительных, широкимих жестах в деятельности Первого, невозможно забыть о случаях отрицательных и жестоких, о безжалостных поступках.
Один из очередных всплесков периода культа личности приходится на конец сороковых годов.
Известно, что в такие лихие времена иные люди зачастую менялись до неузнаваемости и шли на попятный.
Тогда идеологический залп в адрес оперы Мурадели "Дружба народов" и журналов "Ленинград" и "Звезда" вызвал в обществе кривотолки и спровоцировал инсинуации в духе нехорошей традиции. У нас тотчас принялись выискивать "симптомы" разоблаченных "пророков" и в литературе, и в музыке; создали даже специальные комиссии. Собрали "компромат", сочинили проект резолюции и вынесли вопрос на бюро ЦК.
На заседание бюро созвали, помимо официальных лиц, ряд деятелей искусств. Вел заседание М.Дж.Багиров. Заслушали письменные и устные сообщения, приступили к премиям. Главной мишенью критики стали не приглашенные на бюро Узеир Гаджибеков и Самед Вургун. И "пошла плясать губерния", всяк говорил, что заблагорассудится, катили бочку…и на кого? На славу азербайджанской музыки и азербайджанской поэзии, на двух великих художников! Выслушивать весь этот вздор было нравственной пыткой и трагедией. Я сидел в конце длинного стола, по левую сторону, лицом к морской бухте. Устремив взор в безбрежное пространство неба, я засмотрелся на просторы над морем, старался не слушать то, что говорилось. Или же выводил каракули на листке бумаги передо мной.
– Каково твое мнение?
Я поднял голову, оглянулся на голос.
– Эй, куда ты глазеешь, тебя спрашивают?
Я собрался с духом, встал. В глазах – туман, как бы никого не вижу, зажмурил глаза, раскрыл. И сказал:
– Я не знаю, почему Узеир Гаджибеков стал врагом номер один Азербайджана, тогда как его "Аршин мал алан" прославляет азербайджанский народ во всем мире! Я уже не говорю о "Кероглу".
Но измышления о двух "врагах народа" сбили меня с панталыку, мысли путались. "Может, это наваждение…галлюцинации?" – подумалось мне.
– Каково твое мнение? – багировский резкий и жестокий голос рубанул тишину как отравленный нож.
Случаются в жизни минуты, когда люди проявляют мимикрию, меняют личину, даже друзья поджимают хвост, малодушничают. И теперь, глядя на записных говорунов, слыша их вероломные наветы, я лицезрел такое хамелеонство…
Я продолжал:
– Не знаю, с какой стати Самед Вургун стал врагом номер один азербайджанского народа, тогда как его стихи повсеместно умножают славу Азербайджана…
Багиров сокрушенно замахал рукой, издав междометие: "эх-эх…".
– Садись. И ты недалеко ушел от них!..
Расскажу еще об одном трагикомическом случае и вернусь к трагедии Гейдара Гусейнова.
В конце 1941 года газеты опубликовали указ о наказании изменников родины на фронте и в тылу.
Определенные инстанции и лица, проявляя "бдительность", метали "громы и молнии".
Также и в Азербайджане нашлись ретивые стукачи, вынюхивавшие изменников, дабы продемонстрировать свой "патриотизм".
Служивший в ЦК помощник Багирова по фамилии Алиев, человек средних лет, позвонил мне: сегодня в 2 часа дня надо быть на приеме у Первого. Спрашиваю: по какому вопросу? Отвечает: признаться, не знаю.
Я вышел из управления за полчаса до назначенного времени. У ЦК встречаю Самеда Вургуна. Поздоровавшись, он с присущей ему улыбкой спросил:
– Айа, к добру ли, что за вопрос?
– Я и сам не знаю, Самед.
– Ладно, не скрывай. Скажи напрямик.
– И вправду не знаю. Не томись, чуть погодя оба мы узнаем обо всем.
Медленно прошли к лифту, поднялись, вошли в приемную. А там полно народу. Разношерстная публика. Ответработники Совнаркома, ЦК, ученые, актеры, музыканты, прочие…
Узеир Гаджибеков, стоя у окна, выходящего на нагорную часть города, уставился куда-то в пространство. Чуть справа от него – Мамед Саид Ордубади. Бок-о-бок стояли два артиста театра оперы – "А" и "Б". Самед Вургун, обозрев разношерстную галерею, сказал мне:
– Слышь, этот меджлис не на "бис", и зелье, похоже, не к веселью!..
Вскоре раздался звонок вызова. Алиев тотчас юркнул в кабинет и тут же вышел.
Зачитал фамилии руководителей правительства и пригласил их войти. Те вошли. Погодя снова звонок. Алиев вновь вошел в кабинет и вернулся:
– Всем, кроме "А" и "Б", войти.
Из этого явствовало, что с оными предстоит разговор особый.
В кабинете во главе стола восседал Багиров. По одну сторону от него – правительственные чины, напротив – расположились Узеир Гаджибеков, рядом – Ордубади, Самед Вургун, я и другие, сидим в ожидании, как развернется аудиенция.
Багиров произнес несколько слов о классовой бдительности и сообщил о наличии предателей в нашей среде. Затем предоставил слово тогдашнему министру МВД. Тот, поднявшись, извлек из папки бумажку, зачитал текст. Вкратце содержание гласило: по сообщениям агентуры, "А" и "Б", невзирая на их почетные звания, изъявляют желание: кабы поскорее дядюшка наш Гитлер явился и избавил нас от большевиков…
Раздались изумленные восклицания и междометия, и под их аккомпанемент Багиров нажал на кнопку звонка. Вошел Алиев.
– Впусти их сюда!
Алиев ретировался, и следом появился "А", за ним – "Б", согнувшись в три погибели, поздоровались.
Багиров, не отвечая на приветствие, спросил:
– Ну, и когда придет ваш "дядюшка"? Когда он вырвет вас из наших рук? Я о Гитлере говорю!
"А" и "Б" переглянулись. "Б" устремил взор на запретную дверь.
– Куда вы пялитесь? Я вас спрашиваю: когда придет ваш дядюшка Гитлер?
"А" взял себя в руки:
– Мой "дядюшка" – это ты. Другого дяди у меня нет!
Грохнул хохот, утих. Заговорил "Б":
– Хорошо сказано Физули: отдал я немало "джанов" (жизней), чтобы достичь такой "джанан" (возлюбленной). И пока тебя достиг я, натерпелся я от ран…Уж сколько времени пытаюсь дотянуться до твоего подола…
– Ты изгаляйся над собой! – перебил его взъярившийся Багиров. И обвел взглядом присутствующих: – Какие у вас предложения?
Воцарилась тишина.
– Какие у вас предложения? – Багиров повысил тон.
Ордубади, любивший шутку, попытался разрядить обстановку репликой:
– Расстрелять обоих.
Прозвучал смех, тут же прервавшийся голосом Багирова:
– А чего их расстреливать? Даже не жаль советских патронов? На них хоть пару фашистов можно уложить…
Первый смерил ироническим взглядом "А" и "Б" и предложил им покинуть кабинет. Затем обратился к нам:
– Пусть это будет уроком для всех вас!
Действительно, за всеми разборками и испытаниями на "прочность" таился поучительный урок. И самый главный из них – не поддаваться соблазнам конформизма, не поступаться позицией, не идти на сделку с совестью, не кривить душой.
Коллизии последней поры жизни Гейдара Гусейнова и беспощадные императивы сталинского режима поставили великого ученого перед трагическим выбором – либо терпеть унизительные условия и оскорбления, которыми тебя гнобят и изничтожают, либо же…положить этому конец…собственной смертью, выразить ею протест враждебной, господствующей воле!
Он избрал этот путь!
Не сразу, не в одночасье, а метаясь в стихии мучительных дум, несущих его то к одному призрачному берегу, то к другому, туманному берегу тьмы и исчезновения…ухода в небытие…но ведь он был философом, он привык считать, что жизнь – борьба! Но борьба с кем? Во имя чего? Будь это рыцарский поединок, дуэль, он бы не отступил в праведном, честном бою, не дрогнул бы перед каким бы то ни было лиходеем – палачом. А здесь – временщики, гнувшие спину перед сильнейшим, лебезящие перед ним и честящие его заглазно, двурушники, поддакивающие им шкурники! Те, у которых в груди трепетало сердце раба!
Даже нет, не сердце, а кусок мяса, напичканный страхом, и стоило им переступить через порог, войти к палачу, как они тряслись и теряли лицо!
А в груди у Гейдара Гусейнова билось гордое, горячее, измученное сердце. И он терзался гамлетовским вечным вопросом: "Быть или не быть?"
Он предпочел смерть унижениям. Это было его последнее решение. Последнее ли? Последнее, что связывало его с жизнью – был письменный стол. Стол, за которым он переносил на бумагу сокровенные, заветные, выстраданные мысли. А сколько еще невысказанного, недодуманного, непостигнутого! Всё это ждало своего часа, теснилось в голове – полифония философских, литературных, исторических тем, и они влекли его к письменному столу. Но когда его охватывал этот порыв, путь к столу преграждала зловещая грубая тень, будто вытесанная из дубового ствола.
Тень, окаменевшая в бакинских парках, застывшая истуканом, идолом. Он всматривался и видел палача, назвавшего Шейха Шамиля турецким агентом, поблескивавшего стеклами очков, постукивавшего карандашом, как державным скипетром… Переводил взгляд на каменного идола, преграждавшего ему путь к столу… Он погружался в воспоминания, отмахиваясь от навязчивых видений, и былые дни кинолентой мелькали перед его взором…и снова он видел себя на аудиенции перед самодержцем республики. И властитель издевательски переиначивал народную поговорку, твердя философу:
– Труса можно гонениями превратить в отважного!
Гейдар отвечал:
– Нет, это не так. Народ говорит: отважного гонениями можно превратить в труса.
– Ошибаешься, философ, гонениями храбреца можно перемолоть в подлеца.
Гейдар отмолчался, вспомнил, как на миг задумался.
Чего можно было ожидать от самоуправца, фанатически верующего во всесокрушающую силу!
Горе нам! От такого не жди пощады! Значит, все дороги перекрыты. Нет выхода. Нет спасения от черного лиходейства…
Всплыли в памяти давние светлые дни. Бакинские улицы, полные улыбок, залитые солнцем.
Веселье, шутки, смех. Майские демонстрации в Баку… Красные полотнища, обещавшие свободу от имени рабоче-крестьянской власти Азербайджану с начала двадцатых годов.
Гейдар Гусейнов хорошо помнил это все. Эти воспоминания влекли его в другой мир. Переносили в дни, благоухающие весенним цветеньем. Майское ослепительно южное солнце, сады в молодой зелени, счастливые юноши и девушки, дети, напоминающие роскошь цветущих лилий, роз, фиалок…. Эта благодать молодила и седых стариков, аксакалов, пенсионеров, зажигала в их глазах свет…
Гейдар думал, глядя на праздничный Баку: вот наша столица, город счастья нашего, очаг культуры, вот край высоких идеалов, гуманистических дум, горячих сердец, светоносных чувств. Вот многоязыкое братство детей разных народов, живущих в мире и согласии…
Иногда ему мечталось: вот если бы он был писателем, он бы запечатлел в слове свои романтические грезы, радости и удачи, пережитые в этом городе, выстроил бы в сюжет увиденное, и, наверное, сложилась бы целая эпоха.
Разумеется, это была бы эпопея с драматическими контрастами и диалектикой жизни – не только с радостями, но и с огорчениями и печалями…
Но никакие горести и печали не могли бы заглушить и погасить упоительную жажду ожидания, возвышения, полета, подаренную нам революционным Баку, ощущение окрыленности, главное Счастье!...
Вдруг он задался вопросом: отчего я унесся так далеко мыслями и памятью? Куда занесла меня фантазия? И перо…
Я хорошо знал мир моего друга, терзавшегося в мучительных вопросах, знал, как он был высок духом и впечатлителен, знал, какой он был мыслитель, какой философ.
Он не мог так проститься с жизнью, капитулировать перед злом, пока еще торжествующим! Ибо тиран, облаченный властью, откровенно оскорблял его.
"Храбреца переломишь в подлеца…" Чего ждать от такой персоны? От царька, запятнавшего себя и опоганившего жизни тысячи безвинных жертв. Как мог избавиться от гонений этого тирана человек, воплощавший в себе совесть и достоинство ученого? Конечно, он думал при этой душевной смуте о спутнице жизни, о детях; он верил, что они простят его!
"Они поймут меня!" – с этими словами он решился…
Поднялся на табуретку, закинул на шею петлю и отпихнул табуретку…
Черная весть разнеслась по городу: Гейдар Гусейнов ушел из жизни…
…Время восстановило справедливость. Время воздало должное памяти безвинных жертв, миллионов жертв, оценило их заслуги.
И Гейдар Гусейнов получил достойную оценку в памяти благодарного народа. Азербайджанский народ, научная общественность дорожит памятью о нем и будет дорожить впредь. И жить ему в сердцах и свершениях грядущих поколений!