Полностью поэму (повесть) «Лара» Байрона переводили на русский не менее шести раз. Самый первый (по времени создания) перевод относится к 1825 году; он выполнен Александром Носковым. Помимо этого «Лару» перевели Николай Гербель, Ольга Чюмина, Георгий Шенгели, Виктор Топоров и Василий Бетаки.
Существует также упоминание о том, что отрывки из «Лары» перевел Иван Козлов, но никаких подтверждений этому отыскать не удалось. Перевод Николая Гербеля был опубликован в «Вестнике Европы», Книга 4; но выходил ли он отдельным изданием, мне неизвестно.
На перевод поэмы «Лара», выполненный мною, ушло более десяти лет.
Что движет рукой переводчика? Любовь. Перевела затем, чтобы не расставаться. По той же причине сонм читателей переписывает Толкиена, дописывает «Унесенных ветром», из-за этого смотрят сериалы…
Переводить «Лару» начала в Харькове,  завершила в Сан-Франциско.
Поэма недооценена; в то же время она не типична для автора: конфликт между разумом и чувствами, присущий байроновскому герою, не встречается в других его произведениях.

Байрон по-разному повлиял на формирование Пушкина и Лермонтова, «непримиримых антиподов», по выражению Синявского. Если Пушкин от него отталкивался, боролся «с этой тенью, заслонившей весь мир», то Лермонтов ему следовал.

1.
В поместье Лары празднество царит,
Рабами гнет цепей почти забыт;
Вернулся вождь нежданный — долгий срок
Изгнанья добровольного истек.
На лицах радость, в замке суета,
Сверканье чаш и флагов пестрота;
Камин приветным запылал огнем,
Окрасив даль за расписным окном;
А слуги, окружившие очаг,
Шумят все враз — и смех во всех очах.

2.
Он снова здесь — зачем же брег родной
Он покидал? …Оставшись сиротой,
Дитя — не мог постичь утраты он,
И тяжким был наследством наделен —
Свободой действий. Власти нет страшней,
Покой душевный несовместен с ней.
Кто б вовремя пресек ему пути,
Способные к паденью привести?
Юнец, людьми он правил, — а ему
Наказ еще был нужен самому.
Прослеживать не стоит и труда,
Какими лабиринтами тогда
Промчался он; хоть путь недолог был,
Но половину жизни в нем убил.

3.
И в юности он бросил отчий край,
Но после отзвучавшего «прощай»
Растаял след его, и с каждым днем
Все реже люди думали о нем.
Отец был мертв; вассалы ничего
Не ведали о Ларе; от него —
Ни слова, хоть догадкам нет числа;
Тревога в равнодушье перешла;
Портрет его тускнел; пустой покой
Его не слышал имени; другой
Его невесте слезы осушил;
Не помнил юный; старый — опочил,
И лишь наследник восклицал, изныв
По траурным одеждам: «Он все жив!»
Украшен вечный дом его отцов
Великолепьем хмурым ста гербов,
Но одного меж тех недостает,
Кто там в стенах готических гниет.

4.
Не ждали, что один прибудет он.
Зачем вернулся, из каких сторон —
Гадать не смеют; удивить их мог
Не сам приезд — отлучки долгий срок.
При нем и свиты почитай что нет,
Лишь паж, чужак по виду, юных лет.
Прошли года; они равно бегут
Для тех, что странствуют, и тех, что ждут;
Но здесь устало время; без вестей
Его крыла становятся слабей.
И все былое счесть готовы сном
Иль верят в настоящее с трудом.
Он жив, хоть зрелости его расцвет
Ожгло касание забот и лет;
Грехам его — коль помнит их иной —
Судьбы неверность быть могла виной;
Дурной иль доброй славы днесь лишен,
Мог поддержать бы славу рода он;
В былые годы слыл он гордецом
И полюбил успех еще юнцом;
Но быть искуплен грех подобный мог,
Коль не успел перерасти в порок.

5.
И вскоре все одно понять могли —
В нем перемены впрямь произошли.
Морщины  на челе его для них —
Страстей примета, но страстей былых;
Он столь же горд, но юный пыл забыт;
Небрежный тон речей, холодный вид,
Осанка величавая и взгляд,
Ловящий все, что на сердце таят;
И едкость речи: тот, чье сердце свет
Когда-то жалил, — жалит всех в ответ,
Как будто в шутку; вы бы не смогли
Сознаться, что укол вам нанесли;
Таким предстал он; прочее ж едва
Уловит взор иль выразят слова.
Других влекут любовь, успех и честь,
Пускай не всякий может их обресть;
А Лару вряд ли эта жажда жгла,
Хоть, кажется, недавно в нем жила;
Но чувством сильным, спрятанным от глаз,
Вдруг озарялся бледный лик подчас.

6.
Расспросов долгих о пережитом
Он не любил; не говорил о том,
В каких чудесных землях он блуждал
Безвестным — как, похоже, сам считал.
И люди зря его ловили взгляд
Иль мнили, что пажа разговорят:
Увиденное в тайне он хранил,
Чужого любопытства не ценил;
Настойчивей вопросы — лик мрачней,
И следует ответ еще скудней.

7.
И в свете — не без радости — его
Узрели вновь, приняв как своего;
Вступил он в круг вельмож своей страны,
С кем сан и власть сближать его должны;
Средь вихря их веселий наблюдал,
Как всякий наслаждался иль страдал;
Но, наблюдая, не делил меж тем
Ни мук, ни радостей, присущих всем;
Не гнался за мечтой, что их зовет,
И рушась вечно, все же в них живет:
Тень славы, иль наживы сладкий груз,
Любовь красавицы, победы вкус…
Искавших путь к нему, казалось, вдруг
Отбрасывал назад незримый круг;
Укор, застывший в глуби этих глаз,
Осаживал нескромных всякий раз;
При нем меж робких разговор смолкал,
Иль общий шепот страха пробегал;
Но мудрое решило меньшинство:
Он лучше, чем сулит нам вид его!

8.
Все это странно: в юности былой
Он жаждал наслаждений, рвался в бой;
Любовь, сраженья, море, — все пути,
Где б мог восторг иль гибель он найти,
Изведавши поочередно, он
Был радостью иль мукой награжден,
Не пошлой серединой; чувствам был
Защитою от мысли самый пыл;
В нем было сердце бурею полно,
И презирало бунт стихий оно;
Дух упоенный небо наблюдал:
Неужто там сильнейший обитал?
Всех крайностей невольник, как был он
От этих снов безумных пробужден?
Бог весть! Когда ж виденье унслось,
Он проклял сердце: не разорвалось!

9.
Вникал он в книги нынче; до того
Сам род людской был книгою его;
Теперь порой он удалялся прочь
От всякого общения. Всю ночь
Тогда его шагов метался звук
Вдоль зал, где предки хмурились вокруг
С портретов грубых. Слуг в такие дни
Он редко звал, но слышали они
«…пусть будет это тайной, — глас иной,
И меньше походил он на земной.
Смешно сказать, да только ты бы сам
Ни слуху не поверил, ни глазам.
Зачем он вечно устремляет взгляд
На страшный череп, что из гроба взят
Рукой безбожной и теперь лежит
Меж книг его, как будто сторожит?
Зачем он бродит ночи напролет,
Гостей иль музыкантов не зовет?
Все, все неладно — в чем же корень зла?
Иной, быть может, слышал, но была
Та повесть слишком давнею; умней
Лишь осторожно намекнуть о ней,
А захотел бы — мог бы…» Так порой
Болтали слуги Лары меж собой.

10.
Стояла ночь; на зеркале реки
Всех ярких звезд сияли двойники;
И воды с виду свой прервали путь,
Меж тем спеша, как счастье, ускользнуть,
Поймав волшебный, точно райский, свет —
Огней бессмертных неба дальний след.
У самых вод — густых деревьев ряд,
Цветы, что пчелам пиршество судят;
Диана из таких венки плела,
Невинность их поднесть Любви б могла;
Ковром они устлали берега,
Сверкающей змеей вилась река;
Все так дышало миром, что сейчас
Не испугал бы даже призрак вас;
Сказали б вы, что силе злой невмочь
Предстать в подобном месте в эту ночь!
Вот миг, добру принадлежащий весь, —
Так Лара счел, и не остался здесь,
Свернул в молчанье к замку своему.
Вид этой ночи мукой стал ему;
Пришла о прошлом память вместе с ней,
О небесах иных — еще ясней,
Где ночь нежней и ярче лунный свет;
Он вспомнил о сердцах, что нынче… нет,
Он бурю предпочтет! Пускай бы шквал
Его чело безжалостно хлестал,
А ночь такая, прелести полна —
Как насмехается над ним она!

11.
Опять — под свод угрюмый; в тишине.
Здесь тень его метнулась по стене,
С которой смотрят лики прошлых лет.
Какой еще могли оставить след
Святой и грешник? Склеп, в своих стенах
Сокрывший все: и промахи, и прах;
Туман преданий; пышных полстолбца
Для хроники, где сказкам нет конца;
Хвала и брань тут сыплются; похож
Обман на правду, истина на ложь…
В раздумье бродит он; на мрамор плит
Свет лунный пал, решеткою разбит;
И лепка сводов, тонущих во мгле,
И сонм святых, застывших на стекле
В молитве вечной, — ожили тогда,
Но жизнью той, что смертному чужда;
Он сам казался духом в этот миг:
Клубящийся плюмаж, и мрачный лик,
И смоль волос — придали все ему,
Чем ужас наделяет гроба тьму.

12.
Вот полночь; все уснуло; тьма страшит
Светильник слабый; так огонь дрожит,
Как будто он боится мрак рассечь.
Что там? В покоях Лары — шепот, речь,
Вдруг возглас, полный ужаса призыв,
И взвился крик — и канул, ночь пронзив!
Услышан ли? Но отзвук поднял слуг;
Безумным эхом взорван спящий слух;
И каждый в дерзости своей дрожал,
Когда на крик о помощи бежал,
Едва-едва успев свечу разжечь,
И в страхе на ходу схвативши меч.

13.
На мраморе, средь бликов и теней,
Как мрамор холоден, луны бледней,
Он был распластан; меч лежал у ног.
Казалось, Лара выронил клинок
В нездешнем страхе; но с его чела
Тень вызова доселе не сошла;
Не сразу сдался он; не только страх —
Прочли и жажду схватки на устах;
Угрозы смутной возглас в них застыл,
Проклятье гордости, лишенной сил;
Страшна недвижность приоткрытых глаз,
Но взор остался прежним и сейчас;
В беспамятстве — глядел он пред собой,
Как гладиатор, бросившийся в бой.
Его приподымают… О! Вздохнул
И что-то молвит; вздрогнул — и стряхнул
С себя оцепененье; щеки вновь
Окрасила волною темной кровь,
Но дико бродит взор его вокруг,
И слугам непонятен речи звук,
Хотя слова отчетливо слышны.
Да, верно! Это речь иной страны,
Иной бы слух внимать ей должен, но —
Для слов, увы, замкнулся он давно!

14.
Тут паж к нему протиснулся; средь них
Лишь он, похоже, в эти речи вник
И побледнел; вернее знака нет,
Что их не должен был услышать свет,
Что паж не разъяснит их никому;
Склонившись к господину своему,
Он шепчет сам слова земли иной —
Должно быть, то язык его родной;
И этой мягкой, нежной речью он
Прогнал давивший Лару тяжкий сон,
Коль сновиденьем сражена была
Душа, что на земле свой ад нашла.

15.
В нем память страшной яви — или сна
Осталась заживо погребена.
Рассвет обычный Лару воскресил;
Ни лекаря позвать он не просил,
Ни привести духовного врача;
Все тот же он — в движеньях и в речах;
Занятьям прежним посвящает день,
Не чаще на чело ложится тень;
Коль стал страшить его приход ночей,
Сокрыл он это от чужих очей;
Но что до слуг — любой бы угадал,
Что страх недавний их не покидал.
Цепляясь друг за друга, стороной
Они обходят проклятый покой;
Шагам ли отзовется камень плит,
Расшитая ль завеса зашуршит,
Застонет ветер, знамя ли плеснет,
Проноет дверь иль нетопырь порхнет, —
И задрожат они, коль мрак ночной
Стоит в печали за седой стеной.

16.
Пустые страхи! Больше не пришла
Минута неразгаданного зла.
Иль притворившись, что забыл о ней,
Пугал их этим вождь еще сильней?
Неужто он не помнит ничего?
Ни разу слово, взгляд иль речь его
С тех пор не выдавали боль души.
Его ли это крик в ночной тиши
Всех поднял на ноги? Его ль уста
Шептали речи дикие тогда,
А взор был страшен? Не осилив мук,
Его ли сердце оборвало стук?
Он, так страдавший, как он все забыл,
Когда трепещут все, кто рядом был?
Иль память с тайной неразлучна в нем?
Но тайна грызла б сердце день за днем;
Причины не позволив угадать,
Последствия дала бы увидать.
Опять не то: он все держал в себе;
Подобных чувств не разгадать толпе,
А смертному в слова их не облечь:
Под гнетом мысли задохнется речь.

17.
Он вызвать мог равно в людских сердцах
Приверженность, вражду, пристрастье, страх;
Хвала ему не молкла — и хула,
А в центре споров жизнь его была;
Молчанием он толки возбуждал,
Но кто бы разглядел иль разгадал
Чем был, чем стал он? Всем узнать дано
Его происхождение одно.
А если к равным полон он вражды?
Средь них его веселым счел бы ты,
Но видели стоящие вокруг:
В усмешку черствую ссыхалась вдруг
Улыбка, изогнувшая уста,
Глаза же не смеялись никогда.
И все ж порой они теплели: он
Едва ль жестокосердным был рожден;
Но тут себя за слабость упрекал,
И вновь броней он сердце облекал;
Гордец и шагу не желал ступить,
Чтобы его сумели полюбить;
Казнясь, что некогда терял покой
От нежности, недремлющей тоской
Он приневолен к ненависти был:
Когда-то слишком сильно он любил.

18.
Отравлен он презреньем ко всему;
Затем ли, что был ведом ад ему,
Скиталец-дух, он чужд земле живой,
Низвергнутый, он мир утратил свой.
Мечтам поверив темным, выбрал он
Опасности и чудом был спасен —
Зачем! Их память он в душе сберег,
Как утешенья и тоски залог.
Ему щедрей отпущен дар любить,
Чем всем созданьям праха, может быть;
Он минул истину в благих мечтах,
И после — зрелость, молодости крах,
Сознание, что он мираж ловил,
Растратив даром столько лет и сил;
А вихрь страстей, отбушевавший в нем,
Лишь выжег пустоту своим огнем
И лучших чувств жестокий вызвал спор.
Но сохранив гордыню до сих пор,
Он мнил, что не на нем лежит вина,
Что с ним природа стыд делить должна,
Что плоть виновна: дух она гнетет,
Пока червям на пищу не пойдет.
Теперь добро и зло он спутать мог,
В деяньях добровольных видя рок;
С обычным себялюбцем несравним,
Благополучьем жертвовал своим
Для прочих — не затем, что их жалел,
И не затем, что долг ему велел;
То гордость извращенная звала
На недоступные другим дела;
Подчас, таким порывом сбит с пути,
Он мог до преступления дойти.
В паденье и в паренье столь далек
От всех, кого он рядом видеть мог,
Он разорвать стремился с ними связь,
Добром иль злом от смертных отделясь.
Их мир отринул с отвращеньем он,
И мысль его в своем воздвигла трон;
И жизнь, что где-то у подножья шла,
В нем крови растревожить не могла;
Ах! Если бы и прежде грех не жег
Оледеневший нынче крови ток!
Идя меж тем с людьми путем одним,
В делах, в речах от них неотличим,
Узде рассудка подчинился он.
Не разум — дух безумьем поражен.
Он в откровенья пустится навряд,
Что оскорбить могли бы общий взгляд.

19.
В нем тайны холод чуяли они,
Он сам любил, казалось, быть в тени,
Но даром обладал — иль, может быть,
Искусством — не давать себя забыть.
То не любовь была и не вражда,
Не подберете слова никогда,
Но встреча с ним не минет зря для вас,
Вы спросите о нем в который раз;
О чем бы с ним не говорили вы,
Нейдут его слова из головы;
Раз навсегда в душе запечатлен
Приязнью или ненавистью он;
Зачисленный в друзья иль во враги,
Заполнит он сознанья тайники;
К его душе не подступиться вам,
А в вашу он меж тем вселился сам;
Он всюду с вами; вас влечет к нему
Против сознанья; воле и уму
Вовек сетей незримых не порвать:
Не хочет он забвенья даровать!

20.
На праздник в круге рыцарей и дам —
Всех знатных и богатых встретишь там,
В чертоге Ото, — Лара приглашен;
Высокородный, с честью принят он;
Отменный вышел пир и славный бал,
И шум веселья стены сотрясал,
И в танце свита красоты неслась —
Здесь грация с гармонией сплелась.
Благословен счастливый этот круг:
Слиянье душ, соединенье рук!
Тут просветлеет самый хмурый лик,
И юношей узрит себя старик;
А Юность, упоением полна,
Вообразит, что в рай унесена!

21.
Казалось, Лару тешит вид такой,
Ты б не сказал, что он томим тоской;
Порхающих красавиц он следил,
Чей легкий шаг и эха не будил;
Скрестивши руки, прислонился он
К одной из длинных мраморных колонн,
Не видя, что за ним самим сейчас
Следит сурово пара чьих-то глаз —
Стерпеть такое Лара б мог навряд.
Вот ощутил он этот цепкий взгляд,
И меж гостей чужак ему предстал.
Тот явно лишь за Ларой наблюдал,
Не будучи замечен до сих пор;
Теперь он уловил ответный  взор:
Вопрос, тревогу, изумленье, страх,
У Лары промелькнувшие в глазах;
Но что до пришлеца — в чертах его
Толпа б не прочитала ничего.

22.
«Он самый!» — гость неведомый сказал,
И словно эхо обежало зал.
«Он самый!» — «Кто же он?» — пошло вокруг,
Достиг и слуха Лары этот звук;
Гул изумленный рос со всех сторон;
Тут многие смешались бы, а он,
Не пряча глаз, не изменясь в лице,
И словно позабыв о пришлеце,
Чей вид его сперва так поразил,
Холодным взором далее скользил,
Покуда резкий смех не прозвучал:
«Что делает он здесь?» — пришлец вскричал.

23.
Уж эту речь спокойно перенесть
Едва ли Ларе позволяла честь;
Весь подобравшись, обернулся он,
Но был скорее тверд, чем возмущен,
Когда холодным тоном произнес
В ответ на издевательский вопрос:
«Мне имя — Лара; назовешся сам, —
Сполна твоей учтивости воздам.
Что дальше? Я без маски пред тобой,
И мне не страшен твой вопрос любой».
«Любой вопрос? Иль нет ни одного,
Что нестерпим для слуха твоего,
Хотя в душе нашелся бы ответ?
Вглядись в меня! Узнал? Неужто нет?
Ты памяти обязан долг платить,
Какой и вечность не могла б скостить».
Его обводит долгим взором тот,
Но, кажется, не то не узнает,
Не то узнать не хочет; промолчав,
И головой с презреньем покачав,
Он собирался было отойти,
Но был удержан сразу: «Погоди!
Еще два слова! Отвечай тому,
Чей род едва ль уступит твоему,
Меж тем как сам — не хмурься, граф, постой,
Ведь так легко покончить с клеветой —
Меж тем как сам, таков как есть и был,
Презрение мое ты заслужил!
Не тот ли ты?..» «Тот самый или нет,
Но я довольно слушал этот бред.
А те, кто приняли его всерьез,
Вольны внимать и дальше; произнес
Ты речь учтивую; пролог хорош,
Уж верно, сказку славную сплетешь.
Шлю Ото благодарный свой поклон,
Пускай таких гостей лелеет он!»
Вмешаться Ото поспешил тотчас:
«Не ведаю, что разделяет вас,
Но здесь не место спорам; не нужна
Средь праздника словесная война.
Ты, Эццелин, прилюдно говорить
Желал бы с графом Ларой; так и быть,
Сполна ты завтра объяснишься с ним,
Хоть здесь же, коль угодно вам двоим.
Ручаюсь за тебя, ты мне знаком,
Хоть долго пропадал в краю другом,
И стал для всех едва ль не чужаком.
А Лара предков рода своего
Не посрамит; коль кровь и сан его
О доблести мне верно говорят,
Долг рыцаря нарушит он навряд».
«Пускай же завтра, — Эццелин в ответ, —
Обоим нам узнает цену свет.
И жизнь, и меч, и душу я свою
В залог своей правдивости даю».
А тот, другой? В себя он погружен,
От остальных как будто отрешен,
Хоть приковал вниманье всех очей
И возбудил он множество речей,
Но сам молчит, и слышит их едва ль,
И, кажется, глядит куда-то вдаль;
Увы! Все это объяснить легко:
Воспоминанье слишком глубоко.

24.
«До завтра, да!» И только этих слов
Дождались от него в конце концов.
Черты его бесстрастие хранят,
И ярости не отражает взгляд,
И все же чем-то выдал самый тон,
Что тверд в решенье тайном будет он.
Вот плащ схватил он, всем кивнул слегка,
И, миновав угрюмого врага,
Спокойно взор встречает ледяной,
Ответив лишь улыбкою одной.
Не раненая гордость в ней видна,
Что гнев прикрыть презрением должна,
Но лишь готовность все перенести,
Уверенность в намеченном пути.
Что это — дерзость, безрассудство тех,
В ком навсегда укоренился грех?
Спокойное сознанье правоты?
Не различишь их меж собою ты,
Коль жизнь тебе урока не дала;
Нам правду открывают лишь дела.

25.
Пажа окликнул Лара; для того
Законом были зов иль знак его;
Для Лары бросив брег родной страны,
Где души солнцу пламенем равны,
Лишь он вождю сопутствовал сюда.
Как Лара, молчаливый, был всегда
С тех пор при нем — приверженней стократ,
Чем долг и годы юные велят.
Хоть он с наречьем здешним был знаком,
Обычно вождь не этим языком
С ним изъяснялся; паж летел на зов,
Когда от Лары слышал речь отцов.
В ней жили звуки голосов иных,
Как эхо среди скал его родных;
Он словно близких слышал — всех, кого
Оставил ради друга одного;
Лишь Ларе верил, жил он им одним,
И странно ль, что держался рядом с ним?

26.
Он строен был; загаром чуть легло
Родное солнце на его чело,
Но щек не опалило; в них порой
Непрошенный румянец бил волной;
Не цвет здоровья, радующий глаз
И душу всю являющий подчас —
Горячечная краска то была,
Сокрытая тревога щеки жгла.
Огнем, что был похищен в небесах,
Казался мысли блеск в его глазах;
Ресниц завеса черные зрачки
Смягчала тенью скорби иль тоски,
Но чаще гордость в них блеснуть могла,
А скорбь неразделимою была.
Не развлеченья и не озорство,
Отрада юных, тешили его;
Часами мог следить за Ларой он,
Забыв себя, от мира отрешен;
А если отсылает господин,
Паж отдыхает у реки один
Иль бродит в роще; отдалясь от всех,
В заморских книгах ищет он утех;
Подобно Ларе, все отринул он,
Чем наше сердце полно, взор пленен,
Чем одарить нас этот мир готов,
Лишь принял жизнь — горчайший из даров.

27.
А если все же в нем любовь жила,
То только к Ларе, и одни дела —
Порукой чувству; упредив приказ,
Любое пожеланье он тотчас
Угадывал; но гордый дух его
Обиды б не стерпел ни от кого.
Хоть он усердней был, чем раб любой,
Казалась: повелитель пред тобой,
А рвенье это Ларе самому
Едва ль необходимей, чем ему,
Бог весть зачем: здесь не о плате речь,
И всех трудов — нести за Ларой меч,
Настроить лютню; а не то вдвоем
Они засядут за старинный том.
Вождь отдалил его от прочих слуг,
А сам он никогда их тесный круг
Почтеньем иль презреньем не дарил,
Лишь сдержанностью вечной говорил,
Что эту братию считал чужой.
Пред Ларой он склониться мог душой,
Не снизойти до них. Быть может, он
И впрямь в ином сословье был рожден;
Лилейных рук оттенок выдавал,
Что паж работы грубой не знавал;
Их цвет сличая с нежной кожей щек,
Здесь пол иной ты б заподозрить мог,
Когда б не платье и не гордый взгляд:
Так женщины обычно не глядят,
Тут жар сокрытый можно угадать,
Что не созданью хрупкому под стать,
А солнцу южных стран; в его очах
Являлся этот пламень, не в речах;
Паж звался Калед, но, по слухам, он
В отчизне был иначе наречен;
На это имя, как на чуждый звук,
Бывало, не ответствует, и вдруг
Метнется он на повторенный зов,
Как будто вспомнит все в конце концов;
И только если Лара позовет,
В нем слух, и взор, и сердце оживет.

28.
И вот теперь он очевидцем стал
Внезапной ссоры, так смутившей зал.
Вокруг него толпа дивится вслух,
Что гордый Лара, мол, к обиде глух,
Когда вдвойне страдать бы должен он,
Безвестным человеком оскорблен;
А паж бледнеет — и краснеет вмиг,
Как пепел — губы и как пламя — лик;
Покрыв росой холодною виски,
Казалось, сердце в нем взяла в тиски
Мучительная мысль — из тех, что в нас
Сознаньем отторгаются тотчас:
Тогда свершиться действие должно,
Покамест не осознанно оно.
Всего лишь мысль, но что-то в ней могло
Оледенив уста, ожечь чело.
Сначала паж следил за пришлецом,
Но помертвел внезапно всем лицом
В тот миг, как Лара, покидавший зал,
Врагу усмешку беглую послал;
Лишь память Каледа ее прочла,
Толпа едва ли что-то поняла.
Догнал он господина своего,
И всем примнилось: в зале — никого;
Настолько спор все души взволновал,
Настолько Лара взоры приковал;
Вот он у двери; тень его растет,
На миг закрыла освещенный вход,
И вновь глазам открылся блеск огней,
Но стук сердец теперь еще сильней.
Так сны пустые могут бросить в дрожь,
Ведь худший сон с грядущей правдой схож!
А Эццелин, в раздумье погружен,
Стоял, суров и важен; но и он
Не задержался; только час истек,
Рукой он помахал — и за порог.

29.
И круг шумливых бражников затих;
Привычно ложе ожидает их,
Где радость молкнет, горе ищет сна,
Где каждый, в ком душа истомлена,
Найти от жизни отдых будет рад.
Коварства помыслы и страсти чад,
И воспаляющий угар вражды,
И честолюбья жадные мечты —
Развеют все забвения крыла,
Чтоб жизнь во гроб покорно заползла.
Удачней мы названья не найдем,
Ведь ложе — склеп ночной, всеобщий дом;
Все: сила, слабость, и добро, и зло
В нагой беспомощности здесь легло;
Благословен бездумья краткий час!
Но вечный отдых ужасает нас;
Пускай грядущий видится рассвет
Началом цепи новых страшных бед,
Еще страшнее самый крепкий сон,
Хотя видений он уже лишен.

1.
Отходит ночь; в лучах сошли на нет
Клубы тумана; землю будит свет —
И стало на день прошлое длинней,
Кончина на день ближе для людей.
Но вечная Природа ото сна
Воспрянула такой, как создана:
Под солнцем — жизнь, и дол цветами полн,
Сияние лучей, прохлада волн…
Бессмертный человек! Ликуй, лови
Весь блеск его красот — они твои!
Всмотрись! Когда придет рассвет иной,
Не станет для тебя красы земной;
Но небо и земля твой прах навряд
Хотя б одной слезою одарят;
Не грянет буря, не качнется лист,
Лазурный свод пребудет столь же чист;
Лишь червь найдет в останках стол и дом
И превратит их в тучный чернозем.

2.
Вот полдень — и толпою гости в зал
По зову Ото входят: час настал!
Лишь миг — и участь Лары решена,
Погибла честь его — иль спасена.
Ведь Эццелин вот-вот предстанет им
С рассказом обвиняющим своим.
Клялись и он, и Лара, что придут —
Пусть Бог и люди их рассудят тут.
Но где же он? Как обвинитель мог
Проспать и не явиться в должный срок?

3.
Уж минул час, как Лара здесь предстал,
Он холодно и терпеливо ждал.
Что ж Эццелин нейдет? Среди гостей
Все громче ропот; Ото все мрачней.
«Я верю слову друга моего!
Коль жив он, мы увидим здесь его.
Почетный гость, не пренебрег он мной,
Хоть на ночь в дом отправился иной,
Что меж владений Лары и моих
Стоит в долине, разделившей их.
Ему пришлось уехать — может быть,
Затем, чтоб доказательства добыть.
За друга поручусь я все равно,
Иль сам сумею смыть с него пятно».
Но Лара отвечал: «Я был готов
Склонить свой слух, на твой явившись зов,
К словам его безумной болтовни.
Вчера меня бы ранили они,
Когда бы не слетели с языка
Безумца — или подлого врага.
Он мог в чужих краях меня видать
И там… но мне-то незачем болтать;
Представь его сюда! А если нет —
Ты при мече — так выполняй обет!»
Тут Ото вспыхнул, вмиг перчатку он
Швырнул и меч свой вырвал из ножон.
«Второе лучше! Друга нету здесь,
Зато уж я к твоим услугам весь!»
Не дрогнул Лара, хоть была близка
Его ли смерть, иль смерть его врага;
Почти небрежно, — явно не впервой,
Привычною рукою боевой,
Он также меч послушный обнажил,
И взор его пощады не сулил.
Вожди меж ними поспешили встать,
Но не сумели Ото обуздать;
Он разразился градом бранных слов,
Клинок его их подтвердить готов!

4.
Недолго бились. В бешенстве своем
Нарвавшийся на мастерский прием,
Свалился Ото; кровь ручьем текла,
Но рана не смерельною была.
«Проси пощады!» Не ответил он
И чудом не был к полу пригвожден:
Казалось, в Лару дух вселился злой,
Черты его на миг застлало мглой,
И меч занес он — яростней стократ,
Чем отражал он вражеский булат;
Он хладнокровьем поражал тогда,
Теперь же закипела в нем вражда.
Так беспощаден оказался он,
Что, будучи от жертвы оттеснен,
Едва не поднял алчущий клинок
На тех, кто помешать расправе мог.
Но внял внезапной мысли — и застыл,
И долго взора с Ото не сводил,
Как будто проклинал бесплодный бой,
Живою видя жертву пред собой;
Как будто все пытался уяснить,
Намного ль меч подрезал жизни нить.

5.
В крови лежащий Ото поднят был,
Его тревожить лекарь запретил;
Все гости перешли в сседний зал,
Но в гневе никого не замечал
Виновник боя, выигравший бой.
Надменно, молча, медленной стопой
Он вышел — и в седло! И хоть бы взгляд,
Домой помчавшись, бросил он назад.

6.
Но где он — грозный метеор ночной,
Исчезнувший внезапно пред зарей?
Где Эццелин? Вчера, оставив их,
Смолчал он о намереньях своих;
Уехал поздно, было уж темно,
Но только заблудиться мудрено,
Коль близок твой ночлег, и путь знаком —
Вела тропинка к дому прямиком.
Узнать о нем отправились туда,
Но рыцарь сгинул. Комната пуста,
Стоял в конюшне праздно конь его,
И не дало дознанье ничего.
Встревожился хозяин; толпы слуг
Разосланы на поиски вокруг;
Все в страхе ожидали, что вот-вот
Примета злодеяния всплывет;
Но на траве и в зарослях кустов
Ни капель крови нет, ни лоскутов,
Ни отпечатка тела; гладкий мох,
Что рассказать бы о злодействе мог,
Не взрыт перстами цепеневших рук,
Скребущих дерн в минуты смертных мук,
Когда уж защищаться силы нет.
Свершись убийство — что-то из примет
Земля бы сберегла наверняка,
А так надежда теплится пока.
Но шепот, нараставший каждый день,
На имя Лары вскоре бросил тень;
Входил он — и смолкали все тотчас,
И ждали, чтоб скорее скрылся с глаз,
А там уж вслух гадали кто как мог,
И все черней был домыслов поток.

7.
Шли дни, и рана Ото зажила,
Но гордость глубже ранена была;
Открытый недруг Лары, он готов
Назвать друзьями всех его врагов;
Твердит, что с Лары власти их страны
За Эццелина б стребовать должны.
Кого страшил пропавший? Кто другой
Его своею устранил рукой,
Коль не был тут замешан человек,
Чью честь он мог бы погубить навек?
И тайна, столь любимая толпой,
И слухов самых вздорных шумный рой,
И то, что Лара не завел друзей,
Не добивался склонности ничьей
И не искал доверья ничьего;
И это боевое мастерство,
Которого не ждешь от мирных рук,
И ярость, в нем открывшаяся вдруг —
Ведь это был не просто гнев слепой,
Который угасает сам собой;
То был глубинный, стойкий пламень зла,
Всю жалость в сердце выжегший дотла,
Жестокость, возникающая в тех,
Кого и власть пресытит, и успех;
Все, все против него! К тому ж толпа
Щедра на брань, а на хвалы скупа.
И гром над Ларой грянул, наконец!
Кругом враги, а сгинувший пришлец
Как будто рядом — жив он или нет,
И надо за него держать ответ.

8.
Повсюду в том краю народ стонал
И кабалу тиранов проклинал;
Здесь несть числа им — и любой возвел
В закон свой беспощадный произвол.
Раздоры в государстве и вовне
Открыли путь злодействам и резне;
Того гляди, меж граждан быть войне,
Где всяк, что не с тобою — враг тебе,
И нет не сопричастного борьбе.
Рабам хозяин полный, феодал,
Внушив покорность, ненавистен стал;
Упали руки, извелись сердца.
Тогда-то Лара заступил отца,
Но, с родиной надолго разлучен,
Средь палачей народа не был он;
Вернувшись, правил мягко; наконец,
Тревога исчезает из сердец,
И только слуг отныне мучит страх —
Не за себя, за Лару. В их глазах
Теперь он лишь несчастен, хоть сперва
О нем и шла зловещая молва.
Молчит? Не спит ночами? Что ж, ему
Неможется — иль тяжко одному.
Его тоска меж этих стен царит,
Но в замок вход приветливо открыт
Для всех, кто обездолен и гоним;
Познало сердце Лары жалость к ним,
И он, кто власть имущих презирал,
На бедноту с участием взирал;
Придут они к нему — без лишних слов
Он принимает их под свой покров;
И смотришь, обретает с каждым днем
Вассалов новых. Но явился в нем
Особенно радушный властелин,
Когда исчез бесследно Эццелин.
Быть может, Лара ждал беды с тех пор,
Как между ним и Ото вышел спор;
К народу, не к сословью своему
Казался он привержен — почему?
Расчет? Тогда он верно рассчитал
И в нужном свете пред людьми предстал.
При нем всегда прибежище найдет
Бежавший от безжалостных господ;
Не грабит он крестьян; его рабы
Украдкой не клянут своей  судьбы;
Накопленного не отнимут тут,
Презренью жалить бедность не дадут…
Завлек он всех: заверил юных он,
Что каждый вскоре будет награжден;
Вражде сулил, что вскорости она
Отмщенья жажду утолит сполна;
Любви несчастной обещал с пути
Мешавшее неравенство смести;
Ему бы только объявить одно:
Что рабство навсегда отменено!
И миг настал: задуманную месть
Решился Ото в действие привесть,
И вдруг узнал, что тысячную рать
Сумел преступник вкруг себя собрать:
Рабов, чьи цепи пали в этот час,
Презревших мир и мнивших: Бог за нас!
Не вспахивать земли отныне им,
Лишь рыть могилы деспотам своим!
Сей клич злодейство призван оправдать
И вид неверный истине придать;
Свобода, вера, мщенье — звук любой
Повлечь способен бойню за собой;
Подчас коварство бросит пару слов,
И вот уж угощенье ждет волков!

9.
В стране на деле правил феодал,
Король едва ли властью обладал;
Народ обоих проклял, и число
Готовых к бунту что ни день росло;
Был нужен вождь. Он найден: человек,
Судьбою с ними связанный навек;
Случилось так, что только в их борьбе
Искать защиты должен он себе;
Его отрезал некий тайный рок
От круга, где своим он зваться мог;
Но, всем несчастьям нынче обречен,
Их не один собрался встретить он.
Стремясь — Бог весть зачем — любой ценой
Сокрыть, что было с ним в стране иной,
Свое он дело мог бы с общим слить
И миг паденья этим отдалить.
Душа забыла бури прежних дней,
Покой угрюмый воцарился в ней;
Но вот, событьям грянувшим вослед,
Пришла к нему опасность худших бед,
И он предстал таким, как прежде был,
Лишь место действия переменил.
И жизнь, и славу в грош не ставил он,
Но был игрой безумной увлечен:
Решив, что создан ненависть будить,
Готов был пасть, коль сможет отомстить.
Зачем хотел он черни волю дать? —
Возвысив низших, он сломил бы знать.
Укрылся было в мрачный он приют,
Но рок и человек везде найдут;
Ловцы опять спешат со всех сторон,
Да только им живой не дастся он!
Он честолюбие давно забыл
И зрителем холодным в жизни был;
Но, на арену брошенный опять,
Сумел вождем достойным в битве стать.
И обликом, и голосом — гроза,
И гладиатор — коль взглянуть в глаза.

10.
Что проку в повести очередной
О жизнях, зря загубленных войной,
О пировавших стаях воронья,
Дымившихся развалинах жилья,
О том, как прахом рушилась стена?
Война была как всякая война,
С одним отличием: накал страстей
Неслыханно ожесточил людей.
У Милосердья права больше нет:
За жертвой боя гибнет пленник вслед;
А в том, кому черед торжествовать, —
За власть иль волю шел он убивать, —
И в час победы вряд ли гнев утих:
Врагов убитых больше, чем живых!
И меч пошел косить голодный край,
Где только смерть сбирала урожай;
Единый факел всю поджег страну,
И груды трупов радуют Войну.

11.
Придя с невиданным приливом сил,
Сперва успех восставшим верен был;
Но катастрофой обернулся он:
Приказ вождя им больше не закон;
Они толпою валят на врага —
В победе им пожива дорога;
Алчба с неутолимою враждой
Их повлекли дорогой роковой;
И всею властью вождь бессилен был
Унять своей орды безумный пыл,
Смирить их буйство; где там! он не мог
Задуть огня, который сам зажег.
И вскоре враг открыл им, как слепа
Была в своем безумстве их толпа.
За ложным отступленьем — вновь налет;
Не принят бой, а в ночь засада ждет;
Припасы перехватывает враг,
Укрыться войску негде в дождь и мрак;
Осады без надежды на успех
Невыносимо измотали всех;
Кто ждал такого? Нет, из них любой
Как настоящий воин, примет бой,
Но предпочтет скорее смерть бойца,
Чем эту жизнь в мученьях без конца.
Бич лихорадки, голода рука
Терзают поредевшие войска;
И хмель победы недовольством смыт,
Лишь Лара твердость прежнюю хранит,
Хоть остается горсточка всего
От тысяч, что стояли за него.
Что ж, есть надежда: бегство из страны!
От охватившей родину войны
Уйти, хоть ноша будет нелегка:
Изгоев злоба, изгнанных тоска.
Отчизну покидать никто не рад,
Но пасть иль сдаться тягостней стократ.

12.
Они решились! Ночь за них была,
Их отступленье прикрывала мгла;
Огня не жгли, повел их луч звезды,
И вот он, сонный, лег на гладь воды:
Ужель рубежный брег? Назад, назад!
Рядами впереди враги стоят.
Вернуться? И обратно нет пути:
Блеснуло знамя Ото позади.
Не вражьи ль часовые на холме
Зажгли костры? Не скроешься во тьме.
Надежды нет, в кольцо поймали рать,
Ее собрались малой кровью брать!

13.
Лишь миг, пока все дух переведут,
А там — вперед иль защищаться тут,
Не все ль равно? Враги сомкнули строй
И на пути к реке стоят стеной;
Атака бы сломать ее могла,
Хоть горстка уцелевших бы ушла.
«Ударим сами! Если ж подождем —
 Конец, достойный трусов, мы найдем!»
В ответ взлетает мигом лес клинков,
Для действия не нужно больше слов.
Увы, для скольких прозвучал сейчас
В призывной речи Лары — смерти глас!

14.
И вот в его руке блеснула сталь.
Явил ли он отчаянье? Едва ль;
Лишь холодность, что даже храбрецу,
Коль он людей жалеет, не к лицу.
Пажа он ищет взглядом; как всегда,
Тот здесь, и в нем боязни — ни следа;
И все же бледность саваном легла
На лик его: луна ль виной была,
Иль цвет зловещий позволял прочесть
Не страх, но правду сердца, всю как есть?
Увидел это вождь; накрыл рукой
Он руку юноши — и в миг такой
В ней нету дрожи; паж молчит сейчас,
Лишь молвит взор: «Разлука минет нас!
Друзья изменят, рать падет в борьбе —
Прощай скажу я жизни, не тебе!»
…Клич Лары на врагов швырнул отряд,
И надвое расколот первый ряд,
Ударом шпор направлен каждый конь,
С клинков скрещенных сыплется огонь;
Не мужеством — числом превзойдены,
Они самим отчаяньем сильны;
Струится в воду кровь; рассвет далек,
Не от лучей багряным стал поток!

15.
Где ломит враг, где свой бы дрогнуть мог,
Там голос Лары, там его клинок —
Поддержка и защита; в прочих он
Вселил надежду — сам ее лишен.
Спасенья в бегстве нет; шагнувший вспять
В сраженье устремлятся опять,
Завидев, как во вражеских рядах
Их вождь меж самых стойких сеет страх;
То с войском, то один он рушит строй
Противника, иль сплачивает свой,
Он не щадит себя; вот, мнится, враг
Готов бежать, и Лара подал знак,
Взметнув свой меч — но что же вдруг поник?
Стрелой он был пронзен в тот самый миг,
Тем роковым движеньем грудь открыв!
Смерть укротила гордых сил порыв;
Победная в устах застыла речь,
Воздетый было, опустился меч,
Еще зажат повисшею рукой,
Но выпали поводья из другой;
Схватил их Калед. Лара, оглушен,
Сознанье потерял; не видел он,
Что паж повел его коня тотчас
Из пекла боя, где за разом раз
Отряд их устремлялся на прорыв,
Где бились, об убитых позабыв!

16.
Луч восходивший трогал по пути
Убитых и готовых отойти,
Разбитый панцирь, сорванный шелом;
Вот мертвый конь в крови, с пустым седлом,
Вот дернулась в последний раз рука
Распластанного рядом ездока;
Лежат иные возле самых вод,
И влага дразнит пересохший рот,
И губы страшной жаждою горят,
Терзающий пред смертью всех солдат.
Воды, воды! хоть каплю бы глотнуть
Пред тем, как непрбудным сном уснуть!
Отчаянным усилием влеком,
По дерну обагренному, ползком,
Ценой остатка жизни, — наконец
Добрался до реки иной боец;
Почуял свежесть волн, почти испил,
Зачем же медлит? Жажду он забыл,
Не утолив ее; она была
Последней мукой — и навек прошла!

17.
Под липой, в стороне от битвы той,
Которой он один и был виной, —
Простертый воин. Лара обречен;
С потерей крови жизнь теряет он.
Лишь верный Калед остается с ним
И шарфом пробует унять своим
Багряный ключ; но судорога вновь,
И снова, все черней, струится кровь;
Слабей дыханье — и струя скудней,
Да только жизнь равно уходит с ней.
Нет сил для слов — и жестом говоря,
Что помощь только множит муки зря,
Участливую руку Лара сжал;
Улыбкой грустной вождь пажу воздал,
И мир исчез для Каледа в тот миг;
Остались влажный лоб и бледный лик,
И очи угасавшие: они
Светили на земле ему одни.

18.
Враги победой не упьются всласть,
Пока не сдастся Лара им во власть;
Но вот он обнаружен — что с того?
Презрением их встретил взор его;
Оно с судьбой мирит его сполна:
Живущих злоба мертвым не страшна!
Пред Ото — недруг, некогда в бою
Пролившй кровь его, теперь — свою;
А он едва на Ото бросил взгляд,
Как будто помнил-то его навряд;
Позвал пажа… и больше ничего
Не поняли слыхавшие его.
Чужая речь звучала! Странно с ней
Сплелась для Лары память прошлых дней, —
О чем же? Изо всех, кто здесь внимал,
Один лишь Калед это понимал;
Он отвечал, а зрителям уста
Сковала изумленья немота;
Для тех двоих, казалось, пред концом
Исчезло настоящее в былом;
И не проникнуть окружившим их
Во мрак судьбы, единой на двоих.

19.
Лишь голоса их выдают сейчас,
Как много значит каждая из фраз;
Но ты, внимая этим голосам,
Подумал бы, что паж отходит сам;
В тоске он выговаривал едва
Устами побелевшими слова;
И как спокойна Лары речь была,
Пока в ней смерть хрипеть не начала!
Немного наблюдатель бы постиг,
Взглянув на этот отрешенный лик;
Но на пажа, кончаясь, глянул он,
И нежностью был взор его смягчен;
И на восток тогда рука его,
Поднявшись, указала, — отчего?
Явился ли ему зари приход,
Свет, облака пронзающий с высот,
Иль то, что видел он в стране другой,
Куда теперь указывал рукой,
Была ли то случайность — паж не знал;
Он сердцем это утро проклинал,
И, видеть не желая ясный день,
Смотрел на лик, где воцарялась тень.
Но Лара был в сознанье — на беду!
К дарящему спасение кресту,
Что был ему поспешно поднесен,
Не пожелал и прикоснуться он;
Лишь усмехнулся — сохрани нас Бог!—
Как будто скрыть презрения не мог.
А паж молчал; от Лары он сейчас
Не отводил в отчаянии глаз;
Но руку, дар поднесшую святой,
Отбросил с нескрываемой враждой,
Покой вождя желая сохранить,
И знать не знал, что Лара мог бы жить,
Но жизнью вечной, — а ее врата
Лишь тем открыты, кто признал Христа.

20.
А Лара задыхался все сильней,
И паутина черная теней
Глаза все больше застила — и вдруг
В объятьях верных, хоть и слабых рук,
Он вытянулся, страшно задрожал,
И к сердцу руку Каледа прижал.
Оно не бьется — бесполезно ждать!
Не верит паж, не хочет он прервать
Пожатья леденящего — но нет,
Не ощутит он трепета в ответ.
«Оно стучит!» — безумные мечты!
Лишь то, что было Ларой, видишь ты.

21.
Паж так смотрел, как будто прах немой
С надменной не был разлучен душой.
Когда же отдал он чужим рукам
Умершего, потом был поднят сам,
И в пыль земную, на его глазах,
Упала прахом, отходящим в прах,
Та голова, что на груди бы он
Покоил вечно, охраняя сон, —
Кудрей не рвал он, шага не ступил,
Стоял, смотрел, пока хватало сил,
Но вот не вынес, рухнул, — недвижим,
Как тот, который был им так любим.
Кого любил… Да нет, груди мужской
Дышать любовью не дано такой!
Минута эта пыткою была,
Что с правды до конца покров сняла.
Ему спешат помочь и грудь открыть,
И тайна перестала тайной быть;
Вернувшись к жизни, паж не прячет глаз.
И что до чести женской ей сейчас!

22.
Вдали от спящих предков Лара лег;
Глубок его затвор — и сон глубок,
Хотя молитвой холм не освящен
И в мрамор не одет. Оплакан он
Единственной, кто все еще скорбит,
Когда народом павший вождь забыт.
Впустую ей вопросы задают,
Угрозы в ход пошли — напрасный труд;
Не вызнать, как она за тем пошла,
В ком так немного видели тепла.
За что могла любить его она?
Да разве страсть от воли рождена!
Он мог быть нежным: не глазам глупца
Прочесть, как бьются сильные сердца,
Когда полюбят; и суровый дух
Едва ли станет изливаться вслух.
Необычайно каждое звено
В цепи, ее приковывавшей — но
Ей нестерпима б исповедь была,
Другим же на уста печать легла.

23.
Он был зарыт — и кроме раны той,
Что принесла душе его покой,
Сплошные шрамы видели на нем.
Добытые давно, в краю ином,
Они одно гласили: спору нет,
Стране борьбы он отдал свой расцвет;
Там кровь лилась; но тайною для всех
Его геройство будет… или грех?
А Эццелину, кто ответ бы дал,
В ту роковую ночь конец настал.

24.
В ту ночь крестьянин (вот его рассказ)
Рубежной шел долиною. Как раз
На небе серпик Цинтии исчез,
Зарей поборот. Раб в господский лес
Пришел набрать дровец, чтоб их продать —
Не то пришлось бы детям голодать.
Река, что земли Ото отсекла
От графства Лары, перед ним текла;
Вдруг — топот конский. То к реке спешил
Из чащи всадник. Переброшен был
Плащом накрытый груз через седло;
Лицо ездок сокрыл, склонив чело;
Нежданный вид, что страшен в час ночной!
Не преступленье ли всему виной?
И стал крестьянин, прячась, наблюдать,
Как незнакомец спрыгнул, сдернул кладь,
Как на берег втащил ее с трудом
И сбросил в воду; долго ждал потом,
Смотрел — отворотился — прочь шагнул,
Но бросил взор назад и вдруг свернул
Вослед теченью, точно взгляду мог
Поведать слишком многое поток.
Тут он нагнулся к скопищу камней,
Оставленных разливом вешних дней,
И те, что покрупнее, стал хватать,
И в воду их, прицелившись, метать.
Вперед прокрался раб; незримый сам,
Теперь он видел все: его глазам
Предстала грудь под пеленой воды,
На платье точно вспыхнул луч звезды;
Но, лишь крестьянин пристальней взлянул,
Ударил камень в труп, и тот нырнул,
А выплыв, был почти неразличим
В багровой мути, взвившейся за ним.
Но вот он канул; взвихрилась вода,
Разгладилась — и всадник лишь тогда
Вскочил в седло; и вмиг ударом шпор
Погнал он прочь коня во весь опор.
Он в маске был; а что до мертвеца,
То взгляд раба бежал его лица;
Но на груди носимая звезда
Была приметой рыцаря всегда;
На платье Эццелина этот знак
Видали в ночь, что завершилась так.
Прими его Господь, коль он убит!
А труп неузнанный был в море смыт.
Поверь из Милосердья одного,
Что все ж не Лара умертвил его.

25.
И Лара — Калед — Эццелин — ушли,
Надгробий им равно не возвели!
Где вождь скончался, там и паж угас,
За нею зря являлись много раз;
Сломило горе гордый прежде дух,
Был тихим плач — а чаще взор был сух;
Но верила она, что Лара здесь,
И все попытки прочь ее увесть
Одно лишь бешенство будили в ней:
Тигрица, потерявшая детей!
Коль все ушли — томиться здесь вольна,
К виденьям обращается она.
Печаль не устает их рисовать
И в жалобах с мольбою к ним взывать.
Она сидит под липой, где легло
В колени ей холодное чело;
И память возвращает ей назад
Последнее пожатье — слово — взгляд.
И срезанный когда-то черный жгут
Своих кудрей — прикладывает тут
К земле она, как будто вновь и вновь
Бесплотному унять пытаясь кровь.
То речь за них двоих ведет одна,
То вскакивает в ужасе она
И вся дрожит: почудился ей вдруг
Его гонитель, некий злобный дух.
Она зовет вождя скорей бежать —
И наземь опускается опять;
Закроет лик истаявшей рукой,
Иль чертит знаки на земле порой…
Близ Лары, наконец, она легла —
Явила верность, тайну унесла.