В 1990 году в предисловии к избранным переводам Кузнецова Вадим Кожинов довольно дерзко и твёрдо выразил своё понимание того, что есть поэзия автора. Многим тогда соображения Кожинова казались немыслимым преувеличением. Да и для наших традиций был довольно странен столь "высокий звук" при оценке живущего писателя. Вот что писал выдающийся мыслитель, а точнее сказать – лирический мыслитель, о своём младшем друге и многолетнем со­участнике чудесного метафизического диалога: "Я бы даже сказал, что творчество Юрия Кузнецова отмечено печатью поэтического величия, если бы понятие "великий" не несло в себе особенного смысла: назвать поэта (и человека вообще) "великим" можно со всей основательностью лишь из другой, "следующей" эпохи, которая обеспечивает, так сказать, спокойное, трезвое, всецело объективное восприятие предыдущей, уже завершившейся эпохи, когда её страсти "улеглись" (по некрасовскому слову) окончательно". Эти сроки пришли и приходят. Сегодня к этому мнению, в своё время вызвавшему большой шум, ничего нельзя "ни прибавить, ни убавить". С конца 60-х годов и до кончины Кузнецова в 2003 году чего только не было написано о поэте, в том числе в остро обвинительном тоне. Но это всё ныне уже представляется лишь фактами истории литературы. Не более. Следует сказать, что и сторонники поэзии Кузнецова не всегда выбирали необходимые и точные слова и выражения. К нашим дням сложился своеобразный, объемлющий и хулу и хвалу, "канон", обращённый к личности и миру поэта. Если помнить, с какой смелостью и отвагой Кузнецов мог разбить любой из почтенных канонов, отношение к нему должно быть абсолютно вольным, без формального посмертного восторга и унылого повторения нескольких сентенций и положений, которые, к сожалению, элементаризируют и примитивизируют путь поэта и небывалые пестроту и сложность его картины мира. Он сам в связи с этой картиной любил приводить строчку Пастернака – "образ мира, в слове явленный". А что есть "образ мира"? Действительно "образ" и действительно "мира"?
Удачные попытки анализа и характеристики того особого лиризма, что принёс в русскую словесность Кузнецов, большей частью справедливы. Но вот присущая миру поэта бездна таинственных взаимосвязей, их музыкальная текучесть почти не поддаются истолкованию и раскрытию. Да и не нужно, чтобы тайное стало явным.
В 2015 году без указания издания и его места была напечатана книга "Аспекты творчества Юрия Кузнецова" студентки его творческого семинара в Литературном институте, а потом аспирантки института Оксаны Шевченко. Это хорошая серьёзная работа. В ней особый интерес вызывает довольно пространная часть, где собраны лекции-беседы Юрия Кузнецова для своих студентов. На протяжении нескольких лет Оксана Шевченко с разрешения мастера, пусть и тезисно, сокращённо, записывала эти беседы. Они производят огромное впечатление. В них Юрий Кузнецов сказал почти всё о времени, поэзии, себе. Он был суровый, много знающий и не трусивший перед "последним" человек. Его так называемые мифологизм и символика решительно не сводимы к иллюзорности, самообманам и прочим прелестям. Мифическое и мифологическое, о чём так много наговорено и написано, для поэта было ясным, как божий день: "Пламя поэзии бушует в устном народном творчестве, псалмах, в речениях пророков (все пророки были поэтами), в гимнах Ригведы, в русских былинах"; "начиная с семнадцати лет я всюду видел одни метафоры". Вот какая сила:

Или другое, полное удивительной много­смысленности:

И далее такая тонкая печальная мощь, на которую не падает даже тень правоты и праведности:

И другое о том же, с могучим напряжением отчаяния, когда и верить нельзя, и разувериться невозможно:

Возвращаясь к "лекциям". В них живёт и дышит огромное многознание и многочувствие Кузнецова. Его вселенскость, всеотзывчивость. В этих работах Юрия Поликарповича присутствуют Европа, Восток, Азия, огромное количество имён поэтов – так сказать, от сотворения мира до наших дней. Вот некоторые темы: "Дорога – сквозной образ мировой поэзии", "Детство – сквозной образ мировой поэзии", "Простота в жизни и в поэзии", "Тема Родины в русской поэзии", "Эпитет у Пушкина", "Образ-прикосновение в мировой поэзии", "Камень – сквозной образ в мировой поэзии", "Бог – вечная тема поэзии", "Сон – вечная тема мировой поэзии", "Забвение – вечная тема поэзии", "Образ совести и стыда в русской поэзии", "Плач и слёзы в мировой поэзии". Всё в лекциях построено на обращении к текстам. Отсюда мощь и героическая полифония. Особое внимание Кузнецова вызывали эпические создания разных времён и народов, глубоко родственные ему. Он даже призывал студентов как можно больше читать эпические сочинения – "это даст широкое ощущение времени".
Наш выдающийся мыслитель-эмигрант Георгий Федотов назвал когда-то Пушкина "певцом империи и свободы". Это более чем верно. А сверхпротиворечие "снимается" силой красоты и поэзии. Замечу, что при всей огромности "русского", что несут в себе поэзия и мировидение Юрия Кузнецова, оно в границах временных и географических – всечеловечно и всемирно. Я не буду здесь приводить всем известные стихотворения. Русскость Кузнецова-художника равна его всеславянству, европейскойсти, вселенскости. Это явлено на уровне тем, сюжетов, образов, мифологем. Всюду чувства эти в стихах Кузнецова выражены с огромной печалью и скорбью. И пребывают в изумительной просодии.
Вселенскость Кузнецова сказалась более всего в двух шедеврах – "Петрарка" и "Русская бабка". Это лирико-историософские вещи. С русским упрёком и вопросительностью к европейскому, по выражению Блока, "цивилизованному одичанию". Первое стихотворение предваряется пространной цитатой из письма Петрарки, наполненного чудовищной надменностью в отношении наших предков, а следовательно, и нас, "скифов", мало различимых "средь скудных растений". В небольшом сочинении из семи строф Кузнецов совершает поразительный рывок от возрожденческой Италии, цветущего гуманизма, человекобожия, от священной грозы Куликова поля к Великой Отечественной, к боям под Сталинградом. Последние слова в эпиграфе из Петрарки – "об этом довольно". Вот несколько могучих строф Кузнецова:

Сколько было написано и сказано стихослагателями и критиками всех мастей о жестокости, язычестве, "сальеризме" Кузнецова! Но вряд ли стоит что-либо доказывать табуну мелких бесов. Вот чистый голос поэта:

Поэтические пристрастия Кузнецова очень широки и прихотливы. Ахинея о его женоненавистничестве смехотворна. Он чрезвычайно сложно относился к Ахматовой и Цветаевой, но именно сложно. Из поэтесс его времён он особенно выделял Светлану Кузнецову и Светлану Сырневу. Стихотворение Сырневой "Прописи" считал шедевром. Не в пример многим очень высоко ставил поэзию Бунина, предпочитая её прозе великого художника. Одним из последних его пристрастий была лирика Георгия Иванова. Оставляя за большой поэзией все духовные глубины, страсти и напряжения, он постоянно твердил студентам, что даже у самых огромных лирических откровений должна быть прямая связь с жизнью. Как представляется мне, общественно-политические воззрения поэта были близки народно-социалистическому миропонимнию. При этом сохраняли всю невероятную сложность. Кузнецов истово служил русской культуре. В том духе, в каком об этом писал в конце 20-х годов в Париже, по словам Бунина, "умнейший человек России" Павел Муратов: "Российские богатства – это не только пшеница, лес, уголь и нефть, но это и российская культура, одухотворившая материальное тело великой разноплеменной Империи… Это наша мысль, наше слово и наше умение, жизнь наших городов и наших рек – наша книга, наша картина и наша песня – наша история, наша судьба и наша любовь".
И несколько отрывочных воспоминаний, о которых уже приходилось писать. Как-то в начале 90-х судьба занесла нас в края южные. Побродили по Одессе. Кроме дома, где жил Бунин, и кабачка "Гамбринус", Юрия Кузнецова ничто не задело. Верно, расстроился, когда официант сказал, что куприновский "Гамбринус" совсем в другом месте. Глотнул пива и бросил: "Кругом обман".
Потом мы долго ехали по Приднестровью, через политые русской кровью степи. Змеился Днестр, мелькали одинокие памятники на братских могилах чудо-богатырей. Потом Дунай. Много ездили по этому блаженному краю, да и плавали. Был июнь. Когда плывёшь на пароходе, кажется, что движешься по земле в зелёном гроте. Кузнецов взирал на эту красоту с палубы мрачно: "Как на Амазонке". Мы там гостили у военных моряков. Однажды шли на катере по Килийскому гирлу. Юрий Кузнецов смотрел на берега, на жёлтую грязную воду и повторял: "За Саву, за Драву, за синий Дунай!" – и качал головой. Округа Дуная – "люлька" славянского племени, которому остались верны одни мы.
А потом мы были в знаменитом Вилкове, где вместо улиц – ерики, и у каждого дома стоит лодка. Половина населения – белобрысые синеглазые люди, потомки староверов, пришедших в этот райский край в веке семнадцатом. А другая часть – смуглая, темноволосая, кареглазая. Кузнецова всё это очень радовало, и он сменил мрачность на ласковую улыб­чивость. Вершина той улыбчивости совпала с моим разговором с директором краеведческого музея Вилкова. Говорю я директору: "Как же у вас ходят-то по вечерам и ночам, да ещё все хмельные от молодого вина? Ноги вкривь и вкось, а голова ясная. А тут фонарей нет, тропинки узейшие, легко полететь в ерик. А если не утонешь, то голову точно свернёшь". Директор на сие ответил: "У нас, товарищ, научились веками качаться не в разные стороны, а вперёд-назад, поэтому в лучшем случае лоб разобьют". Мы остановились, и Кузнецов воссиял от такой вертикальной горизонтальности.
Юрий Кузнецов во всех отношениях был поразительным русским явлением. И о русском явлении. Холодной декабрьской ночью мы шли на пограничном катере из Кувшинской Салмы в Мурманск. Нам отвели место в кубрике, еле светили лампочки, качало. Я пытался задремать, сквозь сон доносились слова беседы, которую вели Кузнецов и наш молодой товарищ, литератор, бывший офицер ВДВ. Он воспользовался бессонной ночью и всё спрашивал и спрашивал поэта обо всём на свете. Кузнецов отвечал кратко, глухо, отстранённо. Я стал засыпать и вдруг услышал: "Юрий Поликарпович, а как вам Хлебников?" Потом длинная пауза, скрип корабельного корпуса и глухой ответ: "Русское явление". Я подумал: "Как хорошо, как верно…"