Вечером мы вернулись из одного горного села, где нестинары танцевали на углях. Деревня находилась где-то высоко, но не так высоко, как Шипка. На Шипке сразу становилось понятно, на какую высоту мы въехали, и с меня там сошло семь потов, когда я карабкался по лестнице к этой чертовой башне – памятнику Свободы. Свобода – это прекрасно, но я совсем запыхался.
 С пика все любуются потрясающим видом на перевал и окрестности, там целая огромная горная страна, и во все стороны торчат установленные на горах пушки, и на склонах стоят очень ухоженные обелиски; тропинка ведет на серые игольчатые скалы, покрытые мхом, по которым мой друг прыгал, словно горный козел, с превеликим удовольствием. Но для меня там оказалось высоковато.
 Я сделал там целую серию панорам – и как горы, такие зеленые вблизи, растворяются в голубизне, и как под ногами круто все обрывается вниз, и там, внизу, плывут облака и цепляются за ели, и летают птицы; но я был рад, когда мы поехали дальше – помнится, тогда путь наш лежал в Габрово.
Но в этой деревне с нестинарами склоны гор казались пологими. Так казалось до тех пор, пока дорога не выходила на обрыв, и тогда раскрывалась огромная, полная воздуха долина с крошечными коробочками домов внизу, вся расчерченная квадратами лесов и полей, и серебряными лентами рек, которые текли к морю. Такие ленты вяжут на священные деревья. Иногда под ними и дерева-то незаметно – сплошной клубок лент. Но когда мы приехали в деревню и глядели с гор на эту долину, все было видно отчетливо.                Моря от деревни не было видно, оно лишь угадывалось вдали, там, где горы расходились, словно долина раздвинула их локтями, и с той стороны дул ветер, сильный и горячий. В деревне у забора с чрезвычайно унылым видом стоял осел, земля была распахана, а там, где росла трава, под деревьями паслись лошади. Лошади выглядели очень красиво, но нам стало жалко осла – уж больно он был несчастен.
Дожидаясь захода солнца, мы сидели в доме у крестьян и ели обед, а перед нами выступали танцоры. Нам подали мясо с картошкой, это оказалось сытное, но не очень вкусное блюдо. Мне показалось, что в нем маловато соли. Мясо мы запивали молодым вином – оно очень бросалось в ноги. Музыка играла очень громко, гулко били бубны и очень резко взвизгивали скрипки, а гармонь придавала звуку густоту. Иногда танцоры вскрикивали, они кружились, прыгали по комнате и были разодеты в пестрые национальные рубашки; в глазах рябило и все вокруг хлопали, но я бы предпочел пить вино в тишине.
 Когда стемнело, нас повели смотреть танец на углях, и кряжистый, будто выточенный из дуба мужик с обвислыми усами, весь состоящий из бугров и узелков, сделал из углей багровый крест и долго ходил по ним, и крест расплылся, а мужику совсем не было больно. Они знали, до какого состояния нужно довести угли, и кожа на подошвах у них, наверное, отросла слоновья. В этом деле они в деревне были специалисты.
Мужик танцевал под очень жесткую мелодию волынки, а потом взял на руки какого-то ребенка и стал кружиться по углям с ним. Все притихли, глядя на это, только бараны и птицы шевелились в сарае, расположенном недалеко от круга. Я хотел сфотографировать нестинара, но никак не мог сообразить, как сделать так, чтобы кадр получился: наступила ночь, свет давали только угли, а у меня слишком расшумелось в голове от молодого вина.  Поэтому я заснул на обратном пути и проспал всю дорогу вниз, к морю. У отеля меня разбудили и рассказали, что наш автобус чуть не опрокинулся в пропасть, потому что гнал в темноте по горным серпантином на сумасшедшей скорости, и никто ничего не видел, только фары то упирались в скалу, то проваливались вниз; машину немилосердно трясло, но даже это не разбудило меня. Да, болгары, они такие, они любят гонять по дорогам, сказал мой друг.
 Он был бледен и я сказал ему об этом.
– Станешь тут бледным, парень! Такая гонка! – ответил он.
Я пожалел, что я проспал самое интересное, но потом мы пошли ужинать и заказали гювеч, а мой друг еще и чорбу.
– Я, когда нервничаю, очень кушать хочу, –  приговаривал он за ужином. – А я нервничаю. Глупо было выжить под Иловайском после той мясорубки, которую там устроили ваши бандиты, и умереть, кувыркаясь в старом «Икарусе», который ведет пьяный жирный болгарин.
– А он был пьян?
– Так же, как и ты, – ухмыльнулся мой друг. – И, по-моему, тоже спал. За рулем. Ты что, не заметил, как он дул вино?
Нам было немного грустно, но мы запивали гювеч ракией «Бургас 63» и воспрянули духом, и мой друг постепенно успокоился, а я сказал себе, что нестинаров все-таки повидал, а остальное не так уж и важно.  Если кто-то хочет успокоиться после таких дел, то «Бургас 63» – самое оно. Это лучшая ракия на всем побережье Болгарии.
  Очень хорошо было пить ракию в этом ресторанчике. Мы сидели около печи, с которой свисали связки трав и зеленого перца. Если поднимался слишком сильный ветер с моря, официанты опускали клеенчатый полог, и жизнь казалась прекрасной.
 – А вот в Москве я не пью ракию, - сказал я. - Невкусно. В Москве ракия не идет.
Друг пренебрежительно фыркнул.
– Каждому напитку – свое место, – глубокомысленно сказал я. – Не могу в Москве я пить ракию.
– К дьяволу Москву, – сказал друг. – К черту ее. Не хочу даже думать сейчас про Москву.
 – Тогда и Киев к черту.
– Нет. Киев нельзя посылать к черту. Не получается.
– Почему же Москву можно, а Киев нельзя?
 – Не знаю.
– Мой друг задумался, а потом встрепенулся.
– Знаешь, и правда ведь. Я люблю Москву, и Киев тоже люблю. Но вот ведь как интересно! Москву я могу послать к черту, а Киев – нет. Язык не поворачивается. Слушай, как интересно получается. Москву – можно, а Киев нельзя.
Спорить мне не хотелось.
 – Эй, ты не забыл, что мы на отдыхе? – спросил я, пока мой друг не помрачнел. Он был веселым человеком, но после того, через что ему пришлось пройти, он иногда мрачнел. Тогда он становился нехорош. Он становился нехорош настолько, насколько он был великолепен веселым.
Он посмотрел на меня и улыбнулся, и я расслабился, потому что увидел, что это – мирная и добрая улыбка.
 –  Ладно, парень, - сказал он. – О´кей. Мы на отдыхе. И я, чтобы все были равны, готов послать к черту и Москву, и Киев. Черт с ними со всеми.  Я поглядел туда, где в темноте горбились поросшие кустарником дюны. За ними было море: невидимое отсюда, но шумное. Казалось, что там, где море, в темноте кто-то мерно и мощно дышит.
– Да, к черту это все, – согласился я. – Налей еще «Бургаса». Это очень хороший сорт.
В ресторанчике работали очень красивые официантки. Некоторые понимали русский язык. Одна девушка согласилась посидеть с нами немного. Она рада была немного передохнуть.
 Официантка рассказала, что родом из Молдавии, живет со своим молодым человеком в Велико-Тырново и заканчивает педагогический факультет университета Кирилла и Мефодия. В Молдавии очень бедно, но у нее отец – болгарин, и он ее забрал из Кишинева. В Болгарии тоже очень бедно, но лучше, чем в Молдавии. Официантка тараторила легко и быстро, четко выговаривая буквы. Она прекрасно говорила по-русски, только иногда запиналась, вспоминая слова, и тогда нетерпеливо прищелкивала узкими пальцами.   Девушка говорила, что каждое лето ездит работать на побережье и проводит здесь весь сезон, зарабатывая деньги. В Болгарии можно заработать только на побережье. Все стремятся к морю летом, и не у всех получается найти дело, потому что слишком много народу, и турки здесь же, и греки, и даже сербы. Но хозяин давно ее знает, доверяет и всегда дает работу. Он пока держит ее на зарплате и чаевых, но она на хорошем счету и надеется через несколько лет войти к нему в долю.
 Мы и хозяина, разумеется, прекрасно знали. Это был еще молодой, но уже невероятно толстый турок. Он часто приходил и сидел за столиком у кассы, а когда видел знакомые лица, поднимался и с достоинством, но радушно пожимал всем руки. Это был очень обходительный человек. Он очень гордился своим рестораном.  А девушка была длинноногая, худая, угловатая, с маленькой острой грудью, у нее смешно торчали во все стороны коленки и локти. Она коротко стриглась и это очень ей шло. Все знали, что она – очень хорошая официантка, и рады были, когда именно она обслуживает столик.
– Купаться-то тебе удается, девочка? – спросил я.
– Очень редко, – сказала она с сожалением. – Очень много работы. Мы заканчиваем в час ночи, а уже в семь утра надо вставать.
 Мой друг предложил ей ракии, но она отказалась.
– Не пью, – сказала она и засобиралась вставать. Когда мой друг предложил ей ракии, она сразу стала держать себя холоднее, а до этого мы были хорошими друзьями.
 Я пнул друга ногой под столом, и он мне ответил тем же, но не унимался и стал предлагать ей сходить искупаться после смены. Девушка покраснела и встала.
– А я думала, вы приличные люди, – сказала она. – Все вы, русские, такие.
 Она убежала и больше не подходила к нам в этот вечер, и я сказал другу:
– Что, съел?
Он рассмеялся.
– Что же ты не сказал, что ты украинец? – спросил я его. – Что ты промолчал?
- А пусть она думает, что мы оба русские. Все русские такие, вот как она сказала. Пусть так и думает, – ответил мой друг, продолжая смеяться. Он хорошо смеялся, от души, показывая полный набор великолепных зубов. Я знал, что половина из них – вставные. Ему разворотило челюсть на фронте, и половину зубов пришлось вставлять заново. Но это ему не мешало, а шрам был почти не виден.
 – Сволочь ты, – сказал я ему.
 – Не переживай, парень, – произнес он небрежно. – Я просто пошутил.
– Нет, ты все-таки сволочь. Сукин сын.
Мой друг пребывал в безмятежности, он подставил ветру свое красное лицо и сказал:
– А, пустое. Ерунда все это. Она подойдет завтра. А мы с тобой, парень, сейчас пойдем купаться.
Я еле уговорил его от этого. Я подумал, что не стоит ему сейчас лезть в воду: для плавания от выпил слишком много ракии. Вот уж точно было бы глупо утонуть после того, как он выбрался из дебальцевского котла и не спал по дороге к морю, глядя на то, как фары срываются в пропасть. О, это было бы втройне глупо.
Мой друг отчасти оказался прав: на следующий вечер девушка подошла, но старалась держаться моей стороны стола и даже пару раз коснулась пальцами моего плеча, и мне это очень понравилось.
 Мой друг не обращал внимания на такие мелочи: он приехал отдохнуть, и он отдыхал. На всю катушку. Мой друг любил и умел отдыхать, и такие мелочи не могли испортить ему настроение. Гораздо больше он испугался автобуса, который мчался в ночи вниз по горному серпантину. Ведь если что-то случилось бы, это могло всерьез испортить ему отдых, не то, что какая-то официантка.

Мы сразу решили, что этот мужик – странный, сразу. Прямо как он вошел, стало видно, что он, что называется, не от мира сего – хотя бы потому, что он носил шляпу, высокую какую-то модель, почти цилиндр, а кто сейчас такие носит, да еще осенью, вечером в субботу, когда на улице идет такой дождь, что размывает даже свет фонарей?  Шляпу он повесил на крючок на стене у входа, с нее закапало и на полу быстро образовалось темное пятно. А плащ он снимать не стал, присел за стойку прямо в плаще, заказал рюмку коньяка («Обогреться», пояснил он с милой улыбкой) и стал смотреть футбол, как и все.   Когда наши опять проиграли этим проклятым синебело-голубым, мы стали обсуждать, что футбол все-таки у нас находится в первобытном состоянии. Мы все говорили об этом, даже я. Славно это было – пить кто что хочет и говорить о футболе, хотя среди нас попадались и такие, кто огорчался по-настоящему.
Он тоже заговорил о футболе, и даже немного разгорячился и снял в конце концов свой плащ. Рыхлый он был какой-то, это и в лице у него проявлялось, и в руках, которые он держал сложенными перед собой и иногда поднимал правую, чтобы привлечь внимание или взять рюмку. У него были короткие пальцы с обкусанными ногтями и круглые ладони. Он сказал, что его зовут Сергей и что он любит футбол, и что он все-таки никак не может понять, почему у нас с футболом ничего не получается.
 – Бывает просто блестящая встреча, – сказал он, – Да только потом жди беды.
 Он немного сутулился, носил очки и часто моргал, и мы поняли, что он – не настоящий болельщик, не из тех, кто страстен. Это все поняли, даже я. Но улыбка у него была хорошая, хоть и тоже рыхловатая, и он подсел к нам, и говорил о футболе.
– Все у нас вот так, – говорил он. – Сначала блестяще, а потом жди беды.
Чуть погодя, когда мы стали уже хорошие приятели, Сергей признался, что он – коммунист, но не из тех, чье начальство сидит на Охотном Ряду.
– Нет, я не люблю этих толстозадых, – сказал он, –  Я сторонник решительных мер. Я за революцию. Надо все менять, а лучше революции для этого не придумали.
От такого человека странно оказалось это слышать: никак не вязались решительные меры с этой шляпой, на которую Сергей иногда оглядывался, с этой чуть виноватой улыбкой, когда поднимаются только кончики губ и поднимают щеки, отчего глаза за стеклами очков щурятся и вокруг них разбегаются морщинки.
 Сергей сообщил, что он коммунист, и его лидер уже несколько лет сидит в тюрьме, а сам он никогда не сидел и надеется все-таки этого избежать, потому что, наверное, это неприятно, хотя и в тюрьме немало хороших людей, которые тоже любят решительные меры.
 – Если придется, конечно, я готов, – признался он и выпятил подбородок, украшенный бородой клинышком, и я понял, что он стрижет ее под Ленина и она совсем не идет к его типу лица, а мой друг, который сидел справа от меня, шепнул:
– Смотри, какая у него седина. А ведь вроде молодой парень.
Оказалось, что Сергей любит хороший коньяк, и мы попросили, чтобы нам принесли всем эту марку, потому что тоже любили хороший коньяк, даже я. Мы пили, а снаружи была осень и лил дождь, и машины плыли в этом дожде, как большие мыльные пузыри. Футбол закончился и барменша взяла пульт и стала щелкать каналами, и на экране появлялись то чьи-то хохочущие лица, то какой-то фильм, где мрачный человек полз с мрачным ружьем через мрачные кусты, то новости, где наши самолеты бомбили Сирию: разрывы на съемке походили на грибы-дождевики.
– Выключи, Ксень, – сказал кто-то барменше, но Сергей попросил оставить.
– Надо знать, что происходит, – сказал он извиняющимся тоном, и смотрел новости очень внимательно. Он просмотрел их до того момента, когда диктор объявил о проигрыше наших этим проклятым синебело-голубым, и все опять загрустили, даже я.  Потом барменша переключила на МТВ и приглушила звук, и какая-то группа стала исполнять красивую металлическую балладу, и в баре стало опять хорошо и уютно.
– Вообще-то, я учитель, – сказал Сергей, – но я коммунист, и мне всегда надо знать, что происходит.
– А что ты преподаешь, учитель?
 – Я учу рисовать, – смущенно ответил Сергей. – У меня мама художник и я художник. Но самое главное –  борьба. Я сейчас нигде не работаю: не всем нравятся мои взгляды. Живу репетиторством. Многие хотят, чтобы их дети учились рисовать. Это дело прибыльное. Но постоянной работы сейчас у меня нет.
 – Ты что же, детишек флаги красные заставлял рисовать, что ли?
 – Нет, конечно, нет. Но я не скрываю же, что левый. Я всегда говорю, что нужна революция. Вот это не нравится. Как только я начинаю говорить про революцию, меня просят написать заявление по собственному желанию.
 – Я думал, – заметил мой друг, тот, который сидел справа, – что сейчас к коммунистам терпимо относятся. Нормально вроде как. Свои же люди, правильные.
– А мы неправильные, – улыбнулся Сергей. – Мы совсем не правильные.
 Он спросил нас, читали ли мы программу его движения и статьи его лидера. Оказалось, что из всех нас читал кое-что только я, зато мой друг вспомнил, что видел Сергея на митинге.
– Да, я обязательно участвую, – сказал Сергей. – Сейчас мы редко проводим акции. Но  если проводим, я обязательно прихожу.
Он навалился грудью на край стола, доверительно поглядел на нас и сказал:
– Я, вообще-то, с детства ужасный трус. Поэтому я обязательно участвую в акциях. Мне страшно, особенно если это незаконная акция, но я иду. Надо преодолевать свой страх. Но мне везет: меня ни разу не задерживали.
– А что ты еще делаешь?
– Мы часто сейчас ездим в регионы, – объяснил Сергей. – Мы раньше делали ошибку: сконцентрировались на Москве и Питере. Но здесь слишком много буржуазности. Слишком много богачей. Слишком много либеральной сволочи и фашистов. Поэтому мы едем в регионы и ведем там разъяснительную работу. Там люди проще, ближе к нам. Я считаю, что будущее –за регионами. Оттуда придет революция.
Среди нас были и люди либеральных взглядов, и мы сказали об этом. Сергея это не смутило, может быть, потому, что он уже выпил много коньяка. Он сказал, что и нам в новой России найдется дело. Зря никого в расход не пустят, сказал Сергей. Это расточительно и не экономно. Дело найдется всем, просто те, кто поймут свои ошибки, будут работать искренне и на благо народа, а остальным и деться будет некуда. Все будут работать на благо народа, просто некоторые искренне, а некоторые – нет. Революция все расставит на свои места. Осталось немного ждать, товарищи. Уничтожать будем только самых отпетых, самых закостеневших. Чистки, конечно, неизбежны, но зато остальные займутся делом. Славный Сергей был мужик, но у него оказалась страшная каша в голове. Он нам нравился, даже мне.  Он показал нам фотографии своей живописи. Мой друг посчитал, что они для человека левых убеждений слишком нечеткие, а мне понравилось: Сергей писал и пейзажи, и портреты, и у него получалось передавать настроение. Один вид я вспомнил – это была старинная деревянная церковь под Каргополем. Она стояла одна посредине поля, а поле окаймлял лес. Раньше там были деревня и озеро, но потом они исчезли, а церковь осталась. Это была шатровая церковь, богато украшенная, и даже не верилось, что это все из дерева. Некоторые доски подгнили, и все окна были разной формы. Она производила на людей сильное впечатление.
Я сказал Сергею о том, что я тоже бывал в этих местах, и он остался очень доволен.
– Настоящая Россия, – сказал он. – Я ездил туда в командировку от партии. Очень дремучие люди, но настоящие русские.
 Жители Каргополя мне не показались дремучими, но церковь у Сергея вышла очень хорошо, и я не стал спорить. Не хотелось спорить в такой хороший вечер, когда на улице льет, а в баре тепло и вокруг тебя – тепло, и внутри – тоже, и барменша наливает кому-то пиво, и кто-то поднимается вверх во скрипящей узкой лестнице.
Но немного мы все-таки поговорили: Сергей нам доказывал, что церкви прекрасно совмещаются с коммунизмом. Он не видел здесь противоречий. В свободной стране, сказал он, можно будет верить во что угодно, никаких ограничений. Он и сам оказался верующим. Он рассказал, что его тайком крестила бабка у отца Александра Меня. Он очень уважал отца Александра Меня, хотя совсем его не помнил. Христос был первым коммунистом на Земле, считал Сергей. Он выступал за свободу, равенство и братство, и был распят. Да, да, именно так, конечно: он был первым коммунистом. Друзья, какая у вас великолепная компания: сидишь с вами, и в голову приходят очень глубокие мысли.  Мы все были рады, что наша компания способна вызвать глубокие мысли, даже я.
   Портреты у Сергея мне меньше пришлись по душе: они были довольно агрессивны. В них чувствовалось, что он – коммунист. У людей на его портретах были жесткие глаза. Среди них почти не оказалось женщин.  Мы спросили его про женщин. Сергей сказал, что он не женат, хоть ему уже и за тридцать.
 – Все время занимает борьба, – улыбнулся он. – Семья – это вообще буржуазный пережиток. Когда мы придем к власти, мы ликвидируем институт семьи.
К тому времени он нам слегка надоел, и кто-то грубо спросил, уж не евнухи ли они там, в его партии. Но Сергей совсем не обиделся. У него было прекрасное, мирное настроение. Казалось, что он очень рад разговаривать с нами.
– У нас много соратниц, – ответил он. – Вы даже не представляете, как много у нас соратниц. У меня нет жены, но у меня есть возлюбленная. Она тоже участвует в нашем движении.
 Когда он сказал о возлюбленной, он зажмурился, и лицо у него стало ласковое и доброе, и наши симпатии вернулись к нему. Кто, скажите на милость, сейчас говорит: «возлюбленная?» А Сергей сказал, и это старомодное словечко очень ему шло, и я подумал, что, возможно, он и кажется таким странным оттого, что старомоден — со своей шляпой, кашей в голове и бородкой под Ленина. Коммунизм ведь тоже, можно сказать, старомоден.
Мы еще долго сидели и трепались в таком же духе. Сергей немного размяк и рассказывал нам и про свое движение, и про себя самого. Он сетовал на то, что люди стали несознательные. Индивидуалисты. Эгоисты, можно сказать, мещане. Мало кто, говорил Сергей, сейчас стремится что-то сделать ради общих целей. Правда, в последнее время стало лучше. Последние события сплотили народ, и это прекрасно, но впереди еще много дел, очень много, надо вести разъяснительную работу, и надо бороться с фашизмом и индивидуализмом, и надо готовиться к революции. Как Христос. Прямо как Иисус Христос. Только он ошибался: он пожертвовал собой, а мы никем не будем жертвовать, а уж собой тем более, потому что глупо жертвовать ценными кадрами... Вообще, этот Иисус ничего был парень. Ему бы с нами было интересно. Он же совсем свой, Иисус.
 Услышав это, мы вызвали Сергею такси. Было три часа ночи, и барменша поглядывала на часы. На втором этаже официантка переворачивала стулья и немузыкально напевала себе под нос. На улице дождило по-прежнему, и мы еле надели на Сергея плащ и его жуткую шляпу. Он грузно сидел у стойки и не хотел его надевать. Он хотел еще коньяку и поговорить. Редко, сказал он, выдается провести вечер с такой хорошей компанией. Как замечательно мы поговорили, ребята, говорил он. Просто замечательно. Жаль, что вы пока еще не коммунисты. Но я обязательно зайду еще.
 Он даже прослезился на прощание, тряся нам руки.
– Уж больно хорошо мне тут было, – сказал он.
Мы усадили его в машину и Сергей уехал.
 – Все они такие, – сказал мой друг.
– Какие? - спросил я.
У меня слипались глаза и я тоже засобирался домой, где  меня ждала кошка, которую надо было покормить. Я жил недалеко и машину не вызывал. Моему другу надо было добираться дольше. Его дома ждала собака. Он сказал, что ему надо ехать, потому что она без него не ложится спать. Тогда мы выпили еще коньяку. Сергей, надо сказать, знал толк в коньяке, и мы вновь заказали ту марку, которую он всю ночь пил.
– Да вот такие. Сентиментальные, – сказал друг. – Приходят и разводят тут сырость. И в футболе ничего не понимают.
 Я кивнул. Сергей и впрямь ничего не понимал в футболе. Ни капельки не разбирался в этом деле.

Очень милый ожидался день, и очень насыщенный. Они все тщательно распланировали заранее. Они еще в Москве, перед отъездом, долго сидели и обсуждали, куда наведаться, и это доставляло им огромное удовольствие. Они все решили. Все распланировали, до мелочей, даже прогноз погоды учли. Им не хотелось, чтобы в последний момент что-то помешало, возникло какое-то недоразумение.
Вставать, правда, в такую рань не хотелось, и девушка долго мычала в подушку, что никуда не хочет ехать, что у нее глаза сами закрываются и голова болит, но они договорились с шофером на восемь утра, и подниматься пришлось.
 – Не надо было так долго сидеть на набережной, – сказал молодой человек. – Здорово вчера было, но мы слишком долго слушали эти проклятые немецкие песни. А там ветер.   – Не надо было пить столько шнапса, – ответила девушка. – Ветер тут не при чем.
Она, наконец, повернулась на спину. Молодой человек любовался ей. Волосы разметались по подушке, и он подумал, что на свете нет зрелища красивее, чем волосы на подушке, вот так, утром. Еще он подумал, что очень любит ее.
– Я пойду в душ, – сказала девушка, не открывая глаз. – Сколько у нас времени?
– Поторапливайся, – сказал молодой человек, подождал, пока девушка скроется в ванной, воровато оглянулся и достал таблетки, кинув одну в рот. У него тоже болела голова. «Она права, подумал он. Не надо было так налегать на шнапс. Но как тут не пить, когда ты сидишь за столиком на Limmatquai, с озера дует ласковый, теплый ветер, в кафе играет живая музыка и в твоей руке ладошка любимой, и это чудо, что здесь в это время года так тепло. Да, чудо. И эти немецкие песни. Как тут не выпить шнапса».
Когда они несколько дней назад улетали, в Москве пошел снег, и все стало грязное и серое. В Цюрихе их встретила самая настоящая золотая осень, мягкая, прекрасная, и черепичные крыши, и узкие улочки-щелки, каждая из которых имела свое название, и громада Grossmünster, видимая отовсюду,  и пестрые склоны холмов вокруг города — это все переносило в прошлое, в какое-то романтическое средневековье, где жили девы и рыцари, где все было иначе, чем в наше время; и они сказали друг другу, что будут здесь счастливы.
 Они дали друг другу такое обещание, и выполняли его, когда вселялись в отель, и когда в первый раз пошли гулять по Цюриху, и когда поехали в Рапперсвиль, кантон Сен-Галлен, и лазили там по замку, восторгаясь синевой озера и чистейшим воздухом. Они честно выполняли свое обещание. Они очень хотели быть счастливыми.
Конечно же, они опоздали. Машина уже ждала их у входа в отель. Молодой человек позволил выкурить себе сигарету. Девушка стояла рядом и ежилась, спрятав ладони под мышки. Она одела теплый свитер и шапочку, потому что с утра все-таки было холодно, а она и летом всегда мерзла. Он смотрел на ее смоляные кудряшки, чудесное румяное лицо, черные глаза, в которых так любил тонуть каждую ночь, и говорил себе, что счастлив. А она моргала припухшими со сна веками и озиралась с таким изумленным выражением мордашки, что молодой человек рассмеялся, обнял ее за плечи и повел к машине.
– Куда мы поедем сегодня? – спросила девушка.
– На Walensee, – сказал молодой человек весело. – А потом в Лихтенштейн. В Вадуц.   Он с удовольствием выговаривал все эти названия. Валензее. Лихтенштейн. Вадуц. Ах, как здорово! Он всегда мечтал так ездить. Он всегда мечтал путешествовать со своей любимой. Он много где побывал, но всегда без любимой, и некоторые места были не предназначены для девушек. Но здесь, в Швейцарии, он хотел быть со своей девушкой. Елки-палки, после того, что он пережил, он заслужил такую поездку. У него все получилось. Любимая девушка. Валензее. Вадуц. Надо же.
 – Я хочу спать, – сказала девушка капризно.
– Поспишь, малыш, в машине. Нам долго ехать.
Автомобиль быстро выбрался из города и полетел по трассе. Вокруг были холмы, очень зеленые, и молодой человек сказал:
– Смотри, как здесь ярко!
– Что? – переспросила сонно девушка.
Она дремала на заднем сидении. Молодой человек разместился рядом с водителем, спереди. Ему нравилось ездить на переднем сидении и смотреть вперед.
– Здесь очень чистые краски, – повторил он. – Ну взгляни же! Смотри, какой насыщенный цвет! Прямо изумруд. У нас такого нет.
– У нас много чего нет, – пробормотала девушка.
– А что за запах? Почему так пахнет?
– Kühe, – коротко сказал шофер.
 – Коровы, – перевел молодой человек.
– Вот как, – удивилась девушка. – Надо же. Швейцария – и вдруг коровы.
 Молодой человек рассмеялся.
 – Ну мне почему-то казалось, что это не такая страна, где должны быть коровы, – смутилась девушка. – И вообще, я сонная. Я хочу спать и говорю чушь. Не обращай внимания, ладно? Я скоро проснусь и не буду говорить чушь. А запах все-таки сильный.  Шофер кивнул. Он прислушивался к разговору и, видимо, частично понимал его.
– Kühe. Viele Kühe. Dung, – повторил он.  Молодой человек посмотрел на него.
 – Sehr gut, – сказал он.   Шофер произнес еще несколько слов, которые молодой человек не разобрал, но на всякий случай кивнул и стал смотреть вперед. Там было на что посмотреть. Холмы по бокам дороги становились все выше, дорога стала петлять, а впереди вставали в ослепительном сиянии снегов Альпы, грозные, красивые, парящие над землей. Те горы, которые они проезжали, оставались зелеными и пестрыми, но впереди виднелись уже скалы, острые пики, они дрожали в чистом воздухе и в конце концов оказалось, что они видят целый хребет, неимоверно огромный, целую гигантскую бурую стену, мускулисто и мощно вздымающуюся в высь, и – удивительно – на этой стене на  уступах рос лес, хотя с дороги казалось, что она совсем плоская.
 Дорога заныряла по тоннелям, вилась по берегу озера, вела мимо крошечных населенных пунктов. Кругом по-прежнему все было изумрудно зеленое. Это была очень красивая местность, но девушка все проспала и проснулась только в Вадуце.
Они, чувствуя себя немного растерянно, прошлись от стоянки автомобилей до собора святого Флорина и нашли, что его нельзя сравнить с цюрихскими. Потом они долго фотографировали замок, который нависал над городом. Замок выглядел очень неприступно. Она сделала кадр: молодой человек стоит у здания парламента Лихтеншнейна с важным видом. Получилось очень забавно.
 Еще они зашли в банк и сняли деньги. Клерки в банке были очень вежливые и выполнили процедуры очень быстро.
 Молодой человек долго разглядывал пачку разноцветных швейцарских франков и сунул их в кошелек.
– Вернемся, буду работать, как вол, – сказал он.
 – А что такое? – спросила девушка.
– Зарабатывать надо, – улыбнулся он. – На наши с тобой путешествия.
 – Мы с тобой можем и не ездить так далеко и дорого, – рассмеялась она. – Мне вполне достаточно ощущать тебя под своим боком.
– Нет, – сказал молодой человек. – Я хочу, чтобы мы с тобой ездили, долго и далеко, и смотрели, везде смотрели, везде побывали. Я хочу, чтобы мы весь мир с тобой осмотрели.  Девушка взяла его под руку.
– Я тоже этого хочу, – сказала она.
Он счастливо улыбнулся, но подумал, что все-таки надо будет потом заработать побольше денег. Деньги никогда не повредят. Это не лишнее. Ему даже не хотелось вспоминать, как он заработал средства на эту поездку.
 Когда он зарабатывал эти деньги, он и не думал, что он сможет предпринять такое путешествие. Тогда он, бывало, уже ничего не думал, он просто тупо делал свое дело, а иногда, когда становилось совсем страшно, начинал молиться. Он никогда не умел молиться, но тут само в голову шло – «Помоги, Господи, спаси и помилуй!». А когда он вернулся, у него появилась эта девушка. Он потратил то, что заработал, на поездку в Швейцарию. И они обещали друг другу, что будут счастливы.  Они ходили туда-сюда, потом проголодались и пообедали в ресторане. Там они заказали грибной суп и рыбу. Они нашли все блюда очень вкусными.
 В ресторане было полутемно и тихо. Официант спросил их, какое вино подать. Они попросили белое.
 – В Швейцарии великолепное вино, – сказал молодой человек.
– Ага, – согласилась девушка. – Но мы же не в Швейцарии?
–  Нет, мы в Лихтенштейне. Но вино швейцарское. Они для себя его приберегают. Самое лучшее вино они берегут для себя.
 Она засмеялась и тряхнула своими кудряшками.
– Да, – сказала она. – В другой стране. Непривычно, правда? Проехал два часа – раз, и другая страна. А горы здесь такие же, как в Швейцарии.
 – Да они, в принципе, везде одинаковые, – пробурчал молодой человек. Ему стало вдруг грустно. Он вспомнил, что он видел много гор, и они были совсем не одинаковые. Но какой-то чертенок дергал его за язык, и он сказал так, как сказал, покривив душой, и ему стало грустно. Он знал, что стоит начать врать, и уже не остановишься. Все это он знал и гнал от себя изо всех сил, но это было сильнее его воли, и он сосредоточился на рыбе, потому что он не хотел никакой грусти и неправды. Он хотел быть счастливым, таким, как утром, когда он глядел на рассыпавшиеся по подушке волосы. Но ему стало грустно, и он ничего не мог с этим поделать.
 Девушка искоса посмотрела на него, но промолчала. Подошел хозяин и спросил, все ли в порядке. Они ответили, что да, огромное спасибо, все в порядке. Все отлично, прибавила девушка. Очень здорово, уютно, вкусно. Она говорила по-английски, и хозяин прекрасно понял ее. Он остался доволен.
– Хочешь еще здесь побродить, малыш? – спросил после обеда молодой человек.  Девушка, прищурившись, поглядела на замок и на облака, цепляющиеся за вершины гор. Горы здесь были ниже, чем те, которые они проезжали по дороге, но ей показалось, что в Лихтенштейне природа просторнее.
 – Пойдем, если здесь есть, куда идти, – сказала она.
 Молодой человек подумал.
– Да особо и некуда. Здесь все близко, – ответил он.   – Тогда поехали на озеро. Как ты его называл?
 – Walensee. Ва-лен-зее. Мы его проезжали. Это там, где тоннель. Помнишь, там была табличка – Murg?
– Помню. Это город такой?   Молодой человек не был уверен, можно ли назвать Мург городом.
– Населенный пункт, – ответил он. – Там ходят катера на противоположный берег. Это нечто восхитительное, малыш. Клянусь тебе, это здорово. Такого ты нигде не увидишь.
– Да? – спросила девушка. – Отлично. Я тебе верю. А то в Вадуце здорово, но, знаешь, как-то скучновато. Мне казалась, что в Европе должно быть иначе.
 – Как это – иначе?
– Ну... не так скучно. Мне казалось, что Европа –  это движение, большие города, все комфортное, светлое, все время что-то происходит. Что-то такое... веселое. Жизнь бурлит. А здесь – скучно. Горы, да замок этот. Я бы хотела зайти внутрь, а ты говоришь – нельзя, это резиденция князя. Фу. Глупо, по-моему, выкидывать столько денег, чтобы поглядеть снизу на эту глыбу, которую и посмотреть нельзя.
 – О, господи, – сказал молодой человек, и ему стало совсем грустно. – Все в Европе есть. И большие города, и движение. Но мы-то в Лихтенштейне. Это же очень маленькое государство. Здесь все рядом. Замок ей понадобился. Скучно ей. Нужно тебе движение – езжай в Париж. С этим, как его.... Чернявым. Он же в последнюю нашу встречу все про Париж вопил, и тебя просто поедал глазами. И ты с него глаз не сводила. Вот и езжай с ним. Или вообще никуда не езди. В Москве движухи полно.
Девушка надула губки. Ее милое лицо на секунду вытянулось и стало злым, но она сразу справилась с собой.
 – Я просто сказала, что тут скучно. Ну нельзя в замок, так нельзя. Поедем на озеро, ладно? Не сердись. Пожалуйста, не сердись.
Они вернулись к машине, и девушка думала, что у нее превосходный молодой человек, великолепный, умный и честный, столько всего знает и ее любит – о, ну какие тут могут быть сомнения, но как же с ним бывает тяжело. «Надо терпеть, - подумала она. - Надо сжать зубы и терпеть. Он часто срывается, но надо все это вытерпеть. Ради нашего счастья».
 Но что-то ушло такое, что было очень важным, что-то совершенно не осязаемое, но необходимое. Она вспомнила «чернявого». На самом деле «чернявый» был очень мил. Если бы у нее не было молодого человека, она бы с удовольствием пофлиртовала с «чернявым». Они отчего-то все время ссорятся. Все время говорят про какие-то ужасы и ссорятся. Она знать не желает, о чем они все время спорят, ей нет дела до этих ужасов, но, право слово, «чернявый» бывает очень мил, а молодой человек –  невыносим. Ну вот зачем он это все говорил сейчас, когда было так хорошо!
В Мурге пришлось подождать катера. Они сидели на набережной, молодой человек курил, а перед ними качались лодки, много лодок. Они скрипели и качались на маленьких волнах озера, и это было такое чудесное озеро, что молодой человек приободрился и стал дышать глубоко, словно стремился затаить в легких хотя бы немного здешнего воздуха. Хребет на другом берегу – далеко – подходил, казалось, прямо к воде. Почти везде он падал в озеро отвесно, но иногда встречались пологие возвышенности, и там, на этих склонах, совсем крохотных, виднелись дома и море разноцветной зелени.
 От Мурга было хорошо видно, какой это могучий хребет. Он был до того могуч и суров, что кружилась голова, но девушка сумела разглядеть  на крохотной морщинке где-то посередине между небом и землей домик. Она показала его молодому человеку. Он до этого не обращал внимания на домик.
– Ух ты, – сказал он. – Как высоко.
 Он взял фотоаппарат и попытался сфотографировать домик, выдвинув до предела зум. На кадре было видно, что это простое белое строение. Было видно, что эта морщинка — здоровый уступ, и вокруг растет мощный сосновый лес. Выше уже располагались серые, выглядящие совершенно неприступно скалы, и девушка спросила:
– Как же туда добираются? Что это такое? Неужели там живут?   Молодой человек пожал плечами.
– Может, вертолетом? – предположил он. – Или это охотничий домик. Хотя не знаю, туда же поди заберись. Это же надо специальное снаряжение, наверное, чтобы туда взобраться.
          – Здорово, – сказала девушка и положила голову ему на плечо. Он обнял ее и подумал, что они обещали друг другу быть счастливыми, а коли так, это обещание надо выполнять. Обещания всегда надо выполнять, да только не всегда получается. Какого черта! Они ведь любят друг друга, что еще надо для счастья? Бог мой, подумал он, ну что тебе еще надо для счастья? Ну что ты мучаешься? Вот ведь – Швейцария, безумно красивое озеро, прекрасные скалы, невероятные пейзажи, нигде такого не увидеть; а мы это видим вместе – самое главное – вместе, и у нас еще впереди две недели, чтобы все смотреть, бродить, гулять, любить друг друга, заказывать блюда в элегантных ресторанах с чертовски элегантными названиями, наслаждаться жизнью... Здорово! Здорово, пропади оно все пропадом.
 Они дождались катера и сплавали у подножью этих гор, которые почти везде падали вертикально вниз, и девушка на секунду забыла все, что ее тяготило и печалило, потому что так, как в Квартене, нигде не было – такое буйство красок, природы, зелени – она никогда не видела, чтобы в одном месте росли и березы, и елки, и какие-то экзотические деревья, и тут же – виноград, и тут же  – куча цветов. Здесь такой микроклимат, пояснил молодой человек. Сюда, к подножью этого хребта, можно добраться только на катере. Исключительно. Нет другого пути. А машины перевозят на паромах.
Молодой человек все знал. Он хорошо подготовился к этому путешествию. Он все прочитал заранее.
 – Здесь такой микроклимат. Вот именно у подножья этих гор. Видишь, на том берегу все иначе. А здесь так. Даже погода тут особенная, – говорил молодой человек.
Какой-то местный житель ходил вдоль живой изгороди с пылесосом и собирал опавшие листья, а у дороги, у дома, увитого плющом, стоял лоток с баночками с вареньем и всякой всячиной, и молодой человек пояснил:
– Если ты хочешь, возьми, купи что-нибудь.
– Хочу, – тряхнула она кудряшками. – А как?
– Вот, видишь? Берешь баночку, тут цена. В этот ящик кладешь деньги. И все.
 – Как, прямо вот так? А если я не заплачу? – рассмеялась девушка.
У нее было превосходное, романтическое настроение. Она глядела на озеро, чистое, невероятно голубое озеро, в котором отражались скалы, и у нее был замечательное настроение.
 – Здесь это не принято, – сказал молодой человек. – Здесь платят.
– Какие наивные люди.
– Хм. Наивные. Может, просто порядочные? Знаешь ли, это не то, что у нас. Здесь все на доверии.
 – Что, прямо так вот и на доверии?
 – Да.  Девушка помрачнела. Она помолчала и спросила:  – А у нас с тобой тоже все на доверии?
Молодой человек почувствовал себя так, как будто врезался лбом в столб. «Вот оно, сказал он себе. Начинается. Ну почему здесь?»
– Конечно, малыш, – сказал он, изо всех сил стараясь не сорваться.  – У нас с тобой все на доверии. Мы с тобой такие, доверчивые. Мы с тобой доверяем друг другу, верно?   Девушка поняла, что ее терпение сейчас лопнет. Только что ей нравилось озеро, но сейчас она глядеть на него не могла. И на скалы. И на эти проклятые баночки.
 – Хорошо, – сказала она. – О’кей. Они здесь очень порядочные. Все тут порядочные.  Честные. Умные. Я пошутила. Я тоже порядочная. Ты порядочный. Все порядочные. Черт, все такие порядочные, с ума сойти. Пошли обратно на катер.
 Молодой человек еще ничего не понимал.
 – Малыш, рано еще. Смотри, какая там тропинка. Пойдем? А то спустимся к воде.
– Нет, – сказала она. – Поехали в Цюрих. Я устала. Надоели мне порядочные и честные.   –  Ну вот... Ну что ты... Я думал, тебе понравится, – пробормотал молодой человек. «Надо же, подумал он, кто бы мог подумать, что это будут эти идиотские баночки». Он продолжал что-то по инерции говорить.
– Мне понравилось. Мне очень, очень, очень понравилось, – сказала девушка. – Можно, я тебя попрошу об одной вещи?
 – Конечно.
– Пойдем на катер, и поедем домой. Я устала.  Она не произнесла ни слова, пока машина не прибыла в Цюрих. У отеля молодой человек расплатился с  водителем. Он повернулся к девушке, но она сразу пошла в номер. Молодой человек не пошел за ней. Он закурил.  Ему захотелось что-нибудь сказать шоферу. Что-нибудь хорошее.
–  Швейцария – прекрасная страна, а вы, швейцарцы –  прекрасный народ, – сказал он. – Вам жутко повезло, что вы здесь живете. Вы даже не представляете, в какой замечательной стране вы живете.
 – Ich bin ein Serbe, - ответил водитель. -  Sie morgen brauchen ein Auto?
 Молодой человек посмотрел на раздвижную дверь отеля и покачал головой:
– Nein, – сказал он и прибавил по-русски:
         – Боюсь, что машина завтра нам не понадобится.