Что ж, Иосиф, давай-ка с тобою пройдѐмся,
бросим пару монеток за встречу в Гудзон и Неву,
загадаем желание ангелам и улыбнѐмся,
ты - с божественных высей, я - здесь, в этом мире, и в этом краю, где живу.

Здесь дождливо, Иосиф, и зимы похожи на осень,
шестьдесят километров и - море, а дальше - уже океан,
только счастия нет, мой прекрасный, мой милый Иосиф,
даже в самой свободной и благополучной из стран.

И не то, чтобы грустно, скорее, тоскливо, быть может,
ты знавал это чувство, наверное, здесь на Земле,
когда в небе нью-йоркском, что с питерским хмуростью схоже,
пролетал над тобой клин зовущих назад журавлей.

Вновь вдали журавли… Посмотри, мой Иосиф, ты ближе
к этим птицам теперь, о которых и вспомнишь едва ль,
слышишь, зов журавлиный всѐ тише и тише, и тише,
за три моря уносит заморскую нашу печаль.

За три моря, Иосиф, а слышится как «за три горя»,
там живѐтся всѐ так же, мой друг, всѐ по тем же привычным канонам.
Там Нева, как и прежде, стремится к Балтийскому морю,
да и тучи, как видишь, всѐ те же над Ладогой и над Гудзоном.

Век иной за окном - и на том берегу и на этом,
мы, Иосиф, с тобою чужие в нѐм, словно скитальцы,
мир, мой друг, очерствел - он не внемлет мольбам и советам,
и ему не до нас, он не внемлет, он шествует дальше.

Век раздора настал, как и сказано в мудром трактате.*
Люди больше не верят друг другу, наверно, устали.
Этот век, повторюсь, нам с тобой до конца не понятен,
пусть и в новом обличье - он тот же - из крови и стали.

…Ты прости мне, мой друг, бесконечную эту тираду,
ты ведь знаешь ответы, а я задаю лишь вопросы.
Мы идѐм Петербургом, который ты знал Ленинградом,
вслед нам волны Невы тихо шепчут: «Иосиф… Иосиф…»

Пора Иосиф… Нам с тобой пора.
Балтийский ветер, он словам не верит.
Он нам не верит, с ночи до утра
бросая волны на гранитный берег,

туда, где след заблудится чужой,
средь наших двух, нарушив равновесье.
А мы о чѐм? О том, что над Невой
висят мосты и ничего не весят.

И ничего не весят острова –
как будто на холсте - лишь прорисовки,
когда туман рассеется едва над городом,
чей шпиль заденет ловко

небесной тверди краешек. Смотри…
над нами небеса или под нами река,
что отражает фонари…
Иль это дождь идѐт всѐ тот же самый

в обнимку с нами… Он такой же гость,
как ты и я, особая примета
для здешних улиц… «Петербургский дождь», -
поправишь ты и спрячешь сигарету.

А впрочем, мой Иосиф, даже дождь
не вспомнит нас да и забудет скоро
продрогший город, где не проживѐшь
без зонтиков и долгих разговоров,

что, видно осень, а, точней, зима
устала землю баловать снегами,
что осень поделилась с ней дождями
и оттого такая кутерьма

на этой части суши. Но прости…
Я не о том, что зимы изменились,
но изменились улица и дом
и прежние часы остановились.

…В Голландии и в феврале дожди
и кажется, что в целом мире слякоть,
здесь небеса привыкли только плакать,
вот и сегодня - к ночи ливень жди.

Легко и перепутать города –
что Амстердам, что Петербург - с дождями,
вода, Иосиф мой, везде - вода,
каналы - здесь и там, но в Амстердаме,

пожалуй, чуть побольше кораблей,
а ощущение, мой друг, всѐ то же,
что мы с тобой на долгий век старей,
а города, конечно же, моложе.

Моложе нас на миг, на век, на жизнь
мою, твою сплетѐнную с другими
тугим узлом, что тянет душу вниз
обратно к дому и туда где имя

ещѐ не раз твоѐ упомянут
на берегах Невы или Гудзона,
там вновь жара, мой друг, не по сезону,
не то что солнце здесь - на пять минут.

Что сравнивать? И надо ли? Судьбе
неважно изменение погоды,
в пространстве расстоянье год от года
моѐ всѐ ближе к вечному тебе.

Всѐ ближе и всѐ дальше. Список дат
нам пересматривать, мой друг, теперь негоже,
на то, что было, беглый бросим взгляд,
но память снова образ твой тревожит

последней буквой, траурным цветком,
который принесу на Сан-Микеле**
… Ну что, Иосиф, всѐ на самом деле?
И смерти нет, а жизнь - пройдѐт потом…