Отпотело окно, отпотело,
Отлегло на душе, отлегло,
И забыла душа, что хотела,
Что хотела вздохнуть тяжело.

И у тела душа отпросилась,
Словно дочь у отца своего,
Отпросилась душа — и простилась,
И уже не вернется в него.

Как можно дольше имя растянуть
И думать над значеньем — Гёльдерлин —
Всех десяти созвучных этих литер,
Прославивших надолго Тюбинген.

Пока произнесешь такое имя,
Успеешь все на свете передумать,
Сойти с ума, влюбиться, написать
Одиннадцать всего каких-то строк
Без рифм (на что годятся рифмы эти?)
И умереть блаженно, безымянно,
Невнятно повторяя: Гёль-дер-лин.

Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав,
На изгибе пути я увидел его продолженье
И на чистом листке я тотчас записал предложенье:
"Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав".

Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт,
Полустанки печальным и тусклым маячили светом,
И за первой строкой записал я стремительно следом:
"Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт".

Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав,
Нижней полкой своей дорожа, как земным притяженьем,
В полумраке купе я один на один с вдохновеньем:
"Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав".

Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих,
Он — как поезд в пути, и узнать бы его продолженье,
Дописать и уснуть, по листку растянув предложенье:
"Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих".

Проводник разносил по вагону крутой кипяток,
Надрывалась все утро звенящая ложка в стакане.
— Молодой человек! Грех швыряться такими стихами, —
Улыбнулся попутчик и поднял упавший листок.

Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав,
Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт.
Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав,
Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих.

Где илистый спешит Иртыш
Обняться с Обью,
То с детской радостью глядишь,
То исподлобья.

Ласкаясь к бледным берегам
Холодно-серым,
Вода пленэром служит вам
И нам — примером.

Ничем она не дорожит
(О чем ты, Шуберт?),
Обидой дышит, иртышит,
Смертельно шутит.

Спроси меня — куда ж нам плыть?
И я отвечу:
Против теченья, стало быть,
Воде навстречу.

Прошло семь лет. Семь раз отмерив срок,
Я был готов, подобно Телемаку,
Отрезать край рыбообильной ткани,
Как ножницами, легким кораблем
И оторваться от родной Итаки.

Но так и жил в двух стадиях от мели,
В двухкомнатной квартире с телефоном,
А бурю видел только лишь в стакане
Воды. В тумане моря голубом
Дельфин, с волной танцующий сиртаки.
Так и живу. И в тяжбе бесконечной
Лишь Гелиос да Эос постоянны.
Ползи, звезда, пятью концами тела.
Скачи, конек, до пастбищ чернотравных.
Неси, корабль, сына Одиссея.

После осложнения от гриппа
В Петербурге тихо умер Гнедич,
Как дикорастущее растенье,
Умер без дворянской родословной,
Без детей, одетых кем-то наспех,
И без сводок о температуре,
Умер без друзей и без жандармов,
Без прощальных слов от государя
И без толп, стоящих на морозе,
Без конвоя конного у церкви,
Без судебных тяжб и разбирательств,
Умер сам себе без Бенкендорфа,
Без стихов ретивого корнета,
Без десертной ложечки морошки,
Умер вместе со своим Гомером.

Крымских ночей крепостные певицы, цикады,
Ваших жалоб на жизнь я наслушался нынче сполна.
Крепкий чай заменяет с достоинством терпкость вина,
И в саду у окна темнота громоздит колоннады.

Свет зажечь я не в силах. Бессонница точит висок,
Молчаливый точильщик, гнездящийся в сумрачном свете
Моего одиночества. Молча смотрю в потолок,
Где грибница вселенной пуста, как рыбацкие сети.

Я б не думал о смерти, до боли сжимая виски,
Не заваривал чай в пожелтевшем стакане граненом,
А уснул бы в саду, где невидимым в сумраке кронам
Те незримые корни близки.

Я б не думал о смерти, дождавшись мгновенья, когда
Исчезает в висках неосознанной накипью жженье
И рождается смысл, щедро жалуя раз навсегда
И цикадам и мне долгожданное раскрепощенье.

Сегодня дождь идет
И пасмурно, однако,
И в сердце зреет плод
Верленопастернака.

Зовется он хандрой,
Сердечною растравой,
Нечаянно порой
Созревшей (боже правый!),

Сошедшей с облаков
Над Северной Двиною.
Затертый том стихов
Под дождь с утра раскрою.

Пусть плачет, пусть стучит
По мокрому карнизу,
Я ставлю две свечи —
За Поля и Бориса.

Отплываем к Оронту — пусть плаванье это опасно,
Густобровое время над нами как будто не властно.

В тяжбах рабства и воли присяжными быть не желая,
Полагаемся смело на волны времен Менелая.

Если станут хитрить, уводя наш корабль, дельфины,
Не успеем прибыть к Дионисиям в город Афины.

Проплывут вдалеке в легком облаке Аристофана
Осажденная Троя, риторика чаек, тумана,

Астрология влаги, Сапфо, островное искусство,
"Золотые горшки, что по берегу выросли густо",

Отзвучит Еврипид. Место действия — темень в Аиде.
Как зегзица, навзрыд Ифигения плачет в Тавриде.

Выходил из Генуи корабль,
Ветер в это утро был восточный,
В порт пришли и женщины и дети,
Пахло разогретою смолою,
Рыбаки чинили молча сети
И смотрели на корабль с тоскою.
Мальчик изловил большого краба,
Ласточки кружили над домами,
А в соборе пели литургию.
Он для краба заготовил банку,
Счастью его не было предела,
Он мечтал увидеть Капо Бьянко,
Побродить по острову Горгоны.
Непоседы эти генуэзцы.

Какому-то Баренцу вздумалось море открыть,
Отмычкою мачты, мечтою о встречной волне.
Послушай: далеко-далеко мне выпало плыть
По этому морю во сне.

Я фьорды увидел, я видел, как рыба ведет
Потомство в лагуны, шепча плавниками над ним.
Послушай: глубоко-глубоко залег и течет
С норвежской сноровкой Гольфстрим.

То с криком промчится к Шпицбергену стая гагар,
То высунет морду тюлень, удивительный зверь.
Послушай: высоко-высоко есть птичий базар,
Чего только нет там, поверь.

Цветов романтических завязь, заветная песнь,
Арабские сказки, Синдбад, Гумилёв, Аладдин.
Армянское что-то в фамилии Баренца есть,
Наверное, был армянин.

Поищи моих слов за окном, когда ночь посветлеет,
И луна округлится, и снова прохладой повеет;

И поспрашивай, если проснулась и если не спится,
Не слыхала ли их, пролетая над городом, птица?

Может, дикие голуби? Может, летучие мыши?
Все равно ты должна, если хочешь, хоть что-то услышать.

Ты меня болтуном называла, увы, не напрасно.
Я, болтун по призванью, глаголю на благо согласных

И не ведаю, что я творю, и не помню различий, —
Стихотворная речь для меня выше всяких приличий.

Родовое поместье тоски за высокой оградой.
Суждены тебе эти стихи бессловесной наградой.

Я уеду за тридевять самых далеких земель.
Перемена пространства, сули обновление духа.
Провожая меня, эолийская плачет свирель,
Золотая сережка Колхиды продета в эвксинское ухо.

Вы поймете меня, если верить, свободна душа.
Переменными токами веры, любви и надежды
Заряжаемся мы и уходим, куда-то спеша,
Одинокие братья и сестры, тяжесть и нежность.

К мысу Доброй Надежды за выводком тех кораблей,
Что у всех на слуху, по стопам стихотворного слуха,
Я уеду за тридевять самых бескрайних земель.
Перемена пространства сулит обновление духа.

Знаю, что скажешь ты мне, Архилох, воин, поющий Деметру:
"Брось морскую тревогу, смоковницы Пароса брось".
Старая песня! Корабль неплох, парус направлен по ветру,
А с Нептуном договоримся авось.

Архитектура волны, Архилох, как завиток капители.
Хокусая б сюда! Ах как жаль, что ты с ним не знаком.
У меня попугай был, он сдох (верь, не вынес морской канители),
Так вот он, ты прости, он тебя величал дураком.

С мачты, бывало: "Дурак Архилох" — затараторит проклятый.
Кто его научил, я не знаю, — матросы небось.
Как же, есть тут один, на корме, с восхода поет до заката:
"Брось морскую тревогу, смоковницы Пароса брось".

Помню сосны Солотчи, стеклянный скелетик полыни,
Полынью одиночества в небе, как в белой пустыне,

Кругосветную посолонь, тихие лунные канты,
Око ближней Оки, руки матери божьей Оранты,

Хор далекой Мещёры, и галочий крик, и сорочий,
И рязанскую Хлою, колючую хвою Солотчи.

Начинают охоту летучие легкие мыши,
Бумерангами в ночь вылетают они из-под крыши
И вонзаются в небо с отчаяньем полуптенцов,
Оттого что Бог не дал им звонких гортаней певцов.

Геометрию эту доверить какому Эвклиду?
Мотылек ли оценит беззвучную эту корриду?
Черепица ли дрогнет, звезда ли засветится свыше, —
Начинают охоту летучие легкие мыши.

Сегодня солнышко пастельно,
И для меня на облаках
Давно кроватка та постелена
С подушечкою в головах —
Чтоб мне там выспаться смертельно.

Я ровесник холодной войны,
Помню в космосе Белку и Стрелку,
Первый спутник великой страны
И с Пекином торговую сделку.

Помню доброго дедушку Хрю, —
Я с младенчества шибко картавил, —
К счастью, этот дефект, говорю,
Ни один логопед не исправил.

Так, к великой причислен семье,
Я родился в эпоху Хрущёва;
Занимаю здесь место свое
С пятьдесят, дай бог память, седьмого.

Ясно помню гагаринский старт,
Кулунду, целину, посевную
И, как некогда молвил Декарт,
Худо-бедно еще существую.