25 июня
Итак, нас четверо.
Мы долго искали пятого члена группы, прощупывая на факультете чуть не всех встречных, но желаемого не нашли: нам нужен был парень. В конце концов решили взять топор.

Начну с Мельчука.
Это рыжее чудо, знающее десять языков, десять тысяч туристских песен и умеющее сто тысяч гитик.
Что нужно с делать, чтобы пять университетских лет не пропали даром? – спрашивают на филфаке. И отвечают: для этого надо:
а) пройти курс наук;
б) получить у Либана пятёрку и двойку;
в) увидеть подполковника Пуговкина;
г) сходитъ в поход иди съездить в колхоз;
д) подпасть под одну из двусмысленностой А. И. Байгушева или под афоризм П. В. Палиевского;
е) в любой форме приобщиться к Мельчуку.
Мельчук – завхоз. Он – считает общественные деньги. Когда его сажают обедать, он спрашивает:
– А за столом мне разрешат считать?
Сев за стол, торгуется с Янкой из-за денег на аптечку: она требует тридцать, он дает четыре. Это ему принадлежит лозунг: «Питание в дороге – за мамин счёт».
Яна Коршунова. Волк. Была в походах. Торгуясь с Мельчуком из-за нормы каши, стремится осуществить принцип «Чтоб волки сыты». А тот действует так, «чтоб овцы целы».
Яна обольстила членов маршрутной комиссии, и наш поход утвердили как «двойку».
Третий член группы – Верочка Абызова. Про неё мне известно пока, что она миниатюрная, что у неё всё получается, что она сшила Игорю и себе плащи и что последний экзамен она сдаёт накануне отъезда. Ещё известно, что фамилию её можно переделать в Обузова.
Четвёртый – я.
Сегодня весь день готовились.
С утра я сдавал Зозуле экзамен по украинской литературе. Стоял под дверьми его кабинета, «приказанный обождать», пока Зозуля беседует с Самариным. В руке у меня была моя зачётка, в другой – чужие конспекты, на шее – Мельчук, требовавший, чтобы я шёл покупать подойник.
Вечером мы с Игорем пронесли из университета рюкзаки и сумки. Видевший нас Ратгауз тяжко вздохнул и воздел руки к небу.

27 июня
К начальнику вокзала – толпа, каждый хочет без очереди. Мужчина в соломенной шляпе призывал к порядку и толкал женщин в грудь. Когда подошёл лейтенант с бычьей шеей, тот молча проводил его взглядом.
Билеты есть.
Какое магическое действие производит на них эта бумажка с круглой печатью.
Юра Брагин натаскивает меня по-румынски. Буна зие – здравствуйте. И ещё: «Дайте стакан молока» – что-то вроде «дать по харе лаптей». Применим.
Сегодня – день прощаний.

тебе оставляю я гвозди души моей – мои поцелуи, и ещё мою причёску, которая тебе нравилась.

см. Уитмена – он тоже не сразу узнал это.

который мы берем вместо пятого члена группы. Итак:
Прощайте, папы и мамы,
Девятый, девятый вагон,
Прощайте,
Авто и трамы,
Блондинка в голубом,
я буду скучать по тебе, и когда на моих руках заживут царапины от крашеных твоих ногтей, – я буду скучать ещё больше.

27 июня
Та часть спины, где она теряет своё благородное название, называется психикой. Если рюкзак давит, то он давит на психику.
Вечер целиком был посвящён набиванию рюкзаков и психоанализу (дело происходило на Потылихе). Через два часа оголодавшая Яна взмолилась. Я вынес ей пирожок, половина которого была тотчас схвачена Мельчуком. В момент начавшейся драки на пороге явилась моя мама. Яна нырнула за игореву спину и принялась выплёвывать в ладонь улику, задумав упрятать её в кружевную занавеску на окне. Мельчук же выступил вперёд и объявил, перебросив кусок в другую щеку:
– Психика моя в порядке. Но если вы думаете, что от нас так легко отделаться, то сильно ошибаетесь...
Хозяйка впала в столбняк, но потом отошла и выставила на стол мясо, картошку и прочую снедь, а перед Яной как перед ответственным лицом поставила кастрюльку молока. Набив рот варениками, Игорь объявил, что в походе мы будем есть только чёрный хлеб. Когда кастрюлька с молоком была опорожнена, а стол безнадежно пуст, лишённым искренности голосом Яна сказала, что наелась.
Как нам стало потом известно, вечером того же дня Яна была в гостях у Инны Сидоренко и опустошила этот дом, поглотив 8 наполеонов, 2 апельсина, полбутылки шампанского и ведро салата.

28 июня
...Вагон. У окна Игорь с перекошенным лицом штопает тапок. В купе напротив – семейство. Пятилетняя девчушка шалит, мать строго предупреждает её:
– Не балуйся смотри, а то туристам отдам – в мешок посадят.
– Отнюдь! – вступает Игорь, торжествуя. – Туристы в мешок не посадят. Туристы съедят!
Девчушка недоверчиво надувает губы.
Никак не можем открыть игольник. Пробовали и ногтями, и зубами. Соседи по купе используют наш игольник в качестве силомера для пальцев. Будем брать деньги.
Но мы, кажется, остались без иголок.
Какое это удовольствие – гордо отказаться от постели и спать на голой полке, подложив одну руку под голову, а другой обняв гитару, – и слышать за спиной:
– Да ему что, он турист...
Брянск. Идём вдоль перрона. Игорь рассказывает анекдоты. Яна тихо скулит:
– Я хочу борща... Я хочу борща... Ах, зачем я уже пообедала... Смотри, какой здесь борщ.
С интонациями анекдота Игорь отвечает:
– Пока вы не съедите всё, что нам надавали мамы, я не выдам вам на обеды ни одной копейки.
У книжного киоска:
– Игорь, купим эту книжку?
– Что? Фельетоны?? Думаешь, нам не хватит бумаги? Так я тебе выдам...
– Поезд ушёл!!!
Мы несёмся и цепляемся за какие-то поручни.
Мельчук, привлекая всеобщее внимание в вагоне, рассказывает:
– Чикагское радио передаёт вопрос маленькой радиослушательницы... тоненьким голоском: «А можно убить папу ва-той?» Голосом диктора: «Слушай, девочка, тебе отвечает знаменитый чикагский гангстер Джинни Вырви-Глаз». Кровожадным басом: «Хэлло, крошка! Папу можно убить ватой. Предварительно завернув в неё утюг!»
Яна лежит на верхней полке. Игорь в ударе:
– А вы знаете, как Яна в походе оторвала ухо у кошки? Это была, к сожалению, не живая кошка, а воротник». А вы знаете, как Яна объяснялась с чухонцами, когда хотела добыть молока? Они с Наташкой Рыжовой решили изобразить корову; Яна встала на четвереньки, мыча. Ой, я умолкаю! Она хочет меня бить...
На верхней полке движение.
– А вы знаете, как Яна нашла в походе замёрзшего оленя? Это было в Карелии. Он был такой красавец, что... Ой!..
С верхней полки летит ботинок.
– Ну, хорошо, я лучше расскажу вам армянскую загадку: меж подтяжек и трусов торчит морда без усов. Что это такое? Вы хотите знать, что это такое? Так я вам скажу: это Яна заглядывает в промтоварную лавку.
И опять анекдоты, истории, песни.
Яна недоверчиво спрашивает:
– Неужели это сегодня мы выехали?
...Проводник в белом кителе, наливая мне кипятку, говорит довольно:
– Эх, прибавить что ли и заварки вам... Что с вас взять, студенты... Понадевали зелёные штаны и сидят-поют... – и, вздохнув, наливает ещё заварки.

29 июня
– Граждане! Не доверяйте своих чемоданов посторонним лицам! Приобретайте билеты только в кассах! Гр-раж-дане! Не доверяйте своих чемоданов...
– Киев! – говорит Янка. – Вылезай смотреть.
За окном – озеро и зелёная круча с двумя ветхими храмами. Святая Русь. В другое окно – трубы и дымки. Индустриальный Киев...
– Граждане! Приобретайте билеты только в кассах!
Верочка в замешательстве: сочиняет телеграмму директору музучилища.
– Надо её поздравить... И потом – надо выразить сожаление, что меня нет на выпускных торжествах, а то на будущий год неудобные часы дадут.
Игорь сидит рядом и гудит:
– Глубокоуважаемое...
– Чёрт, – улыбается Верочка. – Ты мешаешь... Ой, уже Киев, а я ещё не сочинила...
– Высокоуважаемое... – гудит Игорь... – Жму и ура!
Верочка хнычет.
– О! – вскакивает Мельчук. – Ты хочешь написать проникновенно? Так я тебе подскажу:

– Тьфу на тебя! – Верочка бросает ручку и добавляет обиженно: – Я же всё-таки комсорг...
В наше купе в Хмельницкой сели двое преподавателей Ужгородского университета. Один сразу отвернулся к окну, другой завёл со мной оживлённый разговор об учебных планах. Мы беседовали и время от времени вздыхали;
– Д-да-а-а-а...
Вдруг с верхней полки явилась помятая и заспанная физиономия Мельчука. Уловив тему разговора, он спрыгнул вниз и подсел. Уже через две минуты ужгородец и Игорь вели полный колкостей спор о теории познания. Ужгородец заметко волновался, Игорь подливал масла в огонь, намеренно щекоча Канта и Беркли. Через пять минут оппонент его обиженно поднялся и пересел подальше. Мельчука уже трудно было остановить:
– Я считаю, что главный грех наш – лень, старая тёмная лень! Если бы у нас было меньше лодырей, мы бы давно уже были в коммунизме! Лодыри – вечное зло наше, они и есть антисоветчики!..
Его голос звучал странно громко в притихшем вагоне. Вдруг второй ужгородец, до сих пор сидевший молча, поднял на Игоря печальные и умные глаза и спросил очень спокойно и очень тихо:
– Вы случайно не знаете аспирантку... Козлову?
– Нет... А на какой она кафедре? – живо поинтересовался Игорь.
Разговор перешёл на другую тему. Новый собеседник смотрел на Игоря внимательно и учтиво, но чуть грустновато. А первый – отвернулся к окну.
...Мы переехали старую государственную границу. Мы – в Западной Украине. Делимся впечатлениями, шумим и в какую-то секунду молчания слышим из соседнего купе ликующий женский голос:
– Вот и-где клубника-а!..
По радио объявили:
– Внимание, граждане пассажиры! Внимание, граждане пассажиры!
Тягостное молчание во всём вагоне.
– ВНИМАНИЕ!! Говорит радиоузел поезда номер семь...
Мучительная пауза...
– Начинаем концерт грамзаписи.

У нас свои песни. Главная – пришла из альплагерей, где в почете «правило трех точек», и только неучи становятся на четыре. А самые отчаянные предпочитают спускаться с горы на пятой...

При этих словах Яна Коршунова вступает в шумную драку с Мельчуком, пытающимся проиллюстрировать эту строчку, а второй ужгородец, подняв на них печальные глаза, замечает:
– Я думаю, что носителями скоморошьих традиций являются в наше время студенты-туристы... И вообще, многие лучшие песни идут, по-моему, от них.
Эти слова примиряют Игоря и Яну и придают нам вдохновения:

9 часов вечера, Львов.
Львовский вокзал сочетает прелести Курского (тоннель) и Киевского (крытые платформы) в Москве, только львовский красивее.
Две милых девочки лет по 17, у кассы, узнав, что мы из МГУ, даже растерялись:
– Ой, какие счастливые!
Игорь приподнял кепку и просыпал мешок французских слов...
– Вы из Франции? – спрашивают девочки, замирая.
– О, нет, я москвич!
– Какие же вы счастливые, что в МГУ учитесь...
– А что в нём, собственно, особенного? – спрашиваю я.
– Ну, как же, там такие красивые залы! – сознались они и, спохватившись, прибавили: – и профессура!
Между 11 и 12 ночи мы пронеслись по главным улицам Львова. На вопрос: «Где университет?» какой-то львивец певуче ответил:
– Та невжели ж вы не знаете, дэ университет?
И вот мы на пороге его. Час поздний, но нас не гонят от дверей «за без пропуска» (как у нас в Аудиторном). Вахтер услужливо зажигает нам свет, и мы осматриваем грандиозную балюстраду и мраморное лицо Ивана Франка.
Улицы полны народа. Толпа. За сахаром. Десять лет назад это называлось «с ночи».
Мы стоим перед вывеской. Смешно. Декламируем вслух:

– Туриштак, – говорят нам вслед. Игорь слушает акценты и проводит какие-то лингвистические параллели.
От умора!

30 июня
6 утра. Я совершенно сонный. Ночь не спали, думали, в Воловец приедем в 3 часа. Оказалось, в 6.
Но не скучали. Пели со львовскими студентами под их гитару. Они перепели нас, чистые, высокие голоса у них и какие-то особенные фиоритуры. Но все уже клевали носами, и к четырем часам поприкорнули кто где: на мешках, на столиках, просто на локтях.
И вот 6 утра. Скоро будет Воловец. Там выйдем. В глазах плывёт понемногу.
Кто-то говорит, что хочет спать. Мельчук долго смотрит на меня и говорит элегическим тоном:
– Небритые мы...
Вздохнул и прибавил:
– Нехорошие...
А сам всю ночь писал в тетрадь венгерские слова.
Из центра можно одним взглядом окинуть весь Воловец: и плоские зелёные горы, и улегшийся на них туман, и говорливую серую Вычу.
Гуцулы. Оборванный старик с моржовыми усами и полуметровой трубкой, торчащей из них. Смотрит спокойно и внимательно слушает нас.
– Вы не скажете, где тут у вас сельсовет?
Он приподнимает поникшую колоколом шляпу:
– Воловец...
– Как пройти в лесхоз?
– Воловец... – учтиво кивает он.
– Ну... Понимаете, нам надо попасть в Торунь!..
Молчит, посасывая трубку. И опять:
– Воловец...
Ждём машину. Молодой шофёр в старой гимнастёрке возит­ся под капотом.
– Був я у Москви. Хорош город. Тильки одно мене смешно було. Це – вода. Як яе?.. Газвода, шо ли... Красная така, ищо и с пеной – её и пить-то страшно, а за ней толпа – чоловик пятьдесят... и всяк вопит: и я хОчу, и я хОчу!.. От умора!
Яна подошла к группе девчат и справилась об одной щекотливой вещи. Те вежливо выслушали её и привели парня, понимающего по-русски. Яна спасалась бегством.
От Воловца до Торуни /47км/. С шофёром – договорились. Влезаем на грузовик с мукой, под головы подкладываем Мельчука, задираем ноги на борта и штурмуем таким методом Воловецкий перевал.
Мужчины в шляпах и женщины в широких юбках провожают недоверчивыми взглядами этот странный грузовик с торчащей из кузова, подобно знамени, босой ногой Яны Коршуновой.
И горы слышали окрест, как мы пели:

Шесть часов в кузове. Воловецкий перевал. Гукливо. Подобовец. Пилипец. Нарзанный источник – кубическая яма и водичка с пузырьками... Репенны. Соймы. Торунь.
В машину вскакивает мужчина. Он втаскивает велосипед, жену и пятилетнего сынишку. Я присматриваюсь к нашему новому спутнику. Драная жилетка когда-то белого цвета, сильные смуглые руки. Полусгнившая армейская фуражка – и лицо: хищный нос, насмешливые глаза, иссиня-чёрные волосы... Типаж! Я навожу фотоаппарат. Улыбка вспыхивает на лице «цыгана», он мигом вытаскивает иэ угла сынишку, берёт на руки:
– А пришлёшь?.. Я – каменщик, стены мурую... Живу: Мукачево, Ленина, 10, Иван Роман... – И блеснул усмешкой.
Он сошёл минут через десять. Подскочил к кабине:
– Андрей! На, возьми два рубля! Нет?.. Почему?
Машина газанула, «цыган» остался среди дороги с деньгами в руке. Потом засмеялся и крикнул:
– Дякую!
Шлагбаум перегородил дорогу. «Карантин – ящур». Закарпатец вежливо предлагает выйти. Спрыгиваем. Оказывается – надо дезинфецировать подошвы: перед шлагбаумом рассыпан порошок. В Воловецком районе – эпидёмия ящура.

Торунь, вечер 30-го.
Солнце издевательски светило из дырок в тучах, освещая нашу драму: полил великолепный южный дождь. Костер разводили под верандой, втиснувшись в эти сухие кубометры воздуха. Варили первую нашу кашу, обжигая костром паутину на дне веранды, так что она красивыми ошметьями падала в кастрюлю. Травили её там лимонной кислотой.
Завтра с утра – на Синевирские озёра.

1 июля
Среди ночи проснулся: две девушки стоят над нами:
– Добри ве-ечор...
Они хотят проникнуть в дом через дверь, которую мы подперли четырьмя парами мозолистых ног. Самоуправство наше было произведено не без сомнений и даже предварительных споров, но паутина, щедро облепившая дверь, убедила даже щепетильную Верочку, что здесь не живут.
Между тем, я начал делать энергичные попытки вылезти из своих спальных доспехов. Ночью холодало, и всю ночь я наощупь таскал из рюкзака всё, что шло под руку, напяливая свитер на лыжную куртку и майку на свитер. Теперь оказалось, что верёвка от палатки чудесным образом прошла под свитером через рукав и воротник. Я поднялся, бормоча что-то про пауков, Мельчук по веревке поехал вниз, но был остановлен начальственным спальным мешком, из глубины которого послышалось рычание.
Девушки стали смущенно извиняться, говорили, что лучше переночуют у Одарки, чем доставят нам беспокойство, но я царским жестом рванул дверь, и они протиснулись к себе в дом.
Под утро дверь стукнула нас по пяткам. Я открыл глаза. Наши новые знакомые, успешно преодолев дверь, балансировали между рюкзаками. Заметив мой взгляд, они зарделись:
– Добре утро...
Потом они пили с нами какао и смеясь рассказывали, как испугались, приняв нас за пьяных.
Оказывается, председатель сельсовета, обнаружив ночью на веранде наши неопознанные тела, обиделся, что мы обошли стороной его как должностное лицо и не спросили квартиру.
Какие приветливые люди!
Уходим на Синевирские озера. Перед отходом утопили кружку в бурливой и весёлой реке Рике.
Интересно. Мы спали под дверью. Пришли хозяева и приняли нас за пьяных. В Москве вызвали бы милицию. Здесь – пожелали доброго утра и – что поразительно! – извинялись, что их не было дома, и некому было пригласить нас в гости.
Уходим...

9 ч. утра 1 июля 1955 г.
Здесь живут русины. Красивые – с изумительными синими глазами. В шляпах, вышитых рубашках, но все – грязные, обшарпанные, пьяные. Мужчины разговорчивы. Женщины невзрачны и молчаливы.
Поднялись метров на 70-100. Лес. Я совершенно мокрый,
По существу, мы – букет типов. Четверо – и все разные. А посмотреть, как кто идёт под рюкзаком!
Янка – небрежно так, расслабляясь – как прожжённый туристский волк... Руки в боки, губы брюзгливо надуты, скучающий взгляд скользит по сторонам, ноги небрежно отмеряют дорогу, сзади болтается на рюкзаке соломенная шляпка с фиалкой.
Игорь весь мотается из стороны в сторону и без перерыва говорит, сверкая яркой губастой улыбкой. В очках, рыжий, со своим одесским акцентом он иногда походит на местечкового еврея у входа в синагогу.
Верочка – собранная, идёт молча, сжав губы, сощурив чёрные глаза на одну точку.
И в выцветшей широкой рубахе и «амнистированной причёске», в драной шляпе с пером, с гитарой на боку – «иду разгульный я».
Подъёмы. Спуски. Я узнал, что подниматься надо мелкими шажками. На первую же гору я пустился бегом, а потом пускал пузыри, а ребята просто сказали: «Надо медленнее».
...3 часа. Мы – в охотничьем шалаше. Дождь уже полтора часа. Лес. Зелёные пальцы елей с изумрудными ногтями. Мокрые волны лопухов.
Озер ещё нет, но есть тропка.
Говорят, я похож на бродячего музыканта.
Игорь жуёт и рассказывает:
– Два еврея решили справить какой-то праздник. «И чем мы хуже других, давай кутнём по-русски. Вот собрали деньги, пошли в город. Видят – вывеска: «Биллиард».
– О, бИльярд!!!
Заходят. Садятся. К ним подбегает человек. Они заказывают:
– Пару бИльярда!
Тот ушёл, ломает голову. Потом махнул рукой, помочился в пивные кружки и несёт им.
Отхлебнули приятели, смотрят друг на друга...
– Знаешь, Хайм? Если б я не знал, что это бИльярд, я таки сказал бы, что это моча...
Мы куда-то выперли. С травяного откоса – величественная панорама вниз, вдаль и в стороны. На горизонте клочья тумана пробираются сквозь голубые зубцы, а под нами, внизу, между плешивых угрюмых гор – серый гривенник воды.
Я трижды свищу и громко объявляю:
– Если б я не знал, что это бильярд, я бы сказал, что это Синевирское озеро.
Игорь подхватывает:
– Если б я не знал, что это озеро, я бы сказал, что это...

...Какая подлость! Это НЕ Синевирское озеро. Лесорубы сказали. Это – Полянское озеро. Мы сделали идиотский крюк. Крестьяне в Торуни ошиблись, они это озеро приняли за Синевирское, и крок – тоже обманул нас! Он был снят с отчёта другой тургруппы, – и те туристы тоже приняли это озеро за Синевирское.
Идём дальше. О, эти кроки...
Всё ясно. Ошибка была и в наших советских картах, и в австровенгерских, и в кроке тургруппы. То красивое озеро, к которому мы стремились, которое было обозначено на карте и о котором говорил нам в поезде ужгородский профессор Линтур, – это озеро мы видели. Это было Полянское озеро. На всех картах оно обозначено как Синевирское. А то, что здесь называют Синевирским, – искусственное озеро на Чёрной речке. Далеко отсюда.
У Полянского озера – одинокая колыба. К нам вышел паренёк лет 10-12. Красивая венгерская курточка, ряды блестящих пуговиц. Как всё здесь – красиво, но грязно. И бедно. Какие-то самодельные калоши, сшитые. Драные штаны. Однако – шляпа.
Паренёк с трудом понимает по-русски. Он глядит на меня горящими чёрными глазами:
– А це що?
– Авторучка...
– А це?
– Фотоаппарат.
Не понимает. Вернее – не знает.
А ведь ему не 12. Ему – пятнадцать лет. Не учился и не учится. Мать померла. Отец отправил сына к лесорубам стеречь худобу. Вот он и стережёт. Работает за харчи, старшего лесоруба зовёт хозяином.
Мы сфотографировали парнишку и стали объяснять, что такое адрес.
– Село твоё – Поляны... Так? А улица?
– Нэ знаемо...
– А звать тебя как?
– А?.. Як кликаты? Та Фриган. – Он улыбается.
– А отчество?..
– Нэ знаемо.
– Батьку твоего как звать?
– Няню штоль?.. Его – тож Фриган. Мы уси Фриганы.
– Так это фамилия, – заключает Игорь, в котором проснулся Шерлок Холмс. – И ставит убийственный вопрос:
– А кто ты по национальности?
Парень радостно улыбается:
– Русский.
– О! Ты – русин! – кричит Игорь, в котором проснулся Самуил Бернштейн, и что-то яростно пишет в книжечку. – Как все же звали твоего няню?
– Як кликаты? Та Иваном Михалёвым...
– Что? Хм. Теперь мне всё ясно.
Ты – Фриган Иванович Михалёв...
О!! Да ты знаешь, кто ты такой? Ведь ты – болгарин! – кричит Игорь и яростно пишет в книжечку. Парень боязливо глядит на него, а потом, показав на фотоаппарат, робко просит:
– Вы... картинку-то... не отцу шлите... Отец... он не отдаст. Прибьёт ещё... Вы – дяде её... Дядя у меня, Стефан Михалёв и тоже Фриган. Мы уси Фриганы. – Он опять улыбается. – Меня ещё Михаль кличут...
– Зна-чит... Значит, ты – Михаль Иванович Фриган... О!! Да ты – украинец! – кричит Игорь и яростно пишет.
Парень грызёт наш сахар и смеется. Мы уходим. Он идёт в хлев выгонять худобу. Маленький, похожий на десятилетнего.
...Ему пятнадцать. Он не умеет писать. Он не знает своего имени.
Какое у него красивое, точёное лицо. И какой добрый и пытливый взгляд.
А у дороги – большое распятие.
Входим в деревню Поляны. Длинные пятистенные избы, дверь посредине. Крутые высокие крыши из щепы нависают на стены: это стриха. Стены – из прямоугольного тёса, узкие веранды с перилами – лавички. Маленькие окна. Очень характерно – слуховые окошки в крышах – наплывом кровли. На строящихся хатах – в стыке стропил – еловая ветка: судьба.
Как красивы русины! Правильные славянские лица, прямые носы, чёрные волосы. Складки улыбки у рта под рыжими усами, и – чудесные темноголубые глаза. У всех. Темноголубые, спокойные, с хорошо заметным красивым верхним веком. Вот наши предки «в чистом виде»?
Говорят, при чехах туристы ездили в горы на мотоциклах, а на острове среди Полянского озера стояла специально для туристов пустая изба. Мы по этим тропкам ездим на пятой точке. Избу в 1945 году сломали наши пограничники. Зачем ей стоять? Ещё ходить будут... Так рассказывают здесь.
Сторож Илья Васильевич принёс нам молока и положил спать у сильску раду. Мы пригласили его к ужину, но он отказался на людях. Потом вечером, в темноте, ел нашу кашу, сидя на ступенях сильской рады. Сахар, которым мы его угостили, унёс хлопцеви.
Вечером в местной пивной Игорь делал доклад о Москве. Он бегал в табачном дыму, как в тумане, между рядами степенных людей в шляпах и разговаривал до тех пор, пока люди не стали клевать носами; мы вывели Игоря из пивной за волосы. (Здесь некая дерзкая рука вписала: «Не было этого! Чушь!»)
В руке – подмётка...

2 июня, Поляны
Спали в пустой комнате. Первый голос, раздавшийся утром, был голос Игоря:
– Часы стоят!
Тягостное молчание.
Из спального мешка – заспанный голос начальника:
– Объявляю коммунизм на сон: каждый спит, сколько может!

Милый Вадим!
Пишу тебе из далёкой закарпатской деревушки, что лежит между зелёными горами почти по-кавказски бурливой речки Теребли. Сегодня второй день похода. Рюкзаки ещё тяжелы и ноги ещё болят, но я уже чувствую, что это – второй Селигер! Только тяжелее и потому – серьёзнее. Но пишется так легко, что, боюсь, не хватит бумаги.
В деревнях – красавцы-русины, голубоглазые, в поникших шляпах.
Словом – хорошо!
Как ты там? Надеюсь застать в Москве твоё письмо. Или, если успеешь ответить быстро, то – на адрес: Рахов Закарпатской области, до востребования. Целую тебя. Л.

Берег реки Ростоки. 12 ч. дня. Введены усовершенствования. Плащ кладётся между рюкзаком и «психикой». Плащ теперь называется «напсюшник».
Вообще словарь пополняется. Уборная – «оплот» (имеется ввиду оплот цивилизации). Шляпа, привязанная к рюкзаку сзади и болтающаяся между ногами, единодушно признана «переносным оплотом». Хулиганить за обедом – значит «мель-чучить».
Я уже вполне чувствую себя вьючной лошадью.
От Поляны по Ростоке дошли до плотины к полдню. Здесь меж лесных склонов желтоватое светится озеро. На берегу его мы сбросили ненавистные мешки. И всё прочее сбросили. Понеслись над озером стоны Яны Коршуновой, которая пыталась осквернить ледяные эти воды немытой ногой. Но она отказалась от дерзких мыслей, и мы, тягостно натянув рубахи, вернулись к рюкзакам. И опять пронёсся стон над озером, и дюжее кряхтенье, и через две минуты четыре рюкзака закачались по дороге на восток, вверх по Ростоке.
О, какая грязь!
Вчера, когда мы, переваливая последний из отрогов, тянулись вверх к хутору Озирня, мне казалось, что самое трудное – подъём. Когда от Озирни два часа мы скакали вниз к Поляне, я понял, что спуск – хуже, и утром, разгибая спину, вполне утвердился в этом мнении.
Теперь, после Ростоки, я твердо знаю; самое страшное в туризме – грязь.
Здесь она жидкая и чёрная. Ногами щупаешь в этом месиве брёвна. Балансируешь на эдаком квадратном дециметре, а он так и ходит под ногой. Ботинок скользит, как насаленный, и тянет в жирную эту хлябь, и вот, не удержавшись, ты, наконец, падаешь – на спину, на рюкзак, на гитару. Теперь самое трудное – перевалиться вперёд и разогнуть ноги под тяжестью навьюченного тела, чтоб долго тянуть потом из жижи тяжёлый ботинок, на носке которого уже висит нечто, угрожающее оказаться подмёткой.
В один из патетических этих моментов мы-таки услышали голос Игоря:
– У меня в руке – подмётка...
Мы остановились, растерянно глядя на него. Он показал нам липкое доказательство произошедшей трагедии и прибавил невесело:
– Как же я пойду? Нести в руках собственную подмётку, вместо того, чтобы нести её на ноге, – это ужасно: она такая мерзкая.
О, рыжее чудо!
Ручей слева. Мостик. Налево и вверх. Лугом и лесом до вершины. Вореня: маленькое плато наверху, лужок с кучами... хвороста. Теперь направо – седловиной, мерзкой и скользкой, на Струнгы, на лысину соседней горы. Опять подъём, кажется, последний перед границей.
На вершине
Хэлло, крошка! Мы – на вершине этого хребта! Я сижу на полуметровом каменном столбе. С одной стороны его выбито: Cs 1920 с другой – Р 1923. Здесь проходила когда-то чешско-польская граница, это так, но теперь здесь проходит граница Закарпатской и Станиславской областей жизнерадостной Радянськой Украины.
Налево я вижу синие горбы чешских гор, направо лохматый шумит польский лес.
Хэлло, крошка! Я чувствую, как сквозь штаны мне вдохновляюще действует на психику холодный гранит пограничного камня.
А ты – чувствуешь? В этот волнующий момент, крошка, с тобой будут говорить участники нашего славного похода. Я предоставляю слово начальнику и волку – Яне Коршуновой:
«Даешь Es/F!!»
(Здесь дотошные комментаторы вписали «франко-испанская»).
Хэлло, крошка! Сейчас с тобой будет говорить известный бандит слова Игорь Мельчук. У него можно узнать, что стоит съесть два пуда каши кряду. Слушай!

Слово предоставляется комсоргу Верочке. Сейчас мы услышим политический анализ и оценку событий:
«Гип-гип, ура!!»
Что я могу сам сказать тебе, крошка? 3десь, на этом камне, я думаю о тебе.
(Здесь комментаторы вписали: «Хм??»).
На северо-восток
Сваленный лес пересекает дорогу. Толстые – в обхват – стволы висят против глаз, выставив сучья: ни подлезть, ни перелезть.
Они лежат все перпендикулярно к дороге. Мы балансируем: идём по бревну до того места, где оно соединяется с другим, а это другое ведёт нас почти совсем обратно и, может, на какие-нибудь три метра продвигает нас к цели. Так, расходясь и сходясь, перекликаясь издали и с трудом удерживаясь на брёвнах, выписывая над дорогой замысловатый узор, мы идём на восток. К Пескаве.
Лес. Ноги проваливаются.
Жуём хвою. Витамин Це. Ещё есть муха. Лес.
Лес.
Сбились с дороги. Нам нужна река Пескава. Здесь какой-то обрыв, и ничего не видно. Сейчас полезем.
Лесистый, стянутый упавшими стволами, забитый зеленью обрыв. Градусов 75. Не меньше. Спускаемся от дерева к дереву, хватаясь за стволы, за траву, за ветки, вбивая каблуки в сыпучий лесной прах. От дерева к дереву – как из объятий в объятья. Пытаемся шутить:
– Я пробил себе ещё одно анальное отверстие, кто меня накормит теперь такого?
– А ты не падай на сук...
Игорь кричит:
– Если кто-нибудь скажет мне, что Карпаты легче Сванетии, тому я плюну в...
А пока что он, сорвавшись, бодро съезжает вниз на пятой точке.
...Сорок минут. Километр спуска. Ручеёк, родившийся там, наверху, окреп и раздвинул зелень. И сквозь ветки открылась нам внизу неширокая хмурая речка...
...Мы выползаем к ней. Пожалуй, это был один из самых романтических кусков пути. Во всяком случае впервые именно здесь я забыл, что рюкзак тяжёл.
Мы у реки. За спиной – зелёный винегрет. Это какая-то клоака – откуда мы выползли.
Ещё бы узнать, что это за река. Кажется, наверху мы сбились.
Темнеет. Выбираем место. Наш первый открытый ночлег.

Засыпая, Игорь декламировал стихи Виктуарда Марии Аруэ де Буканга из буканического цикла поэта Г. Ратгауза:

Ноги торчали из палатки, чёрные сухари скрипели под ухом, слышался шум речки, которая, наверное, Пескава.

3 июля
Солнце. Второй подряд солнечный день.
Завтрак – одно из лучших явлений походного дня. Довольные, мы сидим вокруг костра и ищем четвёртую ложку. Ложка исчезла... Я ем хлебной коркой.
Великолепный, сияющий Мельчук отправляет в рот добрую порцию каши и начинает:
– Слушайте, я расскажу вам гениальную хохму. Был козёл, никто не мог высидеть с ним в одной палатке более пяти минут – настолько он был... – Игорь запускает ложку в банку с кабачковой икрой, отправляет её в рот и смачно прожёвывает, – настолько он был вонюч. И вот устроили Конкурс народов – кто дольше просидит с козлом?.. Англичанин надел противогаз новейшей марки, полез и... выскочил через двадцать две минуты... Эй, куда ты хватаешь мой хлеб! Учти: я на него уже выделил... Да... Француз попрыскался духами, метнул в рот две мятных таблетки, напевая из Фигаро, полез... и выскочил через двадцать четыре минуты... Куда ты хватаешь мой хлеб? Я же говорю тебе, что я на него выделил... И вот идёт русский. Идёт просто так...
– Просто как?
– Просто так... Лезет – и через пять минут оттуда выскакивает – козёл.
Девчата визжат. Яна с кулаками бросается на нарушителя общественной нравственности. Нарушитель прикладывает палец к спасительному носу:
– Выделяю...
И нравственность с воплем отскакивает прочь.
Трапеза продолжается. Ищут банку трески. Она оказывается в янкином спальном мешке, в том месте, где ночью располагается её рот. Следует длинное разбирательство: как банка туда попала. Из мешка видны ноги Игоря и слышится его голос:
– А ещё здесь паук.
– А-а-а! Убей его!! – кричит Верочка. Через две минуты из мешка доносится убийственная реплика Мельчука:
– Я на него выделил.
– А он? – ахает Верочка.
– Он – тоже выделил...
...Через пять минут в кастрюле с кашей кто-то выуживает четвёртую ложку. Мы выскребаем миски. Вносят третье.
– На Кавказе, – говорит Игорь, – мы ели кашу из крошек чёрного хлеба...
– Фу! – Заключает видавшая виды Яна, – Дрянь – эпическая.
– Отнюдь! Главное – поперчить: шибает в нос, и никакой дряни не чувствуешь... Все. Я – отвалился...
Игорь встаёт и, качаясь, отходит от костра, в глазах его невысказанная мысль. Он глядит на нас тоскливым взглядом и вдруг разражается оперной тирадой собственного сочинения:
– Десять тысяч ана-а-альных отверстий!..
Девчата падают от ужаса.
(Прим. неизв. читателя: «Жалко, что не в костёр»).
Да, завтрак – одно из лучших явлений походного дня. Если бы после него опять наступал ночлег!

Часы стоят, Наверное, полдень. 3-го июля. Идём по азимуту 130°. Перевалили два хребта. Дороги нет. Продираемся лесом. Обрывы. Людей не видели уже сутки. Сегодня воскресение.
Есть! Около часа спускались с этой Чёртовой хребтины, Это очень похоже на Пескавскую клоаку, только здесь ещё и плывун. Теперь мы внизу, около речки. Наверное, это Ломница. Течёт на северо-северо-запад.
Здесь на гигантском бревне вырезаем мы знак туристов-филологов, наш символ – Юс Большой.
Параллельные хребты идут к югу. Нам – на восток. Азимут 120. Лезем. Ещё один хребетик...
Около 3-х ч. дня. Уже сутки не видели людей. Уже сутки идём без тропы. Уже двое суток – нет жилья. Наши кроки, снятые в турклубе, не соответствуют друг другу.
Лес. Лезем на восток.
Мелькнула человеческая фигура. Мы бросили рюкзаки, побежали, стали звать... Нет. Исчез. Показалось? Или – он испугался нас. Нас?! Маловероятно. Тогда чего он скрылся?
Кто знает... Чужая душа – закарпатский лес...
Лезем выше.
Азимут 120°. Вверх. Хэлло, крошка. Я думаю о тебе.
Сегодня Игорь несёт мою гитару. Несёт – и мельчукается. Теперь он поймёт, почему я зову её Стервой.
Как это интересно: идти сухим лесом!.. За спиной – пулемётный треск ломающихся сучьев. Схватишься за ствол – и он мягко валится вместе с тобой.
Вечереет. Мы так и не кончили спуск с этого хребта. Долины почему-то нет, а есть новый подъём. Перекусили наскоро и пошли вдоль склона на юг.
Если бы как-нибудь перескочить на восток через эту длинную гору. Там должна быть долина Быстрицы – наша цель.
Мы, кажется, поднимаемся на тот же хребет, с которого спускались после обеда. Идиотская гора. Круглая. Такое впечатление, что мы идём вокруг конуса. Она отгибает нас к западу, а нам надо на восток.
Пот капает на книжку.
Мы так и не добрались до верха этой Чёртовой горы. Решено ночевать здесь.
Какой первозданный, нетронутый, дикий лес! Огромные мачтовые сосны когда-то росли тут, но вот они умерли – и только остовы их остались, высокие, окаменевшие остовы, из которых давно уже отлетела душа... И кажется, что не из земли поднялись к небу эти гордые великаны, а чья-то озорная рука воткнула их в землю... Молодая поросль уже не растёт у их подножий, а только скользкий дремучий мох, да прадеды их, что упали здесь и гниют, рассыпаются, чтобы снова стать землей.
Здесь не встанет проблема сухих дров – сучья, чёрные и прямые, торчат отовсюду, и чёрные бороды сухой плесени свисают с них.
Но здесь нет лапника. И – уклон в 30 градусов.
Мы долго и безуспешно ищем кусочек ровного места для палатки. Увы.
Игорь говорит:
– Я могу «переночевать вас» на уклоне в 80 градусов. Это очень просто. Поперёк кладётся бревно, в него упираются ногами и ночью по команде дружно отжимаются, чтобы не съехать.
– Молчи, уклонист, – тоскливо отзывается начальник.
– Здесь не надо вставать, – хнычет Верочка, – здесь эти кошмарные синие улитки...
– Синие улитки? – поднимает брови Мельчук. – Бей синих!.. Вспомним, что мы – красные! Под откос синих! – и палкой он сковыривает вниз огромных и синих, как авторучка, улиток.

4 июля
Утро.
Эта ночь войдёт в историю как ночь синих.
Палатка стояла на крутом склоне, уцепившись одной рукой за дерево, а другой опираясь на палку, словно старик. Снизу было видно, как оттянуло её вниз мешком белое тело Яны Коршуновой,
Вечер прошёл под лозунгом «Бей синих!» Янка лежала у костра, завернувшись в спальный мешок, и стонала:
– То есть... Если б я не боялась этих страшных синих улиток, то я бы сказала, что здесь можно выспаться эпически...
На что Игорь ей лирически отвечал:
– Молодая, прекрасная Я. Коршунова легла у костра, на­деясь выспаться. Синие ликовали: они любили нежное розовое мясо.
Янка визжала и замахивалась мешалкой.
Однако надо было ложиться. Стали спорить, куда головами: к окошку или ко входу. Голоса разделились. Игорь и Верочка решили лечь к окошку. Они боялись синих. Мы с Яной – ко входу. Мы боялись соседства с их ногами, но ещё больше боялись духоты. Улёгшись, долго не могли уснуть! Мельчук осыпал нас насмешками и клялся, что мы не вылежим рядом с его ногами и десяти минут. Я напомнил ему его собственный анекдот и выразил уверенность, что в полночь он сам выскочит из палатки, как тот козёл.
Приятное воспоминание об анекдоте подействовало на неустойчивых сателлитов – Верочка забеспокоилась и сказала:
– Ты не находишь, что у этой палатки слишком маленькое окошко?
– Это одно из десяти тысяч отверстий, – стойко ответил неумолимый лидер.
Наконец, стихло. Уже мирно сопела вся палатка, и, казалось, ничто не тревожит трудный сей отдых, как вдруг вновь проникновенно и задушевно зазвучал знакомый хрипловатый голос!
– А там, внизу, окружив нас полукольцом лежат синие и ждут...
Все молчат, но на две минуты прерывается сопенье...
...Я не мог заснуть: ноги мои были выше головы. Через час, не выдержав, я втащил к окошку свой рюкзак и перелёг. Вслед за мной сдалась и Яна. Мы копошились осторожно, чтобы оппоненты не проснулись и не увидели нашего позорного бегства.
Вдруг среди мирной тишины раздался торжествующий вопль от которого дрогнула палатка:
– А-г-а-а!!. Они сдаются!!
– Молчи, Мельчук, то есть, – скорбно ответствовала Яна.
Верочка ткнулась в мой рюкзак:
– Ой, тут что-то появилось...
– Это Лёськин рюкзак! – ядовито отпустил Игорь. – Я уверен, что в него набились синие. Спущай его под откос! – И они ногами скатили мой рюкзак ко входу.
Последним звуком этого дня был тяжёлый вздох Яны:
– Наконец-то я чувствую себя человеком, а не летучей мышью...
...Проснувшись наутро, я увидел Игоря, сидящего у входа в палатку и высматривающего что-то на земле:
– Нету, – шепнул он мне. – Они не приползли...
– Кто?
– Синие. Жаль. Пойдём, найдём и подложим девчатам.
В этот момент четыре мощные ноги выбрасывают нас из палатки. День начинается.
Сегодня мы должны дойти до любого ручья, который течёт на запад. Пройдя по нему, мы непременно выйдем к Быстрице. Таким образом мы перейдем наконец этот двойной водораздел. А для этого надо сначала вырваться из этой проклятой круглой горы, вокруг которой нет долин.
Мы назовем её Монте Ажуль (Гора Синих).
Игорь режет юс.
Хлеб съели. Перешли на сухари.
На Горе Синих оставили тур: банку с запиской:
«В этом прекрасном и диком месте впервые из московских туристов были в этом сезоне филологи МГУ Коршунова, Аннинский, Мельчук, Абызова 4 июля 1955».

11 ч. утра (наверное).
Поднимаемся уже более получаса. Открывается панорама. Всё это – ниже нас. И верхушки гор – маленьких этих смешных гор – они – тоже – ниже нас!
Ещё выше. Ещё выше... Ещё выше!!
Последние метров 700 продирались сквозь ползучую лесную хвою. И вот – самая высокая точка этой всей гряды. Небольшая каменная площадка, и во все стороны – воздух.
Отсюда смешным горбиком кажется гора Синих, туманными полосами вьются те долины, в которые мы подолгу спускались эти дни, а дальше – всё дальше и дальше – один за другим, один смутней другого – синие хребты. А где-то совсем далеко, там, где их мутные оЧёртания смешиваются с мутным зноем, – там что-то клубится, и слышен гром, и дождь этот идёт, наверное, в самом Торуне...
Сколько воздуха! Кругом – воздух! И только на юго-востоке горбится вершина, которая выше нас, и на ней – снег.
Яна хочет, чтобы мы пошли разведать тропу. Вера хочет пить. Игорь говорит, что хочет «к Лёськиной маме».
Вниз. Дикой звериной тропкой. Повисая на ветвях.
Нам нужна речка, текущая на север, любой ручей. Тогда – Быстрица.
А если не найдём?

Каменные осыпи. Серые камни под ногами, под глазами. Серые капли пота – по камню.
– РУЧЕЙ!– Этот крик невольно вырывается у всех...
Игорь спрашивает Яну:
– Что хуже, чем упасть с рюкзаком?
– Не знаю.
– Упасть с рюкзаком и гитарой!
Он несёт с вершины мою гитару и тоже зовёт её Стервой.
– А что лучше банки сгущёнки?
– Не знаю, отстань!
– Две банки сгущёнки.
Над нами тучи Долго хохотали,
Потом заплакали.
Мы вынули плащи.
Выяснилось, что на этом спуске Игорь потерял плащ-«напсюшник» и поломал очки.
– Чёрт! – Верочка рассматривает ноги. – Вот это царапина!
– Десять тысяч Чёртей! – кричит Яна, колдуя над компасом.
– Десять тысяч ана-альных отверстий! – вопит Игорь над дужками очков.
...Дождь.

Лезем под ближайшую ель. Ждём.
Дождь. Пишу, прикрывшись плащом. Над нами – широкая ель, она растёт прямо на склоне, выгибаясь, и мы, четверо, свободно приваливаемся к ней, не опасаясь упасть.
...Едим сухари и консервы. Выброшен лозунг: не мельчукаться!
Игорь поднимает рыжие брови:
– Это что! Вот в детском саду был в столовой выведен лозунг: «Девочков не надо бить, Надо девочков любить! Трумен – бяка! Атомная бомба – кака!» .
Итак – ручей. Долгожданный ручей, текущий на восток. Он рождается на седловине из снежного пятна – и поворачивает туда, куда нам надо. И мы идём вдоль него. На восток.
Он всё звонче и бурливей, он принимает в себя другие ручейки, он растёт и раздвигает ущелье. Сквозь лес мы проламываемся, треща ветвями, мы скачем по скользким зелёным плывунам и по гнилым стволам, мы проскакиваем над обрывами, схватившись за мокрые руки деревьев, мы удаляемся и приближаемся – но мы всё время слышим говор нашего ручья, весёлого, сильного ручья...
– Наверное, это и есть Быстрица, – говорит Яна.
– Мы видели её рождение, – подхватывает Верочка.
– И не плюнули в исток! – сокрушенно заключает Игорь.
...По берегу пошла крапива. На десяток шагов мелькнуло подобие тропки.
Конский навоз!!! Значит, впереди долина, деревни, люди! И Яна замечает грустно:
– Это значит: конец нашей ненаселёнке...
Теперь, когда уже почти бесспорно, что мы вышли из этого горного лабиринта, – она позволяет себе идти в середине, в хвосте группы. А вчера, когда каждую минуту возникали сомнения, и каждую минуту вынимали компас, – вчера она шла только впереди.
Между прочим, Игорь регулярно спорит с Янкой. Обо всём: о маршруте, о том, где встать на ночёвку, о том, из чего следует есть консервы: из банки или из миски. Споры носят односторонний характер: Игорь горячо доказывает, нападает, делает обманные ходы, сокрушает противника потоком аргументов, уничтожает его язвительными насмешками, а Яна идёт молча и делает своё дело, как полководец, слишком умудрённый, чтобы тратить драгоценное время. А через полдня Игорь неожиданно говорит!
– Знаешь, Янка, ты была права, – поднимает руки к небу и изображает на лице скорбь и сознание своей ничтожности. А Яна всё так же идёт впереди.
Идём узкой травяной полоской над обрывом к нашей реке. Вдруг – сильный всплеск: что-то тяжёлое упало в воду. Тягостное молчание. Голос Янки:
– Знаете? Меня спас рюкзак – он зацепился за берег. Тут кусок берега провалился.
Молчание. Яна осторожно отодвигается от осыпи. Опять голос, веркин:
– Игорь, встань Яну!
И, наконец – голос Игоря:
– Она сегодня слишком много ела, вот под ней и валится.
Это – разрядка. Мы идём дальше.
Речушка наша расширилась. Её уже не перескочить и не перейти по камушкам. Перекидываем через неё два бревна. Яна первая переходит на тот берег, я становлюсь посредине «мостика» и, балансируя, передаю ей на тот берег рюкзаки, плащи и Стерву. Вместе с последней охапкой напсюшников бревно сдвигается, и я черпаю ботинком...
...Опять попытка перейти вброд на другой берег. За пятнадцать минут накидываем из камней косу, врезающуюся в речку. С конца косы я перекидываю через неё широкое бревно, и оно, не достав концом берега, мирно уплывает по течению...
...Янка пошла искать переправу. Через две минуте мы увидели её меж зарослей: она стояла на конце толстого бревна, над самой серединой реки, балансируя и не решаясь прыгнуть.
Игорь охнул.
Так же балансируя, Яна сняла рюкзак, раскачала и бросила его на тот берег. Он упал у самой воды. Потом она прыгнула сама.
Покорно и доверчиво идём к «переправе».
– Извиняюсь, но прыгать я не умею, – объявляет Игорь, робко ступая на наклонный «бум», – я не в состоянии.
В ту же секунду он шлёпается на бревно вместе с рюкзаком. Уже не помню, как и куда мы бросились в следующий момент, но явственно помню крик Игоря:
– Рюкзак, рюкзак тащите! Я-то как-нибудь... Намок, сволочь!
Вдруг потемнело. Мы бежим по откосу, цепляясь за деревья, проваливаясь на осыпях. Надо вставать на ночь. Ни одного ровного места! Камни, заросли, крутой склон...
И шумит река.
Вечереет?..
Мы цепляемся за камни. И здесь настигает нас эта мерзкая сизая туча, выросшая за спиной. Плащи мешают, цепляются.
Какая-то площадка среди елей. Трава. Так вот она какая.
Времени нет. Бросаем рюкзаки. Темно. Дождь усиливается.
Здесь – палатку. Здесь – костер.
И – издевательский голос Игоря:
– А где мы устроим оплот?

5 июля
Утро. Я просыпаюсь оттого, что мокрая стенка палатки залепила мне лицо. Итак, первый ночлег под дождём. Правая рука и плечо насквозь мокры. Барабанит дождь. И – нескончаемые сухари под ухом.
– Б-р-р, – Игорь начинает день. – Я мёрз!
– Ты – мэрз! – уточняет Яна.
– Хм, – а что это за твёрдая стерва всю ночь лежала у меня под боком? – не унимается Игорь.
– Как это «что за Стерва»? – открывает глава Верочка. – У нас одна Стерва... Я вчера засунула её под палатку от дождя. Если за ночь она сумела под тобой не сделаться мягкой, то Лёська ещё сможет на ней играть.
Я вынужден прервать запись...
...Костёр под дождём. Ломаются спички. Бумага тлеет и дымится, мокрые веточки сворачиваются красными жгутами и гаснут... Ещё несколько спичек... Дымится бумага. Голубой огонёк трусливо облизывает её край... Мы наклоняемся над ним, мы просим его, мы подкладываем ему самые тонкие, самые хрупкие, самые вкусные веточки.
С неба падает отвратительная, жирная капля:
– Пшшшш!
Жалкая струйка дыма – и всё сначала.
Ломаются спички... Я держу над костром свою шляпу, мокрую, дырявую шляпу. С неё идёт пар, на неё плачет дождь, а под ней – хитро прищурился призрачный огонёк – залог горячей и вкусной рисовой каши.
Идёт дождь.
Поют глупые птицы.
(Прим. Неизв. критика: Птицы не могут петь во время дождя).
И так вся жизнь проходит...
Утром пересчитали запасы. Маловато. Наверное, ошибся в расчёте. Решили поднажать до Рахова. Там нас ждёт Джан Дорри со сгущёнкой.
Девчата дали зеркало. Впервые за эту неделю я увидел себя. Круглое красное лицо, жидкие пёрышки волос – и – борода. О, какая борода!
...Дорога!! Впервые за трое суток – так что можно идти нормально, не рискуя ежеминутно соскользнуть, зацепиться или сорваться.
Не могу забыть, как сегодня вечером я подпирал стенку палатки прутьями, чтоб не падала на лицо. Со вчерашнего вечера бесконечный и нудный дождь.
Ну вот, мы и встретили людей. Мы не видели людей трое суток. Как было хорошо.
...Это не Быстрица!!! Это – Довга Поляна. И дорога эта – не в село Быстрица, а в село Осмолоды... Мы где-то промахнулись. О, эти начальники!
Оказывается, гора, на которой мы вчера были, – одна из вершин Попадьи – третьей горы Закарпатья. Ай да Яна, ай да начальница!
Кончилась плёнка, и негде перезарядить аппарат.
5 ч. дня. Ризарня. Вышли сюда по шпалам узкоколейки из ущелья реки Довга Поляна. Общежитие, о котором в Поляне Илья Васильевич говорил нам, что до него от границы 2 км, прошли в 2 ч. дня – через трое суток после границы. О, начальники... От Ризарни через Дарив попробуем на паровозе доехать до Брустуры и опять вернуться в Закарпатье с этой дождливой и обманчивой Станиславщины.
А пока – мы сидим в шалаше у костра, и украинцы-лесорубы шумно обсуждают наш маршрут.
Что-то трогательное и, вместе с тем, неловкое – в том, как один из них вызвался проводить меня «у тимну хату», чтоб я мог перезарядить фотоаппарат, как осторожно вел меня через грязь, следя, чтобы я не оступился, и придерживал одеяло у меня на коленях, когда я сидел на ящиках в тёмной конюшне. А когда я спросил позволения переодеть майку, сказал пацану:
– Выйдемо. Они переодеваться хотят. – И ушли. И было во всем этом нечто трогательное и – неловкое, даже неприятное.
И ещё: Попадья была вовсе не та!
И Брустуры – тоже вовсе не те...
Здесь всего – по два экземпляра.
Вечер 5-го.
Теплушка на узкоколейке. Втиснулись в тёмный вагончик, набитый людьми и мешками, затарахтели к югу. Сели на рюкзаки и чьи-то ноги. Вынули гитару. Игорь обратился ко всем окружающим:
– Сейчас вы нам что-нибудь споёте.
Все смущённо отказались. Кто-то на ходу выскочил из вагона. Какая-то маленькая девочка заплакала.
– Ну, тогда мы вам споём...
Стало тихо.
– Давайте «Пятую точку», – предлагаю я шепотом. Комсорг Верочка сильно бьёт меня в бок:
– Ш-ш-ш... С ума сошёл...
Мы поём что-то высокоидейное...
Проходит час. Теплушка прочно стоит, и слышно, как где-то впереди перекликаются машинист с кочегаром о каком-то Ваське, который пожалел какого-то угля. Люди с мешками постепеннно сходят. Оставшиеся с любопытством и ожиданием глядят на нас.
– Ну? Что мы ещё споём?
– «Пятую точку»...
Кулак комсорга Верочки снова обрушивается на мой бок. Я сдаюсь и предлагаю «Белла чао» – песню красных итальянских партизан. Комсорг Верочка наклоняется ко мне:
– Ты с ума сошёл! – шепчет она чуть слышно, но зловеще. – Надо знать психологию местного населения. Что они о нас подумают, если мы запоём тут на незнакомом языке...
Мы поём что-то высокоидейное...
...Второй час стоит теплушка. Ночь спустилась. Мы уже одни в вагончике, только лесной сторож, пообещавший пустить нас переночевать, сидит в углу, да маленькая девочка дремлет на мешках.
Мельчук пристально смотрит на Верочку. Он голоден! Мы не обедали сегодня. Комсорг Верочка отодвигается в дальний угол. И остервенело рыжий дьявол поёт по-испански гимн анархистов!!
...Вот уж больше двух часов стоит вагончик. Тишина кругом. Мы сидим на мешках и уныло поём «Пятую точку», и комсорг Верочка не бьёт меня в бок кулаком.
...Ещё полчаса. Комсорг Верочка пытается выпрыгнуть в окошко, а мы, повиснув на её руках, торжественно и победно поём ей в самые уши:

Вот уж полночь, наверное. За окошком теплушки – чёрная ночь. Шумит маленький водопадик, от которого мы никак не можем отъехать. А в вагончике – при свечках – Игорь Мельчук по ладони предсказывает судьбу комсоргу Верочке...

6 июля
Мы в Полянах. Но не в Синевир-Полянах, как 1-го, а в «просто Полянах». Сколько же здесь Полян! Яна рвёт и мечет. Игорь, напротив, доволен; в этих обильных Полянах чудится ему древний Киев.
Лесник привёл нас в «общежитие». В узкой долине между лесистых гор построено три барака и названо Поляной. Тут живут лесорубы.
Тёмный душный сруб. На двухъярусных полатях спящие парни и девчата. Тусклая лампа на стене. И опять что-то неловкое в том, как закопошились люди, как стали отползать по полатям в угол, освобождая нам лучшие места, как извинялись за то, что уже израсходован весь кипяток.
Утро. Выходим умываться. Под ногами – грязь, смешанная с навозом. Над головой отвратительно тяжёлое, мутно-серое небо. Мы решили не уходить, пока не починимся и не обсушимся капитально и «эпически». Нас отвели под маленький навес с печуркой, Юля – девочка лет 15 (ещё даже не смущается) – брызнула на дрова бензином. (NB! Брать в поход бензин!) и в печке зашумело. Сразу все пространство под навесом наполнилось паром, носками, рубахами и жалобами бреющегося Игоря. Через пять минут он уже опять был «цельнобритый», сияющий и неотразимый.
Какой обложной, мерзкий дождь. Набиваем рюкзаки и вздрючиваемся. Мимо проходит сторож, устроивший нам ночлег:
– Ну, как, обсушились?
– Слава богу, Василь Николаич!
– И что же – опять в дождь??
– Опять, Василь Николаич...
– Так чего ж вы так сушились???
– Такова жизнь туриста: обсох – и снова мокнешь, и ищешь места, где б обсохнуть, чтоб опять намокнуть...
– Д-а-а, – старик качает головой, – и так вся жизнь проходит...

Идём на юг. Три километра по мелким скользким шпалам, два перехода через речку, баланс на брёвнах.
Каблук – аут.
Вошли в лес. Вода по щиколотку. Идём на юг, в Мокрю – снова в Закарпатье. Мокря! Она у меня в ботинках!
Дорога свернула к западу. На юг от неё сбегает с горы скользкая тропка. Мы в нерешительности. Объявлен военный совет.
Первой берёт слово начпох Яна Коршунова:
– То есть я за то, чтобы эпически перелезть эту гору. Она – в направлении. Топаем.
Второй говорит комсорг Верочка:
– Знаете, братцы, как хотите, но я – за дорогу. На горе можно заблудиться. Там мокро. И вообще – я боюсь животных.
Гитаро-фото-аннальщик молча указывает шляпой на гору. Мнение Мельчука должно решить спор. Главхох стоит, подняв брови, и ждёт. В душе отважного бродяги и пирата – борьба: или подлая дорога в обход, или горная тропа прямого пути. Верочка никнет. Когда пауза делается нестерпимой, брови Мельчука смыкаются, рот сжимается: он принял решение. В наступившей тишине твёрдо и просто звучит его хрипловатый голос, заставляющий нас содрогнуться:
– И что же вы себе думаете? Я-таки да – за дорогу!
Однако, взвесив все «за» и «против», надо решать: нет ничего важнее и ответственнее в походе, чем правильный выбор пути; всё зависит от этого; здесь – вся мудрость начальников, вся их мысль, весь прозорливый гений.
Мы оборачиваемся к Янке. В исторический сей момент гремит неумолимый голос начальника:
– Бросай жребий!
Слышится возня, потом дрожащий голос:
– В левой...
В наступившей тишине раздаётся хриплый хохот, потом звучит плевок, и четыре пары ног шлёпают по дороге.
...Сегодня самый сырой, самый противный день. У меня насквозь мокрые штаны. И не только.
Мы на высшей точке водораздела.
Поваленный лес. Чёрные сучья торчат, словно из земли. Отсюда опять видно Закарпатье. Серые лысины гор плавают в сером тумане, и серый частокол леса перевит этим серым туманом, словно клочьями ваты. Вот оно, вожделенное Закарпатье...
О, с меня совсем свалились штаны!
...Спускаемся на юг старой заброшенной горной дорогой. Уже можно болтать.
Игорь:
– Я не понимаю таких женщин, как Кэтрин. Это в «Дипломате» Олдриджа. Я их не понимаю. Чего им от нас надо? То она бросается тебе на шею, то – поворачивается к тебе психикой.
– Делает психикой, как Яна делает ручкой.
– Кэтрин не виновата. Это – в природе у них: женщина не может время от времени не поворачиваться к нам десятью тысячами...
– Тьфу на вас! – не выдерживает Верочка. – Что за жаргон! Это называется: туристы вышли из ненаселёнки.
Вечер.
15 км от Молочной полонины до деревни Немецкая Мокря – по берегу Тересвы. Дождь, грязь.
В Мокре – ночлег?
Голубоглазые дровосеки ласково улыбаются нам:
– До Мокри? Та недалече... Одиннадцать километрив.
Идём.
Какой-то старик в городской соломенной шляпе качает головой:
– До Мокри? Далеко-о... Десять километров!
Идём.
Неуклонно приближаемся к Мокре. Неуклонно! Ночлег, ночлег!..
Семь километров... Четыре...
Мокря уже в ботинках...
Полтора...
Течёт, течёт, течёт за ворот... Километр остался.
Дождь. Дождь. Дождь.
...Сквозь туман проступают дома. Мы входим в Немецкую Мокрю. Аккуратная, ровная шеренга лип. Как по линейке – угрюмые дома. Срезанные с углов крыши, как скошенные лбы, нависают над окнами. Одинаковые окошки в белых кантиках – по два в каждом доме – одинаково, как через очки, уставились на пришлецов. И в каждом окне – как бельмо – занавеска, и два-три равнодушных лица.
– Переночевать?.. Та нема мисту...
Мрачная, мрачная деревня. Массивные заборы, как ошейники, равняют в цепь бульдожьи головы домов – с этими нависшими лбами, с белыми глазами окон, с белыми фундаментами, похожими на губы, прижатые к траве...
– Переночевать?.. Нема мисту.
А дождь льёт.
Школа на замке. Директор в отъезде. На стене его дома подвешена под крышей аккуратная лесенка – как карандаш за ухом хитрого торговца.
Две белёсые девушки в чёрных жакетиках испуганно глядят то на нас, то на часы. Мы нелепо стоим среди улицы под дождём.
– Ди нахт фербринген?..
– Да, да, мы совсем вымокли...
– О, нихт плац... Найн.
Мы угрюмо отходим. Рихтихь... Порядок... Нихт плац. Здание школы добросовестно выбелено. Напротив – кирха, во всей лютеранской выправке. Тоже выбелена.
Темнеет. Прошли всю деревню. Последний дом. Вывеска: «Лесничество». Какая-то коричневая изба. По окнам текут струи, сбегают вниз и красиво волнуют лужу. Как быстро стемнело!
Распахивается окно лесничества. Голубоглазое круглое лицо. Широкая улыбка. Мальчишьи усики по углам рта. Мы бессмысленно глядим на эту улыбку...
– Туристы?.. Заходите с заднего крыльца...

И вот мы в комнате. Перед нами – Николай Филиппович Зубанюк, двадцатипятилетний заведующий лесничеством.
Печка. Николай Филиппович колет дрова. Колет артистически – как играет. А мы стоим рядом и светим ему фонариками. Топора не даёт.
Тепло. Наконец-то этот бесконечный дождь – позади.
Хозяин глядит на нас, улыбается:
– Завидую я вам, туристы. Хоть и сам бы с вами пошёл. Когда я в техникуме в Черновицах учился, у нас тоже была коммуна: три начальника и один подчинённый... Хорошо... – Он улыбается светлоголубыми глазами. – Ну, обсыхайте, согревайтесь... Туристы...

Вечер.
Николай Филиппович сидит с нами за столом, пьёт чай, молодой, милый, чем-то напоминающий мне Вадима. Не без юмора рассказывает о том, как полгода назад его сделали здесь лесничим. Поле деятельности тут было воистину не пахано: все пили и все шатались. Лесничество так и называлось: пьяное лесничество. По воскресениям в Калачаве – непременные драки, без убийств, но не без членоувечий. Как-то двое лесорубов задумали избить немца, и уже нашли такового, но пока они для полноты удовольствия накачивались перед этим в буфете, дошлый немец сбежал. Не пропадать же энергии! – молодцы эти так обработали друг друга, что один из них был отправлен в больницу. Буфетчица (между прочим, хозяйка хаты, которую снимает Н.Ф. – слушает его вместе с нами и с удовольствием сама вспоминает) проявила тогда замечательную находчивость и спасла деревню от неминуемого побоища, мгновенно заперев дерущуюся пару и лишив таким образом воинственных односельчан возбуждающего зрелища.
В этих-то условиях начал работать 19-летний лесничий. Убеждал, уговаривая, выгонял с работы, скручивал в бараний рог – добрейший голубоглазый парень, и пред ним склонились понемногу. Опомнилось пьяное лесничество, и лесорубы его ревностно стали беречь дело, и пошла из земли хрупкая завязь, которую любовно и ласково зовут здесь: лесной молодняк. В этой округе был уже у него защитник.
Вот он сидит перед нами. Наш ровесник. Улыбается. Пьёт чай и рассказывает нам о лесе, влюблённо перебирая названия деревьев. Чуть иронически жалуется на то, как трудно совмещать работу с заочным отделением Львовского лесного института; тормозит немецкий, а в отношении спецдиспиплин институт даёт не намного больше техникума.
– Курсы – те же, только в институтских программах воды больше. Думают, без этой воды лес не вырастет.
Так сидим мы до глубокой ночи. Говорим о Москве – и о чудесном закарпатском лесе.
– О, если б не эта горилка, – говорит Н.Ф. – А то ведь из-за неё приходится мне воевать с хозяйкой этой хаты. У меня – план, а у неё – свой план: продать зелья побольше..
– Да-да! – доносится с полатей притворно сердитый голос буфетчицы. – Ты мне не срывай дела, у меня ведь тоже – план. – И они начинают шутливую перебранку.
До 1949 г. в этой деревне жили немцы, сбежавшие было в 1944 году в Швабию, но милосердно приглашённые победителями вернуться в родные места. Их встретили оркестром и речами, а через два года всех выслали в Сибирь. Только две немецких семьи остались в деревне: их дома можно узнать по цветочкам на подоконниках.
Один из этих немцев ночью вышел к нам в одних трусах, чтобы дать пилу, топор и немного дров, которые попросил Зубанюк для товарищей туристов.
Больше нет немцев в деревне Немецка-Мокря. Одни лишь тупоносые, просторные дома остались, да само название... «А Марко уж нету, от Марко одна только песня осталась...» Впрочем, и название уже, кажется, сменили.
Вот и конец дня. Лесничий крепко жмёт нам руки и уходит. Нет, но какое лицо! Какие глаза! Какая улыбка! И – какой человек!
2000. Два десятка лет спустя только смог я попасть снова в эти места: впервые решились мы оставить подросших дочерей на попечение моей мамы: шестилетнюю Катю и двухлетнюю Настю, – и тогда рванули в Закарпатье на неделю: мы с Шурой и Володя Друянов. Пошли из Ясиней в Рахов и дальше на север. Меня поразило, с какой лёгостью и точностью попадали мы в нужные места – те самые, какие никак не умели найти в 1955-м: Синевир, граница... Конечно, не могли мы обойти и Немецкую Мокрю. Старый лесник охотно показал нам дорогу. Под конец недлинного разговора я, почти не веря, что такие совпадения возможны, спросил, не помнит ли он Николая Филипповича Зубанюка, который работал тут в незапамятные времена.
– Зубанюк? Знаю его. Год назад вышел на пенсию и уехал в райцентр...
Горячая волна ударила мне в грудь: привет из юности!
Мы простились.
Последнее, что тихо сказал мне старик-лесничий:
– Пил он много, Николай Филиппович. Тосковал.

7 июля
Утро.
Дом, в котором мы ночевали, – большой и крепкий, немецкой постройки. Три просторнейших комнаты. Две из них пусты совершенно, в третьей – кровать, две лавки и столик с радиоприемником: здесь живёт хозяйка-буфетчица, весь её скарб умещается в углу одной из комнат. Я прошёлся по замысловатым закоулкам и коридорчикам просторного немецкого строения. Выбитые стёкла, заржавленные шпингалеты на окнах. Отдельная уборная внутри дома – с «предбанником» и двумя дверьми – уже без задвижек...
Говорят, когда-то была в деревне специальная изба для туристов. Потом – развалилась. Хорошо! Туристы должны уметь спать в палатке!
...Сейчас, когда я пишу эти строки, сидя за столом в поглядывая на бородатое лицо в зеркале, – на полу ещё спят мои друзья. Но вот зашевелился спальный мешок, обнаружив в своём отверстии начальственный нос Яны Коршуновой, и до меня донёсся её заспанный голос:
– Лёська, щелкни хозяйку...
Я перестал писать. Хозяйка, гремевшая посудой у печки, посмотрела на меня, потом на топор, что лежал у моих ног, и тихо вышла.
– Ой!! – Донеслось из спального мешка, и он лихорадочно задвигался. – Чего она ушла?
– Ты велела её щёлкнуть...
– Я же про фотоаппарат.
Из-под соседнего одеяла раздался знакомый хриплый хохот. Дождь.
Мы уходим в Усть-Чёрну. Хозяйка, стоя на пороге, провожает нас сочувственным взглядом:
– Да неуж вы по своей воле так идёте?
– По своей, хозяюшка.
– О, господи...
Мы оставляем ей пачку сахару. Она ведёт нас к дверям через замысловатые немецкие коридорчики, через пустые комнаты, мимо пустых окон, на одном из которых – последним впечатлением – запоминается недопитая бутылка.
Русская Мокря. ОРС закрыт. Продавщица уехала. В лавке ревизия. Наши рюкзаки трагически полегчали.
При выходе из Русской Мокри – арка, на ней – почерневший от времени и фимиама портрет. Под самым портретом, чуть слева – свежевычищенное распятие. Вождь на портрете демонстративно глядит в противоположную сторону.
Мельчук запел. Верочка взглянула на него с ужасом:
– Игорь! Ты соображаешь что-нибудь?.. Услышат! Немедленно прекрати петь это... и вообще молчи.
Идём дальше. Дождь.
Мы в Усть-Чёрной. Даю телеграмму. Натекла лужа. Меня разглядывают. Игорь и Яна пошли в магазин.
Впереди, в ущелье – сизые тучи спустились вниз и вцепились в землю. Нам – туда. До Рахова 90 км.
Вернулись Игорь с Яной.
В магазине:
а) три сорта рыбных консервов,
б) два сорта варенья по 10 р. банка,
в) искусственное кофе «Нежность»,
г) рис по 19 р. вместо 8,
д) водка,
е) молодой лук.
Всё.
...Готово. Я стёр обе ноги. И – как мне жалко мою гитару. Когда-нибудь кончится этот дождь? Яна мечтает обсушить «хотя бы морду».
Опять у дороги распятие. «ИНРИ»..
– У Клоделя есть роман... Ну и пакость!
– Н-н-о! Социалистический реализм! – загадочно ухмыляется Мельчук.
– То есть это дрянь – эпическая.
Комсорг Верочка вступает в разговор:
– Прелесть, правда?
Яна глядит на неё долгим сосущим взглядом:
– То есть... Я всё-таки утоплю тебя в кювете...
– Ты что?! Я же не про Клоделя! Я – про распятие!
И это – голос комсорга. Фу, как нетипично.
Из Усть-Чёрной наш путь – в Озерелы.
Седое ущелье. Дождь. Трут ботинки. Сочиняются стихи:

Шукав у звира Озерелы,
Мы, як ци звиры, озверелы...

Вечереет. Посреди миниатюрного, полного цветов луга, около заброшенного шалаша решаем, идти ли дальше. Верочка стоит «на голой ноге» и выжимает штаны, изображая «проект памятника В. Абызовой на полонине Погарь». В стороне Игорь делает попытки бить Яну, которая не соглашается вставать здесь на ночлег. Спускается туман.
...Мельчук-таки добился своего. Когда мы уже совсем решили двигаться дальше и взялись за рюкзаки, он пошёл на последне средство и высморкался вокруг нас кольцом, так что зачарованные, боясь сделать шаг через колдовской круг, мы вынуждены ставить палатку...

8 июля
Это был тот ещё вечер!
Мы остановились на полонине Погарь, на маленькой мокрой лужайке, окружённой деревьями. Игорь и Яна ушли искать воду, а мы с Верой остались ставить палатку и разжигать костёр из сырых веток. Внизу, в долине, всё было залито молоком, полз на запад густой и вязкий, как сгущёнка, туман, и стояла тишина. Костёр гас. Мы стали звать их, потому что уже пора бы им вернуться с водой. Туман стал подниматься всё ближе, проглатывая сначала дальние, затем ближние деревья, подползли длинные белые его пальцы, и сразу всё отсырело и наполнилось мутью; палатка отяжелела в руках.
Наконец, вынырнули из тумана Игорь и Янка, злые и мокрые, с ведром драгоценной воды, которую они нацедили где-то – за полкилометра. Началась «борьба за огонь».
Туман чуть поднялся, и стали видны огни в долине, опять пошёл мелкий дождик.
О, это был вечер!..
Внизу, там, где уже прошёл туман, – там за стенами было сухо, горели печки, и ползали сытые, теплые тараканы, а здесь, на мокрой лужайке, прыгали под дождём несчастные промокшие насквозь туристы и держали дырявый плащ над несчастным, промокшим насквозь костром, и пели свои дикие песни, чтобы не было так им зябко под звёздами.
А звёзды проступили где-то на западе и перемигивались.
Игорь прыгал у костра, сучил от холода волосатыми ногами и кричал, так что слышали даже звёзды:
– Не надо смущаться! В таких же самых условиях мы однажды прекрасно переночевали в подмосковной двухдневке! Всё было чудесно, и единственное, что беспокоило некоторых из нас, – это эпический причинный запах... Мы с фонариками весь вечер ходили вокруг палатки и безуспешно пытались найти причину... Запах нас мучил всю ночь, а наутро, сняв палатку, мы увидели, что она стояла как раз на придорожном общественном оплоте цивилизации, покоясь шестью колышками, как на десяти холмах, – на шести кучах... Утром к палатке подходили мирные путники. Ничего не подозревая, они шли к знакомому месту, безмятежно расстегиваясь, а потом спасаясь паническим бегством. Наш лагерь был неприступен.
Звёзды спрятались.
Мы сидели в палатке и при свечках пили какао, и говорили о том, какие олени и медведи живут в туманных этих лесах, и слушали странные лесные звуки.
Игорь высказал предположение, что недалеко от нашей палатки медведи устроили оплот, и вылез наружу.
– Да, да, – сказал я, – он прав. Слышите? Это медведи урчат и визжат от удовольствия. Тс-с-с... С л у ш а й т е...
Все притихли. До нас явственно донеслось журчанье.
– Что я говорил? Это медведь! – объявил я и высунул нос из палатки.
О, это был, таки-да, медведь! Страшный удар его могучей рыжей лапы в ту же секунду обрушился на мою шею, медведь влез в палатку и насел на меня, издавая хриплые рыки. Этот невиданный медведь был в очках и сучил от холода волосатыми ногами.
О, я не могу больше писАть! Проснулся Игорь. Он заглянул в тетрадку и волосатыми ногами катит меня к выходу!!!
– Как вкусно пахнет.
– Это сгорела моя рубаха!!
– Есть! Он утонул!
– Где?
– В какао.
– Кто?
– Паук... Я его сейчас спасу...
– Хм... Попробовал бы кто-нибудь из нас в Москве выпить какао после паука.
– А что вы думаете? У нас на Кавказе однажды уронили в какао носок. Стали спорить, кому достанется кружка. Но больше всех спорили хозяин кружки, хозяин носка и тот, кто уронил: каждый хотел заполучить носок, чтобы выжать его к себе в кружку...
– Ужас какой! Не уступить товарищу...
– А вы знаете... Не трожь мой хлеб!.. Вы знаете две стадии загрязнения носков? Первая: брошенный в стену, он прилипает. Вторая: снятый с ноги, он сохраняет её изящную форму...
– Что ты делаешь? Это некультурно: лазить в кружку пальцем и вылавливать козявок. Что ты за мельчукча! Изволь цедить какао сквозь зубы и аккуратно сплёвывать.
– Соседу в тарелку...
– А вы знаете три стадии протирания носок? Первая: можно обрезать ногти, не снимая носков. Вторая: можно мыть ноги, не снимая носков. Третья... Куда ты лезешь? Я туда выделил. Третья: можно снять носки, не снимая ботинок.
– Вот здорово-то! Не расшнуровывать!
Солнце! Впервые за четыре дня.
Игорь считает, что от Озерел есть более короткий путь на Шанту: не по Графской дороге, а по левому берегу речки – и вверх, направо, на полонину Конец. Он ссылается на каких-то двух сторожей со станции. Наверное, врёт.

12 ч. дня. Озерелы.
Местные решительно советуют идти на Шанту через Красную. Дорога через Графскую и Шпаньску трудна в запутана: знающие люди идут два дня с ночёвкой, а через Красную до Шанты – три часа ходу по тракту. Какое искушение...
Янка хмурится. Это от волнения. Неужели за нас?
Янка спрашивает: «Как ноги?»
Решено: мы идём через Шпаньску. Как они глядят на нас!
Я иногда думаю: если вдруг выломиться за пределы нашего турпохода, выйти из этого круга: палатка – дорога – хохма у костра, – и заглянуть глубже, чем та форма, какую неизбежно турпоход накладывает на всех нас, – если – то Игорь по существу бесконечно грустный человек.
(Примечание проницательного читателя: «Это верно»).
А що нам, цимборочку...
Иду в тапках. Мораль: если дождь, – подальше прячь ботинки и иди в тапках, ибо, намокая равно и успешно, последние сохнут скорее.
Наконец-то выглянуло солнце – и вмиг мы обвешались носками, ботинками, платочками. Нет такой петельки, зацепочки, на которой не болталась бы какая-нибудь мокрая тряпка. От нас валит красивый пар. Мы всё выше поднимаемся в горы. Впереди чернеет белая майка Яны Коршуновой.
Вьётся тропинка над обрывом, жарит солнце, дремлют горы. И вдруг в этой бескрайней тишине чуть слышна песня. Ещё неясен мотив её, и лишь далёкие слабые звуки доносит до нас ветер, но как хорошо ложатся они в величавую эту и чуткую тишину, как вяжутся они – нежные переливы молдавской песни – с обрывом, с далёкими горами, с этим жарким звенящим воздухом. Она всё ближе и слышнее, и всё отчетливее неторопливые переливы. Звуки обгоняют нас и плывут дальше, и отзываются, и тают далеко в горах, – кажется, звучит ей в ответ весь этот мир, а потом прячет песню в голубых горизонтах. Какое волшебное впечатление! Мы невольно замедляем шаг и слушаем, как догоняет нас песня. И вот уже зацокали подковы за спиной, мотив оборвался, и из-за поворота выехал пастух.
– День добры!.. То ж вы и есть. А я вас ещё там внизу у Озерела бачив, да не чуяв, що вы сюда идёте... Ну, вешайте ваши торбы!
Девчата навьючивают на лошадь рюкзаки. Я фотографирую пастуха.
– А как вас звать?
– Сидый... Михайло Андреев Сидый, – он смеётся и показывает нам седую голову.
След медведя. Как блюдце. Ободранное дерево.
Шпаньска полонина совсем близко. Вдруг нависли чёрные тучи. Спешим. Уже видны сараи. Метров 200... Бегом! И тут – бешеная гроза...
4 часа дня. Шпаньска. Мы у пастухов. Сруб. Лежат на сене здоровые загорелые девчата. Костёр. С потолка к нему – ведро на цепи. Пастухи смеются, показывают на меня:
– Шибко пишет... Учёный.
Тепло. Сушимся.
Сейчас восстановил путь от Усть-Чёрной. Какой глупый крюк! Игорь утверждает, что оттуда есть короткий путь через Менчул, и ругает каких-то двух сторожей на станции, у которых они с Янкой узнавали дорогу. Яна говорит, что сторожа были красивые. Мельчук уверяет, что пьяные.
С улицы подошла намокшая собака и положила на порог печальную морду. Жарко тлеет толстое бревно посреди пастушьей колебы. Идёт дымок, шумит дождь по крыше. Отсыревшая гитара глухо даёт фон песне. Доярки поют нам. Тихими певучики, голосами – закарпатскую песню на древний чешский мотив.

Поют и смущенно переглядываются.

Шумит дождь, вьётся дымок от костра, всё тише и грустней звучит песня, всё жалобнее вздрагивает голоса в переливах хрупкого мотива.
Но вот что-то новое – прямое и насмешливое – является в нём...

И опять певуче льётся мотив, но теперь он громче и звонче, и как-то несгибаемее в красивой своей грусти:

Замерла песня. Игорь – расцвёл. Его глаза светятся, уши горят от восторга. Он протягивает мне какую-то серую штучку и говорит срывающимся от волнения голосом:
– Я так счастлив! Наконец-то!! Наконец-то это случилось... Оторвался мой гнилой ноготь, который я отморозил ещё под Архангельском! Посмотри, какая прелесть!..
...Мы поём девчатам наши песни. Поём «Позёмку» и «Барбарисовый куст», и «Парус», и славную «Бригантину». Им нравится, они просят ещё и живо обсуждают мотивы. Игорь вслушивается в их говор и вдруг подскакивает:
– Сколько румынских слов! Почему в вашем диалекте столько румынских слов??
Доярки смущены. Они не знают, почему в их диалекте столько румынских слов.
Затем начинается профессиональная запись закарпатской песни. Выпускник Гнесинского училища по классу фортепьяно и руководитель факультетского испанского хора И.А. Мельчук вооружается карандашём и бумагой, дипломница дирижёрского отделения Московского музыкального училища В.В. Абызова – моей гитарой. Доярок просят спеть первый куплет, и уже через минуту колеба наполняется божественными звуками:
– До-о-о-о! Ре-е! Фа-а-а-а! Со-оль... Ла-ла-лам-пам-пам!!! Ещё раз! Ты слышишь: это бемоль!
– Это бекар!
– Нет, бемоль!!
Собака встряхнулась и ушла с порога. А девчата уже поют нам коломыйки – закарпатские частушки – задорно, весело:

Вдруг прыснули и закрылись до глаз одеялами. В дверях стоит молодой пастух, победно улыбаясь.

9 июля, утро
Видел, как доят коров. Крутил ручку сепаратора. Из одной дырки льётся «перегон» для свиней, из другой валится сметана для людей. Дергал ручку маслобойки. Видел, как из неё вынули потом кусок первозданного масла, какого не встретишь на прилавке.
Вчерашний вечер – один из самых сибаритских за весь поход. Костёр, тепло, лежанка из сена. Молодой пастух Штефан, сидящий в углу и терпеливо втолковывающий нам:
– От медведя можно убежать только вниз, под обрыв, бо у него ноги передние дюже коротки, – кувырнётся вин под обрыв. А вверх – ни-и... Не убежишь.
В крышу сруба барабанит дождь. У костра пар идёт от ботинок.
– А щё вчера в обед на цим поле волки овцу утащили...
Со двора доносится мычание коров и пение доярок.
– А на свиней волк не нападает. Если одна свинья будет, то зарежет, а если много – то не-е... Не тронет. Бо их запаха вин не вытерпит.
В дверь впёрлось свиное рыло и прядёт ушами.
– Сэ-эр! – говорит мне Игорь...
...Здесь необходимо пояснение. В походе между собой мы объясняемся в основном по-русски. Дорогу спрашиваем – по-украински. Песни поём по-итальянски и по-испански. Но когда разговор касается таких тем, где моим собеседником может быть только Игорь, мы переходили на английский:
– Sir? I wont you to go with me and drink away, wont you?
– Yes, of course. I’m glad to eat out too...
Сначала Янка с Веркой не понимали, затем поняли и при одном слове «сэр» бросались на нас с кулаками и наконец, поразмыслив, стали время от времени называть друг друга «леди».
...Итак, «сэр», – сказал я, и, перекинувшись двумя изысканными фразами, мы выступили.
И тут же – вступили.
То есть: едва переступив порог сруба, по щиколотки утопли в холодном жидком навозе. Дно этой бескрайней лужи оказалось безукоризненно скользким, и мы плавно поехали под уклон, размахивая руками и не находя сил ни удержаться на месте, ни позвать на помощь. Свиньи меланхолично тыкались нам в ноги пятачками и поворачивались задом.
– How are you, sir? – спрашивал я Игоря, стараясь удержать падающую штанину.
– Thanque you! Very well, – отвечал он, делая попытки вытереть о плечо нос, уже почему-то вымазанный в навозе.
– Be careful, sir! – продолжал я, хватаясь за край забора, мимо которого мы как раз проплывали.
– I’m happy because of your care of me, – говорил он, причаливая к забору вслед за мной.
Здесь мы посмотрели друг другу в глаза и перешли на русский язык.
– Может, вернёмся? – дрожащим голосом спросил Игорь.
– Допустим. А дальше? – спросил я.
Этот убийственный вопрос наполнил нас решимостью.
– Что ж... Let’s go, – уныло спикнул Игорь. Мы оттолкнулись от забора и поплыли дальше под уклон.
«Да, оказывается, путь к банке сгущёнки и к пачке масла в ГУМе устлан этим навозом, – думал я. – Более того, через него лежит путь даже к тому молоку, которым нас сегодня угощали пастухи...»
Между тем, мы выплыли к какому-то сухому месту и выкарабкались на траву. Перед нами расстилалась гладкая лужайка без единого кустика. Сверху, от сараев, откуда, наверное, видно вокруг на десять километров, – неслись насмешливые коломийки: там доили коров. Мы грустно огляделись и решили подождать темноты...
...Увидев нас, Яна и Вера переменились в лице: леди поняли, что им предстоит.
Сегодня начпох вышла к столу в спальном мешке.
Ну, вот, мы и уходим отсюда. Туман. Штефан проводит нас до хребта, по которому можно добраться до Шанты. Какой туман! Коровы удивлённо разглядывают нас из этого молока.
Идём по хребту
Кругом туман, из него возникают впереди кустики можжевельника, и растворяются идущие впереди фигуры.
Туман рассеивается. По мере того, как ветер развеивает его в клочья облаков, – внизу, словно географическая карта, проступает панорама.
Снег!
По законам горного туризма здесь полагается извлечь цимес. Это одно из самых больших удовольствий похода и весьма торжественный момент. Набирается миска снега, в миску выливается банка сгущёнки, в очаровательное месиво бросается кусочек лимонной кислоты, и праздник начинается. В целомудренной тишине скребут ложки, и, довольные, урчат желудки. Пропало всё: пропал маршрут, пропали начальники и рюкзаки, – осталось одно наслаждение. Эти десять минут священны.
И тут хриплый голос начинает:
– Вот точно так же мы однажды ели эту штуку на Кавказе, на перевале Бассан. Ели и наслаждались, и думали, что через полдня будет нам долина, тёплый душ и куча цимесов. А потом выяснилось, что мы сунулись не в то ущелье и заблудились. И мы три дня шли без продуктов. Чуть не умерли с голоду. Так что это месиво – предзнаменование...
Не подействовало. Все слишком увлечены «мороженым». Тогда Мельчук пускает в игру единственный и всемогущий свой козырь. Он встаёт на хребте, делает нам психикой и громко  провозглашает:
– Выделяю!!
И не успеваем мы опомниться, как он пускает из левой ноздри струю в ту бездну, что обрывается к северо-востоку, а затем из правой – в ту бездну, что на юго-западе.
Ухватив консервный нож, Яна устремляется за осквернителем святыни.
А потом мы мечем жребий: кому делать файн-обработку посуды. Это – большая честь. Получивший право «файна» имеет право вылизать все миски и даже банку из-под сгущёнки.
Идём дальше. Хребет отгибается к юго-западу. Это нам не нужно.
Справа туман совсем рассеялся, и открылась освещённая солнцем панорама: хребты, седловины, ручейки, дорожки, домики – всё игрушечное, как макет.
Надо бы узнать дорогу. Слева на полонине – стадо. Слышен глухой лай. Верочка меняется в лице. Игорь подливает масла в огонь;
– О, Верочка, там и коровы, и собаки! Они и бодаются, и кусаются. А ты такая вкусная.
Скидываем рюкзаки. Яна угрюмо предлагает мне сопровождать её к пастуху. Идём навстречу лаю,
– Возьмите с собой хлеба! – кричит Верочка. – Вы им бросите!
– Мы лучше возьмём тебя! – мрачно отзывается Яна.
Мы выходим на полонину. Из-за деревьев выносятся большие белые собаки с маленькими жёлтыми глазами и начинают прыгать вокруг нас. Полтора десятке коров разом повернули головы и провожают нас печальным взором, Яна идёт впереди и время от времени говорит ласково:
– Ну, что ты гавкаешь, я же не профессор Зозуля.
У шалаша пастухи. Один из них, увидев наш эскорт, сказал:
– Тю.
Собаки мгновенно отстали. Одна из них легла на траву, вытянула морду и прикрыла глаза. Сразу стало видно, что она устала.
Мы приступили к расспросам.
...Итак, это Шанта. Пастуха говорят, что до железницы 4 км. Пустяки.
Чёрт. За два шага до железной дороги, за полдня до Рахова – такой дикий, без тропы, спуск. Градусов 70. Мерзкий, промокший слой прошлогодних листьев, реденькие прутики. Держишься за такой прутик руками, а ноги уезжают вперед. Болит всё.
Ручей перескочили по камням. Отчаялись выбиться на тропу. Решили лезть напрямик через хребет.
Лезем. Трещит под ногами. Потом трещит за спиной.
Дико крутой подъём. Отдыхаем через каждые 20 м. Шнур от гитары впервые держал в зубах.
Когда же кончится этот идиотский рыжий лес?
Я не подозревал, что у моей гитары такой солёный шнур.
Игорь, наверное, думает, что это – наше Бассу. Ах, зачем мы ели сгущёнку со снегом!
Как обидно, ведь Рахов – в каких-нибудь тридцати кило­метрах. Там нас ждёт Джан Дорри и много сгущёнки.
Середина дня, а мы ещё не вышли из этого леса. Идиотство. В Озереле один русин, знающий эту «дорогу», говорил, что он плутал здесь целый день.
У Игоря скончался ботинок. Он стянул его ремнём. Ремень слетает. Игорь молчит – впервые за весь поход. Воображаю, как этот ботинок бесит его.
...Лезем в гору, с которой только что спустились. Какого Чёрта!
Блондинка в голубом любит говорить «какого Чёрта?» и – «оставь!».
Игорь уверяет, что этот подъём – последний.
...Всё! Всё!
Мы ползли на эту гору, думая, что если наверху нет дороги, то... Мы ползли на эту гору и иногда, схватившись руками за ветку, беспомощно сучили ногами, стараясь за что-нибудь зацепиться. Мы ползли на эту гору и видели вверху только зелёный и рыжий лес. Потом мы увидели небо. Очень хорошо помню момент, как поскользнувшись и съезжая вниз, я закричал:
– Вижу небо!!
Потом девчата – наш авангард – влезли на гребень. Игорь ковырялся внизу и кричал мне:
– Тут опять тропка!
– Это бобёр к лисе в гости прошёл...
Мы шутили, потому что всё ещё копошились в безнадёге, а наши девчата уже влезли на гребень и радостно кричали вверху.
– Что они кричат?
– Они кричат «ура».
– И всё?
– Они поют гимн...
– Ги-имн?! Что бы это значило?
– Они кричат «дорога».
– Они брешут! Я их сброшу вниз, – отвечает Игорь, перевязывая свой ботинок.
– Они поют «Чиплёнок жареный»!
– Что?! Значит, они не брешут!!
Мы устремляемся вперёд. Ещё немного усилий, – и мы на гребне...
Эпическая дорога! На юго-восток! У девчат посветлевшие лица. Это – наша дорога, мы потеряла её на Шанте.
И мы идём по ней. Справа – голубая панорама реки Шапурка, от которой идёт узкоколейка в Рахов. Голубое небо. Свист коршуна. Малиновые звуки колокольчиков. Трембита пастуха.
Издалека – слабый гудок паровоза.
Вот и всё...
...Последний открытый обед перед Раховом.
Топтались на лужайке у ручья и не могли сесть: из десяти тысяч отверстий к нам лезли рыжие муравьи. Подлый Мельчук говорит, что это – предзнаменование.
Последняя банка консервов съедена.
Железная дорога! Вон она внизу, среди ветвей! Они спустились с гор.
Я придумал крепить гитару и нести её без помощи рук. Какая ирония судьбы: теперь, когда можно сесть в поезд и доехать до Рахова...
Какого чёрта, сегодня поездов больше не будет. Ай-ай-ай...
Яна пошла узнавать, что завтра.
Завтра поездов тоже не будет. И послезавтра – не будет. Во-первых, суббота, во-вторых, возить некого, потому что лесорубы в выходной не работают, и в-третьих, ну их всех к Чёрту.
Последний поезд на Рахов ушёл полчаса назад. Это он гудел!!
О, этот рыжий лес!
Мельчук торжествует. Он говорит, что если б муравьи были бы не рыжие, а чёрные, мы успели бы на поезд.
Идём по шпалам
До Кобылецкой Поляны 20 км, оттуда до Рахова наверняка есть автобусы. Да, сам бог, видно, печётся о нашей туристской честности. Надеялись часть маршрута проехать – ан нет.
Что ж, идём по шпалам.
Первый полустанок. Вера пошла купить чего-нибудь – у нас остался один сыр и последняя банка сгущёнки.
Ужасно: магазин на замке. Все в городе. Опять суббота подвела нас. Издевательский плакатик: «Мой руки перед едой». Обходим избу. Другая дверь. Опять замок. И ещё более издевательская надпись: «Не пей сырой воды!».
Вечереет. Прошли 7 км. Остается ещё 14.
Идти по шпалам – самое нудное дело.
В глазах уже больше не рябит. Потому что темно. Видно только две стальные полосы рельс.
Осталось 7 км. Спорят.

10 июля
Шли до глубокой ночи. Стали считать шаги и метры. Два шага – метр. Насчитаешь сто метров и кричишь: «Есть!» И начинает свою сотню метров Игорь. Девчата идут впереди.
Так шли мы в темноте, считая шаги, и слушая через равные промежутки:
– Есть!
И каждый раз тот хриплый голос прибавлял:
– Выделяю!..
Понемногу, чтобы создать приятный самообман, я стал считать за метр четыре шага. Проверил: Игорь тихонько делает то же самое.
Одинокий дом у дороги. До Кобылецкой Поляны ещё 5 км.
Осмотрели замки на дверях. Посветили фонариком: внутри никого. Над хлевом соблазнительный чердачок и охапка сена рядом.
Здесь разразился самый крупный за весь поход междусобойчик. Позиция Яны: ночевать здесь, а утром добираться до Рахова. Выигрыш:
а) идиотский путь по шпалам проходим не ночью, а днём;
б) в автобусе едем не ночью, когда его может не быть, а днём, когда его не может не быть.
При прочих равных это два безусловные выигрыша, тем более, что здесь у нас уже есть ночлег, а в Коб-Поляне (если до Рахова не будет автобуса), нам ночевать будет негде – это же город!
Никогда ещё Мельчук не спорил так бешено:
– Мы немедленно должны идти в Поляну, хотя бы всю ночь идти, а там будет ночной автобус. А чем ты поручишься, что он наверняка будет днём? А вдруг его и днём не будет? А вдруг автобусы ходят только ночью?
Яна терпеливо спорила с оппозицией:
– Ну, хорошо, а если нет ночного автобуса, где мы там переночуем? В кювете?
Здесь Игорь вводил прямо-таки водородный аргумент?
– А там что-нибудь придумаем!
Мельчук – прожектер и авантюрист. «Авось, ништяк»! Послушать его! Что за вопли! И странно: этот дикий план поддерживает Верочка – человек всё же здравый и спокойный, предпочитающий и умеющий играть без риска.
Спор был жаркий, Яна понемногу теряла олимпийское спокойствие, и уже были произнесены слова «Ты мне весь поход кровь портишь». Власть начальника спасла истину: мы стали располагаться.
Тогда оппозиция от эсхиловских методов перешла к лукиановским. Забравшись на наш чердачок, Игорь объявил, что спать здесь негде, что под нами хлев, и что волы давно уже ждут того момента, когда Верочка свалится к ним на рога в щель между досками.
Мы уже дремали, а он всё не мог успокоиться и бурчал, что его «психика всосалась между досками», и нюхал воздух, и ядовито оповещал: «О! Ветер принёс издалека...»
Утро.
Я слышу удивленное: «О!» – и поднимаю голову. Старуха и девочка стоят перед сараем и, задрав головы, глядят на нас. Хозяева!.. Скандал!!! У старухи выпученные глаза и улыбка юродивого, увидевшего копеечку.
– Здравствуйте, – вкрадчиво начинаю я.
– Добрый день... Вам не душно було спаты?
– О, нет, отлично...
Помолчали.
– Ну, будьте здоровы...
– До свиданья.
Они уходят. Только здесь возможен такой разговор, когда на чердаке обнаруживают незнакомого бородатого человека.
Быстро собираемся.
Даёшь Рахов!
11 утра. Шпалы, наконец, кончились.
Кобылецкая Поляна.
Ни автобусов, ни машин сегодня до Рахова не будет. Ни ночных, ни дневных.
Перед нами – десятикилометровый путь через перевал. Там, за хребтом – Рахов. Деньги и аккредитивы. Джан Дорри и сгущёнка. И письма. Мы сидим в полянской пивной и тянем кислый крюшон, а из соседней комнаты несётся гуцульская, шатающая стены пьяная песня... Вышитые воротники. Чёрные шляпы, красные цветы. Ещё один мир.
Поднимаемся на хребет. Там, за хребтом – турбаза, горячий душ и постель. Там, за хребтом – письма. Вот только подняться на этот хребет – и мы увидим всё это.
Жарко. Напрасно мы пили так много крюшону.
...Второй привал. Прошли четверть подъёма. Сняли ботинки и облились водой. Идти легче.
Двадцать минут назад на извилистой каменной тропке, где не разойтись двоим, видели мы странную картину. В колючей траве валялся рюкзак. Рядом лежало тело. Обеими руками человек держался за живот и весь скрючился; голова его была в кустах. Мы раздвинули кусты: распугивая пауков, человек глодал ягоды. Это был Мельчук. Мы присоединились к нему.
Какая это была эпопея! Мы ползли, захватывая в рот ягоду за ягодой прямо на корню, и считали. Набрав 20-25 штук, останавливались и, глядя друг на друга масляными глазами, жевали. Потом перекатывались на спину и лежали...
Так уползали мы всё дальше от дороги. А там, за хребтом, лежали письма, и ждал нас Джан со своею сгущёнкой.
Последний привал перед вершиной, откуда мы увидим Рахов.
...Мы на гребне.
Сзади, в горловине зелёного ущелья, далеко внизу – голубеет долина и синие бугорки деревьев. Бурливая Шапурка похожа на серую в дождь рязанскую дорогу. Словно комья грязи, темнеют на ней островки, и горстью сухих спичечных коробков – Кобылецкая Поляна. Мы смеёмся над ней: ведь стоит нам сделать по гребню десять шагов – и мы увидим Рахов. Даже не хочется делать так быстро эти десять шагов – мы оттягиваем удовольствие. Кто знает, может быть, не хотим кончать чудесную эту главу?.. Ведь увидеть Рахов – значит увидеть конец похода...
– К рюкзакам!
Начпох Яна улыбается синим от черники ртом. Сейчас она выдаст традиционное:
– Вздрючивайся!..
Надо кончать.
Мы взваливаем рюкзаки.
Мы идём.
Ужасно.
Чёрт. Какой это был момент. Какой это был ужасный момент, когда мы сделали десять шагов через гребень и вместо долины Тиссы и Рахова увидели перед собой ещё один тупой зеленый хребет. Рахов отделен от Поляны двойным хребтом! Что можно сказать о наших чувствах? Мы потащились вниз, в дурацкую эту щель, уже не взывая к богам – боги неумолимы!
Сейчас полезем вверх. Чёрт. Я боюсь предсказывать! Может, там окажется ещё десять хребтов!
Не так-то легко попасть в город Рахов. Чёрт.
До перевала 800 м. Но ведь должен же быть там Рахов, чёрт возьми!
До перевала 600 м. Рядом лежит Игорь. У него совершенно белые брови и ресницы. Девчата сидят невдалеке и что-то поют... Ага. Они гадают на ромашках: любит – не любит. Кажется, не любит. Я советую им гадать по-новому: любит – полюбит.
Кажется, любит.
До перевала 400 м. Какого Чёрта тут эти хребты!
До перевала 200 м. Самый тяжёлый – последний подъём.
До перевала 100 м.
50 м до перевала. Хочется пить. Нету. Ну...
Вон она – змея. Белая. Вьётся вниз. Там, внизу, Джан и сгущёнка. Вон она вьётся вниз – дорога на Рахов. Мы делаем здесь, на гребне, привал презрения. Пить расхотелось.

7 ч. вечера. Рахов. Пишу эти строки за столом директора турбазы. За гладким полированным столом цвета какао.
Вот что произошло за этот час. Да, всего час назад злые, потные, мы добралась наконец до гребня, до дороги. Сбросили рюкзаки и упали на них. Я облокотился о придорожный камень и писал в книжечку: «Пить расхотелось». Потом я сказал Игорю:
– Сэр! Не изволите ли пойти со мной полюбоваться на закат?
Игорь лежал на спине. Он приоткрыл глаза:
– Лень.
И опять закрыл.
– Что ж... Я пойду один... Как это ни прискорбно, сэр...
Янка не выдержала!
– Иди, любуйся, только скорее!!
– Я мигом! – ответил я, удаляясь. – У меня практика: я с самого утра начинаю любоваться на закат.
– Ну, это уже верх падения, – откомментировала Верочка.
Едва я спустился под откос на два метра, как сверху донёсся начальственный крик:
– Лёська!.. МАШИНА!!!
– Врёшь, – отозвался я, не веря, что в такой момент судьба заставит меня выполнять мои обязанности «наркоминдела».
Тогда сверху раздался такой вопль, что весь испанский хор факультета разбежался бы от страха. Я поверил и полез вверх...
Грузовик! Грузовик с людьми в сторону Рахова! Он всё ближе и ближе. Он фыркает. Я встаю посреди дороги, растопырив руки. Я тоже фыркаю. На мне мокрые трусы и рубаха неопределенного цвета. На ней белая заплата, пришитая у Озерела чёрными нитками; сквозь рыжую дыру, прожженную на Горе Синих, видна исцарапанная грудь; сбоку висит клок, выдранный в лесу перед Молочной Полониной. У меня нет причёски – космы торчат во все стороны. У меня борода двухнедельной давности. Я стою посреди дороги, растопырив руки...
Грузовик ворчит и стихает, из кузова меня с опаской рассматривают подкрашенные глаза. Это едут туристы-чемоданщики – предмет вечных насмешек всех диких туристов...

2000. Не могу не добавить, как срифмовалось это «место» с походом 1976 года, двадцать один год спустя. Место оказалось то же – межгорье близ Рахова, только шли мы из Ясиней, и действительно шли верхами, а не ловили попутку на дороге. Мы – это Шура, Володя Друянов и я, возглавлявший группу. Вид у нас был вполне горный. Навстречу нам попалась группа, поднимавшаяся с раховской турбазы: классические «чемоданщики», в кофточках, плащиках и чуть ли не с зонтиками. Мы решили уступить им тропу и сели на камнях, но они, расцепившись, остановились полюбоваться видом на Рахов, расстилавшимся внизу.
Вдруг их ведущий, инструктор с базы, громко объявил:
– Не туда смотрите! Вот сюда гляньте! – и он указал на нас. Группа послушно повернулась и, образовав полукольцо, стала нас рассматривать.
– Вы думаете, что вы – туристы? – продолжал инструктор. – Ошибаетесь. Вы – не туристы. Вы – путёвочники! Во-от туристы! – и он простёр руку в нашу сторону.
И опять горячая волна толкнула меня в сердце – оттуда, из юности.

Загорелый шофёр подмигивает и кивает нам: шофера знают, кому сочувствовать... и грязная наша орава вваливается в кузов, оттесняя с чистых этих скамеек черепашьи чемоданы и зонтики с изображением обрыва.
– Сэр! А как же ваш закат? – Кричит мне заботливый комсорг. – Уж не собираетесь ли вы любоваться на него на кузова?..
...Мы едем вниз. Мы заняли вою заднюю скамейку. Мы переодеваемся на ходу и поём. А они – слушают, понимающе улыбаются, пишут в книжечки.

Туристы, громче песню пой!..
Внизу в долине блеснула Тисса, и запестрел муравейник города.
– Итак, состоялось! – провозглашает Яна одно из любимых своих словечек. Мы въезжаем в Рахов. Узкая улочка, деревья, домики... Турбаза!
Мы спрыгиваем с машины. Яна поднимает свой рюкзак и, указывая на огромное жёлтое пятно, торжественно объявляет:
– Товарищи, наше масло – состоялось...

...Турбаза. Наши, университетские. Историки. Смех. Такая встреча – доброе предзнаменование. Едут от Ясиней на Воловое. А поют, о, чудо какое: «Чутко горы спят, Южный Крест залез на небо...»
2000. Ещё два года, и я узнаю странную фамилию автора этой песни.
Джан и сгущёнка!!
Джан Дорри – дипломник филфака, в прошлом – чемпион Ирана по плаванию среди мальчиков, в будущем...
2000. В будущем – крупный иранист, переводчик с персидского, член Союза писателей...

...И – горячий душ, да, да!
Игорь моется и поёт, как тогда, у Ростоки:

Вечером поём с историками и съедаем вдесятером пять обедов, что удалось выпросить у повара.

11 июля
Письма!
Игорь брился 1 час 15 минут.
Джан Дорри рассказывает нам о выпускном вечере нашего факультета, прямо с которого он выехал к нам. Одной посуды там было набито на 400 р. Л. Егоршилов сумел набить на 250 р.
Мы уходим в последний маршрут. Мы берём с собою сгущёнку и тушонку. И Джана Дорри. Мы оставляем здесь мою гитару, мою милую Стерву.
На нас смотрят с любопытством. С завистью. С уважением. Когда я шёл от турбазы к ресторану «Говерла» – нашему сборпункту, – какой-то чистенький пацанёнок в носочках так и юлил вокруг меня. Он забегал вперёд, заглядывал в глаза, отставал и снова забегал, рассматривая во всех подробностях.
Студента-туриста можно узнать сразу. По штурмовке или по ковбойке. По буханке подмышкой.
Знакомства – мигом:
– Москва?
– Харьков! Университет! На Говерлу?
– Да, на царицу Карпат...
– Счастливый путь!
– Счастливо...
И вот уже разошлись по своим дорогам...
Сидим у ресторана «Говерла». Над нами дерево. Перед нами лужа. Ждём Игоря и Джана, чтоб войти в последнюю главу этого похода. Девчата держат оставленные парням два худеньких пирожных и вздыхают:
– Ещё пять минут – и я начну есть...
– Давай так: через две минуты съедаем треть. Ещё через две – вторую треть...
– На всякий случай давай пока что оближем бумагу...

...6 ч. вечера. Село Богдан (но не город Селифан).
Тряслись в кузове. Какая-то тётка везла уток, непонятно было: живые они или чучела; из другого угла на нас строго глядела свинья; Верочка отвечала ей взглядом, полным любви. Яна, взлетая на ухабах, ориентировалась по компасу. Джан рассказывал, как на Кавказе они вместо 15 р. заплатили шофёру 3 р.
и 200 метров слышали за спиной мат, но предвкушали обед в столовой. Игорь, при каждой встряске паря выше борта, кричал:
– Я состоялся!!! – и норовил схватиться за мою бороду.
Опять дождь. Опять грязь. На Джане чистая рубашка. Хм.
Дикий визг. Это на верёвках спускают с машины свинью. Глупая свинья, правда?
Дальше удалось подъехать на лесовозе. Вот что значит цивилизованные места! Ветер в грудь. Дождя нет. Поём:

Темп песни нарастает:

Навстречу – бородатый гуцул. Я провожу рукой по щеке:
– У меня больше!
Смеётся и машет рукой.
Настроение – файн! Вдали гигантским горбом синеет нечто величественное. Может, это и есть Говерла...
У реки гуцул лёгким, как трость, топором раскалывает бревно в два обхвата. Серая речка. Чёрные обрывы. Угрюмые, дымные горы.
Вечер.
Ночуем под Говерлой в одиноком гуцульском доме. Две ночи назад наши историки, двигаясь на Рахов с Говерлы, пекли здесь блины и пели про Мадагаскар.
Из окна видна многоэтажная деревянная плотина, сжавшая горло речке Говерле. За ней проступает из тумана серая лысина полонины Туркуль. Сама Говерла левее. Завтра мы и штурманем царицу Карпат с этой базы.
Интересно колют дрова гуцулы. Со стороны это похоже на колдовство. Какой-нибудь старикан похаживает вокруг толстенного бревна, как муравей вокруг карандаша, покуривает трубочку и машет игрушечным топориком. Глядишь – а бревно уже и распалось на две ровные половинки.
Бук – дерево ровное, без сучков, колется упруго и вязко прямыми, чистыми трещинами. Это дерево не взять силой, как берёт суковатую ель наш русский массивный кривой топор. Гуцульский топор – маленький, легкий на длинной прямой ручке. Им легко попасть даже в маленьку трещинку на теле дерева. Он, как оса, впивается в полено – точно по волокну, и теперь кувалдой его вгоняют в дерева всё глубже и глубже, пока огромное это полено не распадётся надвое с покорным треском.
...На полу у стены расстелили палатку. Новичок Джан никак не мог улечься. Долго рассматривал меня, потом спросил:
– Ты – вдоль или поперёк?
Я подумал и ответил:
– Я в основном вдоль.
Комсорг Верочка, усмотрев что-то в нашем разговоре, сказала:
– Это хорошо, что ты вдоль. Если бы поперёк, тебе пришлось бы плохо. Ибо всё к лучшему в нашей жизни.
Джан смутился:
– Собственно, я имел в виду одеяло...
Перед сном в темноте вполголоса спели испанскую песню «Скотный двор». Джан нашёл, что это похоже на персидскую молитву.
12 июля
Сегодня праздник св. Петра. Люди ушли в город, и пастушьи колебы стоят пустые.
Вначале повальная религиозность удивляла. Помню чистенькое распятие, любовные крестики из соломы на стенах изб. Помню ещё одно распятие – под портретом Сталина в Русской Мокре.
В дверях избы – малыш. Он в одних трусах, стоит на пороге, живот его жёлто выделяется на чёрном квадрате двери. Виднее всего на животе большой медный крест.
Всё утро дождь. Лежа на полу, спорили, кому мыть кастрюлю. Когда решили, что мыть будет Игорь, он великодушно согласился нести грязную.
Потом над лесом взошло в серое небо голубое пятно. Этс значило, что наше сибаритство подходит к концу. Дождь кончился. Надо идти.
Мы у подножья. Опять проливной дождь. Идём босиком.
Весь день поднимались к перевалу извилистой скучной дорогой. Солнце чередовалось с дождём, подсвечивая последние брызги. К концу дня – стадо. Впереди молодой пастух гонит молодого быка. Возьмёт с земли булыжник, запустит в рыжий бок, послушает гулкий шмяк удара и новый булыжник ищет, а бык, сделав психикой, отбегает на три шага и ждёт.
Потом пошли коровы с собаками. Верочка не знала, куда деться, между тем, как Мельчук на этом новом фоне выступал очень браво. Вид у него неотразимый: засаленное кепи, засаленные очки, красный нос, а поверх всего – платком обвязан кусок клеёнки, словно у пленного немца. Вот он подмигивает какой-то черноглазой корове, та, сбычиваясь, пускается бежать, а Верочка падает без чувств.
...Перевал. Холодно. Пятна снега. Пастух объясняет нам дорогу к царице Карпат. Какой-то бычок жуёт край моего плаща и глядит вопросительно. Козы блеют тонким стариковским смехом. Завтра мы покорим Царицу.
Изумительное место для ночёвки, Джан и Игорь скрылись. С трудом я нашёл их под ёлочкой. Боже, какие у них сделались лица, когда я расстегнул кобуру фотоаппарата...

13 июля
Первая ночь в палатке впятером. Я проснулся оттого, что на мне лежали чьи-то ноги. Когда рассвело, мы оценили весь хаос перенаселения. Вместо строго научного расположения тел, когда все лежат на правом боку и сгибают ноги только по команде начальника, мы обнаружили первобытную анархию. Все лежали в виде вопросительных знаков и не знали, что делать дальше. Стали разбирать ноги. Это было в 9 ч.
В 9-30 – дождь. После краткого и бесповоротного раздумья Яна объявила, что по объективным причинам штурм Говерлы откладывается. Поднялась какофония: пять человек запели пять разных песен. К 10 ч. удалось добиться некоторого единства, и лес огласился дружной симфонией:

Ходил по ресторанам с ней,
Пил кофе-лимонад,
И время проводили с ней
Коленками назад...

Дождь не прекращался. Маразм крепчал. В 11 ч. начался спор: кто вылезет наружу и принесёт остатки вчерашнего какао? Палатка заходила ходуном. Затем из неё вылетели две пустые консервные банки, миска и чья-то нога. Ещё через 10 минут, поёживаясь и охая, из палатки вылез помятый Мельчук. Яна ждёт какао, лежа в индивидуальном спальном мешке рядом со мной. Она некоторое время водит носом, потом кричит:
– Эй, Мельчучело, принеси-ка мне ещё и кашу!
Молчание. Голос Мельчука:
– А где она?
– В кастрюле под сухим деревом. Скорее! Я голодна!
Опять молчание. Затем до нас доносится смачное чавканье и хриплый довольный голос:
– Какой восторг!..
11-30. Барабанит дождь. В палатке тихо. Джан Дорри рассказывает:
– Вот Серебренников объявил, что на восточном отделении зачёт по учению Сталина о языке он будет принимать на любом из тюркских языков. А таджикского он не знает. Вот пошёл сдавать Гафуров, сел перед ним и давай читать молитву по-таджикски. Читает, читает, а потом вставит «Марр семасиология» и опять бубнит молитву. Слушал, слушал его Серебренников и – поставил зачёт. Вышел Гафуров, ребят собрал и хвалится: как, говорит, я сейчас Серебренникова надул, молитву ему прочёл, а? Тут его Петька ногой. Оборачивается: а у него за спиной Серебренников и всё слышит.
– Ну?! Пересдавать заставил?? – замирает Верочка.
– В деканат заявил? – деловито осведомляется Яна.
– Зарезал! – предполагает Мельчук.
– Где там! – довольно сопит Джан. – Удрал! Чтоб скорей все забыли, что он таджикского не знает!!
...Заяснилось. Идём. Вещи оставляем здесь, с собой – только деньги, паспорта и священную банку сгущёнки.

От лагеря пошли на северо-восток и карабкались на зелёный хребет, скрывавший от нас Царицу Карпат. Лезли вверх по камням. Двуглавый Петрос насмешливо глядел на нас с запада глазами снежных пятен.
Хребет. Серые скалы, красные брызги цветов. В небе перемешано голубое и серое, туман разорван в лоскуты, как дым на московских улицах. Дождь размывает солнце.
Ещё несколько шагов – и нам открылась Говерла. Среди зелёных хребтов и полонин она кажется гигантским серым булыжником, по недосмотру упавшим в это царство хребтов и седловин. И эта тупорылая круглая гора – царица Карпат?! Срам!
Падает завесой туман и заволакивает царицу.
Мы начинаем подъём. На вершине можно различить тур, похожий на пивную бутылку.
Туман рассеялся. Теперь на челе царицы видны пятна: бурые, зелёные, белые. Ломаным шрамом – дорога. Здесь, у подножья, мы находим обёртку от сыра. Какая пошлость.
Ещё выше. Без рюкзаков легко подниматься.
Внизу, как макет, полонины; облака волочат тени зелёными кляксами.
До вершины – метров 200. Здесь мы находим дамский каблук на микропористой резине.
О, царица Карпат!
Ещё вьше. Уже хорошо виден деревянный тур. Ветер сильнее. До вершины не более 50 метров. Здесь мы находим пуговицу от кальсон. Какое святотатство!
Мы на вершине. Высота – 2058 метров. Небольшая полянка. Деревянная пирамидка вся изрезана. «Мы – из МАИ!»... «Ура МВТУ!». «Вася Подъяичников из Одессы»... «Оля и Саша». Не хватает только похабщины. Рядом мы находим коровий навоз. О, зачем я не корова! О, царица Карпат...
С вышки – панорама. Каменные волны и волны облаков. На западе – двуглавым шатром – красавец Петрос. Ветер.
Яна в знак презрения делает стойку на руках. Верочка и Джан пытаются схватить её за ноги. Игорь выделяет, забравшись на вышку.
Становится холодно. Мы идём вниз, в лагерь. Насмешливо глядит с запада красавец Петрос.
«Полноте, и это – Говерла?!» (Подписи, дата).
В пять часов вернулись из этого великого восхождения. Ура!! Вещи целы.
Курс – на Ясеня. Обеда нет, хлеба нет. Сухарей тоже нет, Джан не привёз сухарей. У меня кончились чернила. Пишу из лужи. Ясиня – наш финиш.
Голос Мельчука:
– А была ли каша-то? Может, каши-то и не было?
А сыр есть?

14 июля
Очевидно, последний день похода.
Пытались завести переговоры насчёт ночлега в колебе, но поскольку переговоры вёл Джан, а он всякие переговоры начинает фразой: «У вас сыр есть?» – то приняли нас не очень любезно. Пришлось ночевать в лесу, а вместо сыра есть перловую кашу.
Перед сном Джан своим меланхолическим тоном сообщил:
– Ночью придёт Гена.
Мы не решились спрашивать, какой Гена придёт ночью, ибо на филологическом факультете, где царит Геннадий Николаевич Поспелов, имя «Гена» считается священным, и подобные вопросы рассматриваются, как нескромные.
Наступила ночь. Далеко-далеко слышен лай собак, шумит ручей, и что-то потрескивает в лесу,
– Слышите треск? Это Гена идёт, – вещает Джан, а девчата тихо скулят.
Среди ночи Игорь вдруг вскинулся и завопил:
– Гады, кто щёлкнул меня по носу?! Я сейчас выбью кол из палатки!!!
Мы прислушались. Снова раздался явственный звук щелчка. На этот раз охнула Верочка. После взаимных обвинений мы решили спать, держа друг друга за руки. Но не успели стихнуть, как я получил щелчок в лоб.
– Чёрт, или я начну верить в привидения, или кто-то шестой есть в палатке!
– Неужели это собака? – поёжилась Верочка.
– Это корова! – сонно ответил Игорь.
– Нет, это всё-таки собака, – сказала Яна, готовясь восстановить справедливость и высвобождая правую руку (собакой она иногда зовет Игоря).
И тут донёсся из угла меланхоличный, полный скрытого ликования голос Джана:
– Это Гена...
...Особенность Карпат – неустойчивая погода. Никогда нельзя быть уверенным, что не будет дождя, какое бы ясное утро ни встречало вас. Солнце и дождь могут чередоваться до трёх-четырёх раз на дню.
Странные дороги здесь. Идёшь – и она вдруг распадается на коровьи тропки, а коровьи тропки, как известно, отличаются тем, что идут «и туда, и сюда». Конечно, это из области юмористики, но на таком обсиженном туристами участке, как Говерла – Ясеня, где даже чемоданщики могут найти дорогу по указателям, мы умудрились запутаться к потеряли Игоря с Верочкой. А все этот непролазный лес! За полдня до Ясеней, до конца похода!
Игорь и Вера кричат снизу...
Они набрели на колебу, Игорь и Верочка. Сначала мы услышали её голос:
– О, тут сарай, и огонь, и люди!
Подходим, готовимся к переговорам. Всех опережает Джан:
– У вас сыр есть?
В четыре пары рук хватаем наивного персюгу, грубой своей прямолинейностью готового лишить нас последней надежды наесться.
К нам выходит пастух и здоровается по-русски. Садимся на брёвнышки. Заводим речь о погоде. Справляемся о дороге. Выдерживаем вежливую паузу. Кажется, можно начинать. Джан набирает полную грудь воздуха:
– А... у вас тут вода есть?..
Парень с готовностью идёт в дом и выносит кружку. Это придаёт решительности нашему дипломату; ласково улыбаясь, он ставит следующий вопрос:
– А у вас здесь... поди-ка... и помидоры есть?
– Есть, а как же, – говорит парень, но не идёт в дом за помидорами.
Джан пьёт пустую воду и продолжает искусный допрос:
– А у вас здесь, поди-ка, и молоко есть?
– Есть и молоко, – улыбается парень. – У нас тут всё есть.
Джан тяжело вздыхает и, покраснев от волнения, наносит решающий удар:
– А у вас тут, поди-ка, и сыр есть? – и замирает, как охотник, израсходовавший последний патрон.
– Есть и сыр, – отвечает парень и глядит на Джана доверчивыми голубыми глазами. Пауза становится невыносимой. Джан смотрит на Яну полным ужаса взглядом, Яна делает вкрадчивый шаг вперед:
– Мы хотели бы купить у вас немного сыра...
– Так это в Ясинях! – радостно кивает парень. – Там, знаете, богато в магазине-то! И помидоры, и молоко есть, а сыру – целый отдельный магазин! – и улыбается счастливой улыбкой патриота. – У нас край богатый!
– А у вас... здесь... ничего нету? – спрашивает Яна с последней надеждой.
– Здесь? Не-е-е... Мы здесь временно, – начинает парень, но тут же смолкает, удивлённо провожая взглядом четыре рюкзака, решительно удаляющиеся в сторону Ясиней.
Лесосека. Через полчаса отсюда на Ясиня должна пойти машина.
Вот и всё.
Машина. Походу конец...
Ясиня. Четырехэтажное бревенчатое здание турбазы. Нас направили ночевать на лыжную станцию, но она оказалась забита. Ломать не решились.
А помните...

15 июля
Нас впустили в маленькую пустую комнату напротив кабинета директора турбазы. Матрасы положили между какими-то ящиками.
Среди ночи кто-то впёрся, опрокинув стул, которым была забаррикадирована дверь.
Впёрся и спросил:
– Вы тут спите?
– Спим, – честно сознались мы.
– Ну-ну, – ответил голос и удалился, поняв,что мы не поджигаем турбазу.
Минута молчания. Голос Джана:
– Это был Гена...
Утром вставать не хотелось, Мельчук выковыривал из ящиков какие-то бумажки, монотонно объявлял:
– Накладная. Никто не хочет использовать?
Яна пыталась ударить его двумя ногами сразу.
– Но ведь накладная – это от слова «наложить». Директор наклал резолюцию! – защищался Мельчук, хватая Яну за ноги. И тут начальником была произнесена фраза, облетевшая впоследствии весь факультет:
– Мельчук!! Ты не смеешь! Я обнажена!
На секунду даже Игорь растерялся. А мы взвыли от восторга.
Яна смущённо оправдывалась:
– Что вы прицепились к фразе? Надо учесть контекст! Ведь всё говорится неспроста!
Молчание. Голос Джана:
– Это к ней ночью приходил Гена.
А Игорь продолжает меланхолически перебирать бумажки:
– Приход – расход... Гениально! Если с вечера был приход, попробуй-ка утром без расхода!
– Фу, Мельчук, то есть! – возмущаются девчата.
– О! – взкидывается Игорь. – Я вам спою:

– Игорь, ты окончательно распоясался! – замечает комсорг В. Абызова. – Контра ты скрытая!
– Товарищи! – неожиданно провозглашает начпох.– Это что такое? Это – АБЫЗличка! Распоряжаюсь вас всех встать!
– Я вас всех СХОЖУ В, – угрожает Игорь, продолжая рвать бумажки. – Мы не встанем: ведь поход кончен.
Задумчивый голос Джана:
– Одного три года лечили от желтухи, а потом оказалось, что он китаец.
Мечтательный голос Яны:
– Мне снились пирожки...
– А мне – общежитие на Станиславщине. Помните? И так вся жизнь проходит...
– А помните, это там мы видели летние сани! – говорит Игорь.
– А помните, это там мы ели сладкую рисовую кашу, – отзывается Яна.
– А помните – ночь синих... Сгущёнка со снегом.
– А помните...
А помните. А помните.
Вот, всё это уже воспоминания...
Мы влезаем на грузовик, чтобы ехать к вокзалу. Старушка в белом халате подходит к нам:
– Я забыла вас вчера предупредить, но лучше поздно, чем никогда. Дело в том, что вы ночевали в помещении архива турбазы, там стояли ящики с бумагами; так вот: это бумаги нужные, трогать их нельзя.
– Да, да, мы так и поняли сами, – заверяет Джан, на всякий случай зажимая рот Мельчуку.
Старушка радостно кивает уходящему грузовику, нашим бородатым ухмылкам.
Мельчук оборачивается к нам:
– Того Гену, который ломился к нам ночью, я узнал утром по голосу. Это директор турбазы. Теперь я понимаю, зачем он приходил среди ночи в помещение архива...

Опять Рахов. Залитый солнцем вокзал. Через несколько минут мы разъедемся... Яна и Джан – в Москву, мы с Игорем и Верой – в Ужгород – посмотреть, что там.
Бородатые туристы! Объявляю последнее интервью.
Что скажешь на прощание ты, рыжее чудо, полиглот и главхох, что скажешь? Тебе – первое «последнее слово»:
О, подлый заостритель! Из любви к острому словцу ты готов говорить и писать что угодно! Но в общем ты не так уж плох, бородатый монстр! Только б ты поменьше любил свой АННАЛ, да свою рваную шляпу, да заплаты на своей рубахе, да песню про «Скотный двор», да... Но ништяк! Мы перезимовали. До свиданья, заостритель души моей! Будь здоров! И.М.
– Что думает комиссар?
Думаю, что ты не только заостритель, но и исказитель. Я решительно протестую против твоих попыток создать из меня образ какой-то цыпы, коих я презираю до глубины души. Абыз.
Берегитесь и прячьтесь, пастухи и доярки, свинодёры и сыроделы: слово получает Джан Дорри:
О, друг, ты едешь в Ужгород? Узнай, а сыр там есть? Д. Д.
Капитан последним покидает корабль. Начпох Яна Коршунова, в просторечии прозванная Карр-шунихой:
Последний приказ по Вездеходу ТГ-54.
Часть 1 – эпическая.
1. По случаю окончания похода объявить амнистию и заменить Мельчуку И. А. штрафной батальон ссылкой в Ужгород и далее в курортное село Апшу.
2. Возложить на В. Абызову ответственность за искоренение в ссыльном авантюризма и беззастенчивости.
3. Довести до сознания Л. Аннинского известную одесскую поговорку: «Высунься, высунься, посмотрим, ЧТО ты всунешь обратно», – связав эту поговорку с фактом вступления его на стезю крупномасштабного бродяжничества – туризма.
4. Джану Дорри – удвоить запас анекдотов типа 1 – рассказабельных в любом обществе.
5. Начальнику похода – сорвать с себя знаки отличия, потерять компас, сдать маршрутную книжку и ликвидировать себя таким образом как должность.
Часть 2 – лирическая.
За отличное выполнение боевых поручений объявить благодарность аннальщику – юноше с бородой патриарха, с глазами трёхлетнего ребёнка, в одежде одесского босяка.

Вот и всё. Остается только получить у врача справку, что я могу быть допущен в поход, вписать в маршрутку моё имя вместо имени «Ганиев», под которым я был утверждён, и задним числом получить в турклубе дотацию.
И пусть простят мне цивилизованные дамы тот мельчуковатый юмор, который спасал нас на Синевирском спуске и на горе Синих, в дождь под Мокрей и в рыжем лесу на Шанте. А не простят – не надо: хватит и того, что мне прощали клочковатую бороду, расстроенную гитару и рваную рубаху наши милые девчата.
2000. Одну встречу я едва не упустил тогда записать. Хотя то была, можно сказать, высшая точка студенческой солидарности: в Рахове на турбазе мы встретили, наконец, «своих»: тургруппу историков то ли из института востоковедения, то ли из педагогического.
А может, потому и не записал, что встреча выпала из атмосферы «дикого скитания», принятого мной в сверхзадачу «анналов»: нам улыбались скуластенькие загорелые девчата с выгоревшими до льняной белизны чёлками, и создавали они, конечно, отнюдь не «турпоходный» контекст.
Сличили маршруты. Попели друг другу песни. В основном дурацкие: про «пятую точку» и «как поперлися мы сдуру».
Но одна песня, ими спетая, выпала из стиля:

Что-то героически нездешнее. Как «Болотные солдаты». Киплинг? – блеснул я эрудицией. Они назвали другую фамилию, столь же экзотичную. Я её тотчас забыл.
А песня прицепилась:

– Бьют студенты в барабаны! – глумился Мельчук, и я, обезьянничая, изгалялся вслед за ним: – Бьют доценты в барабаны! Импотенты! Охломоны! Аспиранты-басурманы!
– Это очернение действительности, – морщилась Верочка, а Янка философски замечала:
– Это типичные самохарактеристики.
Мы орали и хохотали.
Фамилия парня, сочинившего песню, закатилась куда-то в память. Через десять лет она выкатилась и запрыгала в устах моей тёщи:
– Этот ваш с гитарой, как его? Изверг.
Ещё через треть века эту фамилию знали тысячи слушателей, и мальгашские студенты в цветных тюрбанах пели под приветственный хохот концертного зала «Россия»:

Над ними реял Первый Спутник, и сверкали на большом экране буквы:
«Планета Визбора».

15 июля
От Рахова до Солотвина едем на грузовике с молоденькой работницей Раховского райкома комсомола Мирославой. А устроилось так. Мы шли по улице: Яна, Мирослава и я. Шофёр проходящего грузовика крикнул нам:
– Девчата! Куда же вы с такой бородой!?
– В Солотвин! – ответил я, не дрогнув.
– Давайте подкину!
Едем вдоль Тисы. Тот берег – румынский. Румынские горы, румынские деревья, румынские домики.
А где же пограничники с собаками?
Нету.
Но: «висунься, висунься – посмотрим, шо ты всунешь обратно».
Смешно, потому что рядом со мной в кузове – две румынки, и я не понимаю, что они говорят.
Солотвин. Маленький, чистый городишка с соляными шахтами, в том числе действующими. За четверть часа встретили: румына, мадьяра, украинца и гуцула.
За рекой – румынский город Сигет. «Буна зиуа». Около шахт – мадьярский говор: «Кесенем!» Утром гуцул-инструктор пел нам в вагоне тирольские ёдли. А с Мирославой мы здоровались: «Здоровэньки булы!»
Поезд на Ужгород – в 0.45.
Какая неустойчивая погода. Никогда нельзя быть уверенными, что не хлынет дождь, какое бы утро не встретило вас. Более того, солнце и дождь могут чередоваться три, четыре раза.
И ещё особенность: грязюка, «болотца». Даже высоко на полонинах.
Всё время переставляем часы. Во Львове время московское, в Торуни – плюс два часа, в Станиславщине – минус один, опять Закарпатье – опять плюс два. А в Румынии – опять же только час вперёд. Этот винегрет – своеобразное отражение политической истории края: поляки, австро-венгры, румыны, чехи, русские...

16 июля
Ужгород. Бойкий узкоулый торговый центр, извозчики. Чистая, зелёная, аккуратно спланированная административная часть, новенькие белые здания обкомов, облисполкомов, МВД.
В Немецкой Мокре – кирха напротив школы. В Ужгороде во дворе университета – прекрасная греко-православная церковь, одно крыло которой занято под университетскую читальню. Так что при входе можно повесить: «Направо пойдёшь – богу помолишься, налево – Плеханова прочтёшь».
Смущает (чтобы не сказать: возмущает) то чрезмерное, предвзятое уважение, с каким глядят здесь на всякого москвича, особенно университетца.
...Сценка.
– Выпей! Ну?! Без разговоров!
Официант – маленький и хилый – смотрит жалобно, разводит руками:
– Я не...я не.
– А ну!?
Съёжившись, официант опрокидывает стопку, дважды стучит ею об стол в знак благодарности и убегает.
За столом – довольны. Милиционер с расстёгнутым воротом.
Мукачево. Завтра воскресенье – как оно нам портит жизнь. Весь поход портит! Сначала мы запоролись на горе Синих и шли наугад, не у кого было спросить дорогу: ни одного лесоруба, ни одного пастуха – все на воскресенье ушли вниз, в город. Второе воскресенье: мы спустились с Шанты к узкоколейке. Движения нет – пошли к Рахову по шпалам.
И вот настаёт третье воскресенье. Мы с Яной стоим перед начальником мукачевского вокзала и мнём в руках маршрутную книжку и студбилеты. На московский поезд мест не предвидится. Начальник советует:
– Билет берите до Москвы, а поезжайте до Львова, в поезде компостирует билеты поездной контролер... ах, нет, завтра его не будет: завтра воскресенье. Ну, подождите сутки!
Львов. Хвост в камеру хранения. Парнишка-армянин. Отец их с матерью бросил, сын подрос и из Баку поехал к отцу во Львов знакомиться. Отец – военный – выкинул сына за дверь. Парнишка рассказывал мне это, дергал кулаками и клялся, что прирежет отца. Не за себя, а за мать, которую отец осыпал бранью.
– Не здесь, так на Кавказе подстерегу. У нас – так!
Я стал ему говорить о дикости кровной и прочей мести и о том, что существуют суды, тюрьмы и прочие средства удержания человека в рамках человеколюбия. Он слушал внимательно и кивал согласно. Потом сказал:
– Всё равно зарежу.
Ему семнадцать.
Мы проговорили с ним несколько минут. Он меня тоже раскусил:
– У нас в Баку хулиганов много. Как танцы – так ножи, драки. – Всмотрелся в меня и успокоил: – Но я не хулиган, нет!
Город, оказывается, красив. А когда из Москвы приехали, ночь стояла, идти надо было по какой-то горбатой улочке с фонарями. Запахло губернскими очерками Щедрина. Да и Москва не лучше – только шагни с главного проспекта. Один Ленинград – город до мозга костей, до окраин.
От Львова – ещё два впечатления. Во-первых, заспанное лицо женщины в окошечке справочного бюро, она пялила на меня испуганные злые глаза и выкрикивала:
– Нет! Нет ничего! Ни билетов, ни поездов! Оставьте меня в покое! Чего вы на меня так смотрите?!
Во-вторых, парень в камере хранения. Это ещё по пути туда. Парень не хотел взять наши рюкзаки на полчаса. Мы уговаривали:
– У нас полчаса до поезда, мы хотим город посмотреть!
Он сказал, указывая на Янку:
– Пусть она с вещами посидит.
– Да она с нами в город идёт!
Парень замешкался. От него требовался, конечно, из ряда вон выходящий аргумент. И аргумент явился. Парень посмотрел на Яну, посоображал и радостно оповестил нас:
– Ну и вот!
Весь поход мы ржали над этим перлом. Бывало, прокричит Янка:
– Вздрючивайся!
Игорь лежит и отвечает лениво:
– Подожди, Вера ещё не собралась.
– Нет, я собралась уже! – подаёт голос Вера.
– Ну и вот! – изрекает Игорь, продолжая лежать.
18 июля
Завтра – Москва. Десять дней до лагеря. Повидаться с Таней Н. Проявить плёнки.
Мельчук, в отличие хотя бы от Верочки, сразу демонстрирует себя во весь рост, без хитростей, «потолок» его настолько высок, что он не боится его показать. Поэтому Игорь отдаёт всё своё сразу, ничего не «придерживая», не интригуя и не отмалчиваясь «глубокомысленно».
Он дал мне очень, очень много. Хотя кое-что настораживает меня в нём по пустякам.
Я заметил, что при всей его ядовитой иронии, при изощрённом умении всё выворачивать в шутку и издёвку, в том числе и над Яной, иногда он говорит:
– Язя... – так странно нежно и смущаясь.
Однажды ночью, когда что-то не спалось, он сказал мне:
– Девушки любят красивую внешность.
Вздохнул и прибавил:
– Что же я могу поделать?
А утром опять встал весь ощетиненный шуточками.

17 июля 1955 г.
Милый мой путешественник!
Открыточка твоя добиралась очень долго, десять дней; пишу на Москву, хотя не знаю, когда приедешь и сколько осталось до лагерей.
Позавчера уехала Ирина, а накануне мы звонили домой и узнали, что ты собираешься задержаться у красавцев-русинов. Когда-нибудь (может, в лагере) будет минута, и настроение, и ты напишешь мне о зелёных горах, бурной реке Теребле, тяжёлых рюкзаках и обо всём хорошем, на что хватило или не хватило бумаги. Я чувствую, что открытка написана спешно, как взгляд в сторону, когда видишь интересное. Уверен, что это интереснее Селигера именно потому, что серьезнее. Сколько новых мыслей, сколько хороших песен, сколько впечатлений – я на всё претендую по праву почётного ценителя.
Сегодня у нас воскресенье и идёт дождь (а у вас?), с моего четвёртого этажа видны все лужи на Уралмаше, на них от дождя пузыри. Приходится верить приметам, если это продолжается целую неделю.
Я по привычке встал рано и для поднятия бодрости завёл магнитофон; в моей фонотеке по-прежнему одна дежурная лента, на ней Ив Монтан, Шульженко, Гаспарян... Надеюсь, что Ирина привезёт кассет.
Лёська, почему ты сорвался с места и не известил о своем летнем расписании? Я совсем не в курсе дела. Давай, делай толковое письмо.
Что нового, как литературные перспективы?
Я много работаю, хотя в течение месяца – неодинаково, как-то получается, что когда что-то становится ясно, уже не хватает времени. Числа с 20-го до 1-го приходится работать вечерами, а первая половина месяца – моя, то есть вечера – мои. В это время я занимаюсь. Как раз перед отъездом Иринки закончил одну работу; в основном математика и теоретическая механика, но исходит из нашей насущной практики. Кажется, это будет в съедобном виде. Съедобное – это значит такое, что имеется непосредственный, близкий и легко осуществимый выход в практику, то есть начальство должно быть заинтересовано. Материал лежал под ногами, надо было только взяться. Дело касается методики расчёта упоров с учётом ударного погружения (обычно такого расчёта не делают, потому что «удар – дело тёмное»). Помимо самостоятельного значения, это дело должно подготовить начальство к приёму материала, для меня значительно более интересного и перспективного, но менее съедобного (это старая история о прокатке в фасонных калибрах).
Окромя перечисленного, собираюсь более регулярно работать с периодикой, в том числе старой и реферативной. Вот.
Лёська, Иринка пробудет в Москве дней десять, ты бы её сводил куда-нибудь. Ну, целую, жду ответа, привет всем тёткам. Вадим.

29 июля 1955 г.
Милый Вадим!
Письмо твоё получил 19-го, сразу по приезде, но с ответом тянул, дабы описать тебе семейное торжество 28-го.
Но по порядку.
Очень, очень рад за тебя в связи с твоими индийскими станами. Ирину допрашивал с пристрастием. Узнал, что ты пишешь статью. Вадим, это же и есть главное, самое главное в жизни. Эти твои успехи радуют более всего. Двигай свою машину!
Сообщил о твоих успехах Розе, она отдыхает в Звенигороде. Её ответ: «Я всегда была уверена, что Вадим будет хорошим инженером и крупным специалистом своего дела. По-видимому я не ошиблась и очень этому рада».
Это – обзор печати.
Теперь о планах и перспективах.
Закарпатье позади. Десять дней печатал снимки и переваривал впечатления. Все это настолько интересно, многообразно и сложно, что не успел кончить даже предварительных наметок для фотоальбома. Остаётся всё каким-то разноцветным клубком.
Привёз из похода обширные записи, которые получили у нас странное название «анналы» – не по аналогии с ежегодностью, а по созвучию с анальностью (мельчуковский юмор): две записные книжки, писанные и под дождём (под плащём), и на пеньке, и при свечке в палатке, и на рюкзаке. Получился эдакой разнопёрый паноптикум, но зато – там ВСЁ, и ничего не прибавить. Высылаю их тебе сегодня бандеролькой, почитай, может, будет интересно. Сначала читай красную книжку, потом белую. Что скучно – пропускай. Учти, что записи отрывочны, потому что писались на коротких привалах.
Вот. Очень прошу: верни мне эти «анналы» до 20 августа: приезжают с юга наши походные девчата и потребуют их читать. И напиши, как тебе понравилось.
Завтра в 6 утра выезжаю на сборный пункт – и в военный лагерь. На 30 дней, до самого сентября. Заманчивая перспектива – кричать по вечерам: «...надцатому дню лагерной жизни пи-и-и...ец!» – помнишь? Ты мне рассказывал про этот обычай после твоего лагеря. Я это два года назад передал нашим ребятам на первых сборах, и вскоре это орали уже во всех палатках, включая сержантские.
Уверен, что в этом году традиция продолжится.
Теперь вот о чём. В Ужгороде СВОБОДНО продаются магнитофоны «Днепр-5», а также портативные – по 1000 руб. Хотел купить тебе плёнки и катушки, но отдельно не продавали.
Иринка уезжает сегодня в 8 вечера. Выглядит она получше, чем зимой. Настроение хорошее. Вчера она встретила на вокзале «Гогу и Магогу», то есть кузенов Гогу Смоленского и Толю Крисилова, а вечером у вас на Донском был дан в честь дня рождения твоей мамы, а моей тётки, бал.
Я сидел за столом в ожидании гостей и жадно смотрел на полные блюда; голод не тётка, но моя тётка, а твоя мама, была, видимо, не голодна и не позволяла есть до полного сбора гостей.
Наконец в коридоре послышался иркин голос и звуки поцелуев. На пороге явилась высокая женщина с приятным взглядом – гогина жена Галя. Затем показался необъятной ширины белый костюм, по степени измятости похожий на пижаму, а когда костюм протиснулся в дверь, я увидел усталые чёрные глаза и добродушную улыбку: Гога.
Достали твои письма, прочли вслух.
Потом пили за именинницу и за гостей. И за тебя пили, отдельно и обильно.
Сидели до двенадцати. Гога рассказывал про сумасшедших, потом посмотрел на часы и сделал Гале страшные глаза. Но было так хорошо, что уходить не хотелось. Тогда Гога стал кружить вокруг стола за спинами гостей, большой, похожий на Пьера Безухова, а именинница радушно предлагала:
– Ну, Гога, посидите ещё вот на этом стуле.
Хороший был вечер. Хорошие люди.
Ну, кажется, всё описал.
Сейчас три часа дня. Осталось десять часов до конца моих последних студенческих каникул, и вообще каникул. Потом – лагерь, диплом, суетня учебного года, распределение...
В газете «Московский университет» предвидится работа в отделе литературы и в отдела сатиры. Но это – если не упекут в бюро. А хотят упечь.
Крепко целую тебя. От мамы привет.
Пиши мне в лагерь – я вышлю адрес.
Лёська.