Май... В предвечерней оправе
Звуки и краски его.
Тихое солнышко правит
К дому отца моего.

Там, говорливы и струйны,
Воды какой-то реки
Перебирают, как струны,
Долгие ветви ракит.

Травы стоят у порога
Мира, где нет ничего...
Мне неизвестна дорога
К дому отца моего.

Только доподлинно сведал
Истинность вехи одной:
Шёл-то он к западу, следом
За подыхавшей войной.

Шёл, как отмщение войнам,
В копотном жирном дыму...
Пусть ему спится спокойно
В этом последнем дому!

Боль его сна не отравит,
Не опечалит лица...
Тихое солнышко правит
К западу, к дому отца.

Отсюда лес давно уже не возят,
И лишь к заимке егеря Ильи
Везёт харчи весёлый мотовозик,
Большой трудяга малой колеи.

В неделю раз, немного суматошно,
Как будто праздник выдался какой,
Спешит к нему Илья, стучит лутошкой,
Скрипучей провоёванной ногой.

Поговорит с курчавым машинистом,
Какая где политика слышна.
Возьмёт паёк: пакет муки пшеничной,
Четвёртку чаю, два кило пшена...

Потом, дымя моршанской полукрупкой,
Дождавшись, как уймётся в рельсах дрожь,
Илья уходит выпить чаю кружку,
Хозяйственно доесть вчерашний борщ.

Один Илья как перст. Такое дело.
И он себя считает должником
За то, что мотовозик раз в неделю
За сорок вёрст идёт порожняком.

Живи, Илья, покуда силы хватит:
Ещё никто убытков не считал
По тем счетам, что люди сердцем платят –
По неоплатным, горестным счетам!

Нас томили уроки древнейшей истории
(Раньше в школах долбили подобный предмет):
Полководцы сходились, династии спорили,
Защищал Серакузы седой Архимед.

В битвах люди и боги сходились под Троею,
Шли косматые гунны, как полчища тьмы...
А Россия кормилась, лечилась и строилась
Всё ещё по ленд-лизу, вполсилы, взаймы.

Щеголяла нужда в перешитом и латанном
И шаталась по людям, а не по лесам,
И галдели мы гневно: кому это надобно,
царство Гуптов, Аяксы, Тиглатпаласар?!

Но сейчас вот, щебёнкою времени хрупая,
Вдоль которой немало отрадных примет,
Понимаю, что были мы всё-таки глупыми,
Полагая безделкой серьёзный предмет.

Он учил нас, что мужество даром не тратится,
Что свободе, что истине трубы трубят,
Хоть за музыку эту недёшево платится –
Похоронками батек, сиротством ребят...

Злые раны земли заметает порошами,
Словно время взаправду умеет лечить...
Чем темнее и горше история прошлого,
Тем её обстоятельней надо учить.

Помирала в поезде старуха,
Хриплый воздух маяла  в груди...
– Погоди... – упрашивали глухо
Люди и колёса, – погоди...

А старуха тихо уходила,
Всё просила окна распахнуть...
Много лет она ждала-годила:
Дай, судьбина-матушка, вздохнуть!

Но её сынов в могилах братских
Погребла недоля второпях,
Спрятала вот в этих сталинградских
Рыжих и стремительных степях...

...Сквозь огонь и копоть веял донник,
Обещая злое забытьё,
И перед войной как на ладони
Встали два мальчишечки её.

Сведали, тоской по жизни мучась,
Впитывая боль родной земли:
Можно уползти от неминучей,
От себя - попробуй... Полегли.

Степь да степь над ними плачет глухо,
Утолить печали не вольна,
Для того, чтоб горькая старуха
В чёрный час осталась не одна.

Чтоб хотя бы здесь, на смертном ложе
Близких и родимых обрела:
Девочки со станции Серёжа,
Врач-москвич, художник из Орла...

Стало быть, какая ни лихая,
Но судьбина всё не без отрад...
Поезд, голося и громыхая,
Бешено летел на Волгоград.

Старичок этот в памяти первый по счёту...
Он душистый табак под окошком сажал
И, на равных молебствуя Богу и чёрту,
Полквартала в сухом кулачишке зажал.

Был он тихий философ и благостный жила:
«Золотой» золотуху нарёк, острослов.
И за ложку прогорклого рыбьего жира
Драл не то чтобы шкуру - а мясо с мослов!

Ничего не укрыл, никуда не оформил
Не достало души попуститься добром,
Он, дотла, догола прогорев на реформе,
Ворох старых купюр испластал топором!

Ворох злого прибытка в лоскутья размолот
Ни за так, ни за танк, ни за пушку не внёс…
Ворох денег, которыми в стужу и голод
Много мог утереть человеческих слёз...

Память многое плавит в себе, как в горниле,
Но, не всё забывая, и память права...
Я не злой человек, но его хоронили
Я жалел, что лишь раз погребли, а не два!

Закатиться по рыжики и по морошку,
Разживиться плотвой из-под первого льда...
Это всё от лукавого, всё понарошку,
Слава Богу, какие теперь голода?

По застольям кусок не делён и не считан,
Сахарок не по вкусу иной ребятне,
Не последний петух на похлёбку ощипан
И не дело с картошкой трястись по весне.

Что же память шипучую пену взбивает
Там, где в море житейском вода солона?
Это верно, война не всегда убивает
Но она обязательно ранит, война!

И опять, словно где-то несытое лихо
Нажитому добру и прибытку грозит,
Мы твердим, что не минет зима-прибериха,
Что кармана запас отродясь не грузит...

Это всё понарошку... И всё же, и всё же,
Поклоняясь рассвету, разящему тьму,
Заморить окаянную память не можем:
Наша память взросла на подножном корму.

Счастье Победы страна венчала,
Небо  салютами заслоня...
Плакала девочка и кричала:
Это война началась сначала!
Мамочка, ты уведи меня!

– Это война... Не хочу, не надо!
Бледная, худенькая как тень,
Пляске огней в высоте не рада,
Дочка блокадного Ленинграда
Плакала в самый счастливый день...

Снова салюты гремят и светят,
Вычертив в памяти след –
И, позабыв обо всём на свете,
Снова  детьми становятся дети
Страшных,
              горючих,
                          победных лет...