А помнишь, когда был маленьким, не замечал,
что время сгущается в трещинах ветхих сталинок.
Вниз по перилам. Крики и стук мяча.
Мусорка ждёт своих верных чумазых сталкеров.
Двор открывался на "раз-два-три"
на четыре стороны —
удивляйся, смотри, бери —
набивай по карманам картинки большого города.
Это годы спустя затрещит по швам,
обнажит пружины, клыки, шестерёнки
мир, что был в ощущениях дан —
поиграть и сломать — ребёнку.

Это где-то внутри механизма гигантских часов
заплутало впотьмах и задумчиво замерло время.
Вот и ты отдохни, прежде чем под его колесо,
прежде чем оставлять неисчерпанной вечную тему.

Это где-то внутри у меня, у тебя, у него
вызревает, как опухоль, и бронзовеет эпоха —
та, что нас перетрёт, измельчит,
превратит в перегной,
та, что выдохнем мы после долгого пьяного вдоха.

Текла вода.
Шумели жернова.
И прорастала тучная трава
из наших тел, давно осуществлённых.
И никакого страшного суда —
лишь возвращенье в призрачное лоно
природы и её метаморфоз.
Текли года.
Шумели ветви клёнов,
дубов, берёз...

Скрипели жернова.
Сквозь рукава
языческой царевны
сочились мы исконно и издревле.
Куда? Куда?

Все пустоты заполнены до краёв
иллюзией осмысленной жизни.
Черви на старом кладбище
преисполнены чувством
собственной нужности,
и с неменьшим, замечу, правом,
чем ты или я.
Ведь их вовлечённость
в круговорот веществ,
в обмен телами,
в сансарический этот сон
куда как глубже,
нежели наше кружение
по кольцевой "дом — работа — семья"
или праздное разудалое катание
на грохочущей карусели
в сверкающем огнями парке.
Что им, червям,
лихорадочное стремление
сковырнуть покровы,
заглянуть за грань,
усмотреть лакуны
в пышущем избыточностью мире?
Они делают своё дело
всегда на "отлично",
ведь их натура —
сама мудрая мать-природа —
безусловно права, твёрдо зная:
подчинение необходимости —
залог слепого и сытого счастья.

На нас глядят глаза из прошлого,
что опечатано, как дом,
обчищенный ворами дошлыми
и предназначенный на слом.

За переплётами разбитыми
его чернеющих глазниц
таятся свёрнутыми свитками
пергаменты минувших лиц.

И мы — лишь смутные прообразы
тех, кто на смену нам придёт,
мы — зёрна, брошенные в борозду,
в безудержный круговорот

времён, пространства и материи.
Меняя роли, имена,
тела, в божественной мистерии
душа играть обречена.

Кто-то большой и мудрый,
тот, кто всё уже знает,
свернувшись сакральной сутрой,
спит в глубине меня.
Будто бы птичья стая
отдыхает в преддверии дня
перелёта в иные страны.

Кто-то большой и странный
вызревает под бледной кожей,
шевелится и просит света
влить в холодные хляби глаз.
Я ношу его осторожно —
тайный знак, неземную мету, —
лишь бы жил он — и не погас.

Это как пробираться неспешно
сквозь чужие замшелые сны,
сквозь вельветовый сумрак
чужих ненаглядных видений
под отзывчивый скрип
долго ждавших тебя половиц;
это ржавую дверцу
сердечной тоски отворить,
выпуская пронзительно-синих
томящихся птиц
в одноразовый розовый,
неповторимый рассвет,
улыбаться им вслед —
милый мой, это значит — любить.

Улыбался. Грустил. Струился
через края.
Оглянулся и удивился:
а был ли я?

Растворился, растаял, выцвел,
иссяк, исчез,
исчерпал свои маски, лица,
остался без

принадлежности, без привязок.
И что я есть?
Обещанье из детских сказок,
благая весть,

что всё будет, всё будет
всё-таки хорошо.
И согреет нас, и остудит —
на посошок.

И сорвутся слова с голубиных насестов своих,
полетят за леса, за моря, за высокие горы
сквозь времён зачумлённых и смутных глухие заторы,
споря с диким напором гремящих ветров ледяных,

по пути распадутся, на слоги и звуки дробясь,
разлагаясь на атомы чистого смысла и света, —
их потом собирать, сопрягать мудрецам и поэтам —
восстанавливать времени развеществлённую связь.

И родятся стихи, и прольются сквозь скрежет и вой,
усмиряя в сердцах оголтелого, злобного зверя,
обозначив исход затянувшихся тёмных мистерий...
Это просто слова наконец возвратятся домой.