Кузнечик тарахтит. Скрипит телега.
Лошадка фыркает. Дорога пахнет сеном,
туманом и землей. И облаками —
там жаворонок, жаворонок плачет
от счастья, что живет. И есть надежда
еще дожить до будущего лета!
Скрипит телега. Ровно дышит лошадь.
И можно в сено лечь, лицом на солнце,
и все смотреть, как облака по небу
плывут, плывут… И жаворонка слушать…

А где-нибудь грохочет автострада.
И самолеты разрезают воздух.
И воздух — рвется, тонкий, как бумага…
как тонкие ушные перепонки…
Со скрежетом и воем мчится время,
как скорый поезд мимо полустанка,
согласно расписанью: мимо, мимо…
Всему своя цена: приобретая,
сторицей платим за любую мелочь…

А я лениво еду на телеге,
дышу травой, рассветом и туманом…

…А память, будто кованый сундук,
бесценные сокровища скрывает.
Но ключ — тяжелый — падает из рук,
да и замок все чаще заедает…

…А память, будто верная собака:
у ног моих на коврике лежит,
не бросит, не предаст, не убежит.
Она меня хранит и сторожит
от пустоты, от холода и мрака
(а пуще от меня самой, однако!).

В зеленом доме у реки,
Где рос лопух,
Скрипели старые сверчки
И пел петух…
Где паутину плел паук
В своем углу…
Где были гвозди, и сундук,
И щель в полу…
Где ровно в полночь сам собой
Звенел хрусталь…
Там жил за печкой домовой,
Ворчун и враль.

Он недоволен был всегда
И всем подряд:
Ворчал на зной, на холода,
На листопад.
Бурчал, что кухня — вся в дыму,
Ему назло…
Мол, с местожительством ему
Не повезло!

В окно таращилась луна,
Разинув рот.
Дремали куклы, два слона,
Медведь и кот.
В глухую ночь скрипела дверь,
Сочился свет…

Но дома старого теперь
На свете нет…

Где жил когда-то домовой
Сам по себе,
Играл с остывшею золой
И выл в трубе —
Другие выросли дома…
(Я ни при чем!)
И только память как сума
Через плечо.

А за оградой, на лугу,
Где спит туман
И месяц прячется в стогу,
Как партизан —
Следы давно минувших лет
Едва видны…
(И в этом не было и нет
Моей вины!)
Журча, из звездного ковша
Течет вода.
Прости нас, детство, что, спеша
Бог весть куда,
Бросаем кукол, медвежат
И домовых…
Клокочет жизни водопад,
А мы — бултых…
Ныряем в бешеный поток.
И он несет,
Швыряет так, что даже Бог
Не упасет…
И вот уж нету ничего,
Что было в нас:
Весенних лужиц, ручейков
И ясных глаз…

И остается старый гном,
Бездомный дух,
Ловить бумажным колпаком
Осенних мух
И неприкаянно стоять
Среди берез,
Чтоб вслед глядеть, рукой махать
И морщить нос.

А мне еще осталось полчаса
поплакаться попутчику в жилетку…
случайному… (Кольцо, рубашка в клетку
и тихие разбойничьи глаза.)

Он скажет мне в ответ чего-нибудь
(всегда есть что-то для такого случая)
и даже не заснет, прилежно слушая,
запястья моего касаясь чуть.

Идет сближенье душ… Но слишком поздно:
Сбавляет поезд скорость: чу-чу-чу…
Здесь станция моя. Хватаю воздух,
как рыбка на прилавке. И молчу —

так оглушительно и так красноречиво…
А на перроне — шум и толкотня.
И сполохи рекламного огня…

…С небес луна, подвешенная криво,
все понимая, смотрит на меня…

А ночь уже кончается.
Чуть выше плоских крыш
крылом луны касается
летающая мышь.

Сквозь дымку звезды щурятся.
И тополь полугол.
По тихой сонной улочке
недавно дождь прошел.

Обрывок флага треплется
ветрами пустыря.
А на востоке теплится
холодная заря.

…Из липких пут земного притяженья —
к холодной звездной сини небосвода,
туда, где простирается свобода
от радости свободного полета
до пустоты свободного паденья…

Но счастье — в осознании иного:
вдыхая запах жареной картошки,
сидеть и греть у очага земного
и крылья, и озябшие ладошки…

Непогоде не будет конца.
Только полночь стоит у крыльца,
Будто странница в мокрых одеждах.
Может, ты возвратишься ко мне —
Пять минут посидеть в тишине,
Бестолковая птица, надежда?

Я тебе не насыплю зерна,
Не налью золотого вина
И свечу не зажгу на божничке.
Просто — сядем, готовые в путь,
Пять минут в тишине отдохнуть,
Две сестры, перелетные птички!

Нам так долго и трудно лететь…
И, наверное, надо успеть
Написать и не спутать страницы,
Чтоб от точки до точки роман
Протянуть через хмарь и туман
И с пути ненароком не сбиться.

Пусть бумажные крылья (увы!)
Посредине девятой главы
Продырявит картечь многоточий —
Подуди своей медной трубой,
Пожелай мне остаться собой,
А потом — улетай, если хочешь…