ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ
СРЕДИ КАМНЕЙ И ТРАВ...
БЕССМЕРТНИК
Солдата нет в живых давно.
Давно с другим жена,
и поминальное вино
давно не пьёт она.
Ну что ж, не вечно горевать —
кто ж вечно слёзы льёт...
Лишь позабыть не может мать
и ждать не устаёт.
Всё снится сон ей: будто он
во вражеском плену.
И через вражеский кордон
душа летит к нему —
на зов его кровавых ран,
на звон его оков.
И осыпается зиндан,
и зарастает ров.
И говорит в стране чужой
ей смуглый командир:
— Зачем славянскою душой
ты мой тревожишь мир?
Что ждёте вы от мусульман,
наделав столько зла?
Неверным мстить велит Коран.
Ступай, пока цела!
— Но у тебя ведь тоже мать:
что ни случись с тобой,
а сердце будет опекать
по камень гробовой.
Во имя матери своей
мне помоги, сынок...
— Ступай!.. Как выйдешь из дверей,
сорви любой цветок.
Покуда не увянет он,
ищи, где твой юнец,
а не найдёшь — тебе вдогон
отправится свинец.
...И ходит мать который год
в далёком далеке.
И сорванный цветок живёт
в старушечьей руке.
Он не померк и не завял —
любви не обороть.
Его бессмертником назвал,
наверно, сам Господь.
Давно с другим жена,
и поминальное вино
давно не пьёт она.
Ну что ж, не вечно горевать —
кто ж вечно слёзы льёт...
Лишь позабыть не может мать
и ждать не устаёт.
Всё снится сон ей: будто он
во вражеском плену.
И через вражеский кордон
душа летит к нему —
на зов его кровавых ран,
на звон его оков.
И осыпается зиндан,
и зарастает ров.
И говорит в стране чужой
ей смуглый командир:
— Зачем славянскою душой
ты мой тревожишь мир?
Что ждёте вы от мусульман,
наделав столько зла?
Неверным мстить велит Коран.
Ступай, пока цела!
— Но у тебя ведь тоже мать:
что ни случись с тобой,
а сердце будет опекать
по камень гробовой.
Во имя матери своей
мне помоги, сынок...
— Ступай!.. Как выйдешь из дверей,
сорви любой цветок.
Покуда не увянет он,
ищи, где твой юнец,
а не найдёшь — тебе вдогон
отправится свинец.
...И ходит мать который год
в далёком далеке.
И сорванный цветок живёт
в старушечьей руке.
Он не померк и не завял —
любви не обороть.
Его бессмертником назвал,
наверно, сам Господь.
* * *
Кем стать бы я хотел, когда б не человеком
впустил меня Господь в свой своенравный мир?
Скорей всего — тропой, пробитой древним греком
среди камней и трав куда-то за Памир.
Чтоб, одолев снега, петлять среди аулов,
бродить по кишлакам в колючках и шерсти
и смешивать песок горячих Кара-Кумов
и шёлковую пыль Великого пути;
чтоб видеть, как века заваливают прахом
деяния людей, что конно да пешком
прошли, назвав меня степным ковыльным шляхом,
кандальным трактом и чумазым большаком.
Ну что ж, они правы. Я сторонюсь Европы:
мне тяжек гнёт её брусчатки площадной,
кюветов, что точь-в-точь похожи на окопы,
и дроби каблуков, подкованных войной.
По мне — грузовичок, с горы ползущий юзом
в изношенных цепях на каждом колесе;
по мне мужик хмельной в тулупчике кургузом,
распластанный обочь во всей дурной красе.
Ведь я и сам такой: вихляющий, разбитый,
исползавший края, откуда брал разбег,
где травы шелестят: “Господь, не дай бандитам
нас закатать в асфальт в бандитский этот век”.
впустил меня Господь в свой своенравный мир?
Скорей всего — тропой, пробитой древним греком
среди камней и трав куда-то за Памир.
Чтоб, одолев снега, петлять среди аулов,
бродить по кишлакам в колючках и шерсти
и смешивать песок горячих Кара-Кумов
и шёлковую пыль Великого пути;
чтоб видеть, как века заваливают прахом
деяния людей, что конно да пешком
прошли, назвав меня степным ковыльным шляхом,
кандальным трактом и чумазым большаком.
Ну что ж, они правы. Я сторонюсь Европы:
мне тяжек гнёт её брусчатки площадной,
кюветов, что точь-в-точь похожи на окопы,
и дроби каблуков, подкованных войной.
По мне — грузовичок, с горы ползущий юзом
в изношенных цепях на каждом колесе;
по мне мужик хмельной в тулупчике кургузом,
распластанный обочь во всей дурной красе.
Ведь я и сам такой: вихляющий, разбитый,
исползавший края, откуда брал разбег,
где травы шелестят: “Господь, не дай бандитам
нас закатать в асфальт в бандитский этот век”.
* * *
Я теперь не столько вижу,
сколько чувствую до дрожи:
мир с годами только ближе,
ненадёжностью дороже.
Больно видеть зверя в клетке,
птиц, подбитых для забавы,
и поломанные ветки,
и истоптанные травы.
А цветок порой осенней
иль приблудный пёс голодный
для душевных потрясений
как ведро воды холодной.
Кончен бег за птицей Синей,
закипают слёзы в кружке...
Правда, сделались красивей
все окрестные дурнушки.
Никакая не загадка,
Никакого в том подвоха:
просто думается сладко,
если чувствуется плохо.
сколько чувствую до дрожи:
мир с годами только ближе,
ненадёжностью дороже.
Больно видеть зверя в клетке,
птиц, подбитых для забавы,
и поломанные ветки,
и истоптанные травы.
А цветок порой осенней
иль приблудный пёс голодный
для душевных потрясений
как ведро воды холодной.
Кончен бег за птицей Синей,
закипают слёзы в кружке...
Правда, сделались красивей
все окрестные дурнушки.
Никакая не загадка,
Никакого в том подвоха:
просто думается сладко,
если чувствуется плохо.
ПЛАЧ 1953 ГОДА
Керогазы, керосинки,
огонёк через слюду;
бурки, чёсанки, ботинки
на лендлизовском ходу;
перешитый из шинели
не сюртук и не пиджак;
пуль отметины на теле,
не смываемы никак
ни горячей, ни холодной,
ни “наркомовской” водой;
горький плач общенародный
над свалившейся бедой.
Та слеза — другим не ровня —
до сих пор во мне течёт:
до неё себя не помню,
от неё — веду отсчёт.
И хоть было мне три года,
в душу врезалось мою,
как средь горького народа
весь зарёванный стою;
со стены из чёрной рамы
на меня глядит усач,
и во взрослом плаче мамы
тонет мой ребячий плач.
огонёк через слюду;
бурки, чёсанки, ботинки
на лендлизовском ходу;
перешитый из шинели
не сюртук и не пиджак;
пуль отметины на теле,
не смываемы никак
ни горячей, ни холодной,
ни “наркомовской” водой;
горький плач общенародный
над свалившейся бедой.
Та слеза — другим не ровня —
до сих пор во мне течёт:
до неё себя не помню,
от неё — веду отсчёт.
И хоть было мне три года,
в душу врезалось мою,
как средь горького народа
весь зарёванный стою;
со стены из чёрной рамы
на меня глядит усач,
и во взрослом плаче мамы
тонет мой ребячий плач.
* * *
Лежалое сено схватила верёвка,
и медленно воз покатила лошадка.
Я рядом с возницей пристроился ловко
и тоже орал на неё для порядка:
— Но, сонная! Но, растудыт тебя в дышло!
Ловил голоса, долетавшие сверху:
— Испортят мальца... Да срамней бы не вышло...
Домой возвернётся... Тоды не до смеху...
Колёса поют, и цикады стрекочут,
звенит комарьё, и кусается овод,
и стебли сухие лопатки щекочут,
и колются остро, и лезут за ворот.
То полем, то лесом блукает дорога.
То детство, то молодость — бабою с воза.
И вот недалёкое бремя итога
в глаза уже смотрит мертво и тверёзо.
Истёртые вожжи всучил мне возница
и сгинул неведомо в ту же минуту...
По правую руку — жирует столица.
Земля по другую — раздета-разута.
И ходит, как маятник, хвост лошадиный,
пахучие клубни о землю стучатся.
И тает деревня оторванной льдиной —
уже не добраться
и не докричаться...
и медленно воз покатила лошадка.
Я рядом с возницей пристроился ловко
и тоже орал на неё для порядка:
— Но, сонная! Но, растудыт тебя в дышло!
Ловил голоса, долетавшие сверху:
— Испортят мальца... Да срамней бы не вышло...
Домой возвернётся... Тоды не до смеху...
Колёса поют, и цикады стрекочут,
звенит комарьё, и кусается овод,
и стебли сухие лопатки щекочут,
и колются остро, и лезут за ворот.
То полем, то лесом блукает дорога.
То детство, то молодость — бабою с воза.
И вот недалёкое бремя итога
в глаза уже смотрит мертво и тверёзо.
Истёртые вожжи всучил мне возница
и сгинул неведомо в ту же минуту...
По правую руку — жирует столица.
Земля по другую — раздета-разута.
И ходит, как маятник, хвост лошадиный,
пахучие клубни о землю стучатся.
И тает деревня оторванной льдиной —
уже не добраться
и не докричаться...
АРТЮХОВ Евгений Анатольевич родился в подмосковном городе Реутово. Окончил Саратовское высшее военное командное училище и Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза писателей России. В “Нашем современнике" печатается с 1994 года. Автор нескольких стихотворных книг.