Я пока еще не умер.
Я пока еще не старый.
Чуть красивый... Даже умный.
Только очень уж усталый.

Только очень я усталый,
жизнью битый-перебитый...
Вот и нервы не из стали,
вот и щеки не побриты.

Не примерены проливы,
не проверены дороги,
не разобраны архивы
и не собраны итоги.

Но и в этом мире зыбком
сохранил я шага твердость.
Не ушла из глаз улыбка,
только память поистерлась...

И уже тревожит осень
злым ознобом меж лопаток.
И в прическу вмерзла проседь —
за мои потери плата...

А у роты был веселый запев,
средний возраст у нее — двадцать лет.
Молодая, едет рота теперь
в батальон свой по российской земле...

Вот приехали туда, где война.
Пулеметы берегут мост чужой.
А нужна главштабу та сторона!
Нужен мост. И не поспоришь с судьбой.

Батальон уж поредел на войне.
Значит, рота — как подарок судьбы...
И рассказ пора заканчивать мне,
чтоб успеть, покуда я не убит.

Встала рота под огнем в полный рост —
накачал ее спиртягой комбат, —
и пошла на этот проклятый мост!
И пошла!.. И не вернулась назад.

Только это, пацаны, не конец...
Говорят, что в подмосковном селе
с пьяных глаз комбат отмерил свинец —
и ушел в слезах за ротою вслед...

Месяц март, — и под землей трава,
пробудясь, готовится в десант.
И слегка кружится голова,
даже если вам за пятьдесят.

Четкий ритм качает поезда
день и ночь над рельсами страны...
Но не хочет ехать никуда
человек, вернувшийся с войны.

А куда, когда везде лежат
те, кого прикончила война...
Жизни жаль, и молодости жаль,
и тоски не вычерпать до дна!

Год за годом, вечно молодой,
ангел с неба столько лет трубит
зря над изувеченной страной
заповедь Господню "Не убий!"

Про любовь приносит сны весна.
Но совсем иные видит сны —
(если ночью не сидит без сна)
человек, вернувшийся с войны.

Свет луны течет, как чистый спирт,
сквозь окно в его пустой стакан...
Что с того — он спит или не спит?
Что с того — тверез он или пьян?

Пред иконой свечечка горит —
вечная отдушина вины...
Родина, когда ж тебя простит
человек, вернувшийся с войны?

Полковника везли не на лафете, —
несли через поселок на плечах...
И обдувал июльский знойный ветер
сосновый гроб в чехле из кумача.

Отдельно — впереди — несли медали
и ордена за взятье городов...
Он не хотел, чтоб с ним их зарывали, —
он не хотел кладбищенских воров!

Стенал оркестр — пять музыкантов местных,
из меди выдувающих шедевр.
Шли провожающие позади оркестра, —
и каждый будто в пустоту глядел...

А там — уже распахнуты ворота.
И у могилы — ветеранов горсть.
И к крышке гроба приложивши, кто-то
старательно вбивал в фуражку гвоздь.

За взвод почетный — три милиционера, —
из пистолетов дали залп тройной...
И опустили в землю офицера, —
в стране нелепой, горькой... но родной!

Он стоял, заложив руки за спину,
и не щурясь смотрел на закат,
никаким государством не засланный,
не подвластный законам солдат.

Он стоял вне закона и родины,
прозываемый "диким гусем".
За Афган два потертые ордена
так неброско гляделись на нем...

Он стоял, улыбаясь презрительно,
зная горе свое наперед —
он умрет. Все ему извинительно,
потому что он страшно умрет!

Редкий гость — эта птица плененная.
Оттого и толпа собралась,
кровью будущей опьяненная,
поглазеть на жестокую казнь.

Ну, а он пил закат этот розовый,
веря, что Милосердный простит
все за муки его и за бронзовый
крестик, что под тельняшкой висит...

Жжет огонь мою душу. И в сердце гудят провода.
Я уже никогда от проклятой войны не остыну!
Напряженно хожу по своим, по родным городам, —
будто я еще там, где мне запросто выстрелят в спину...

В сны вторгается вдруг сквозь суставчатых гусениц лязг
леденящее кровь завыванье короткое мины.
И встает из-под ног, на дыбы подымаясь, земля...
И звенит в голове одинокая мысль, что — мимо!

Пепел прожитых лет навсегда мне присыпал главу,
поистерлась прическа, и в теле прибавилось груза.
По утрам удивляюсь, что выжил тогда. Что живу.
Что еще не погибла пробитая пулями муза...