Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»




САША ЮРГЕНЕВА
Москва



РАССКАЗЫ

СЛОМ


Катя приехала поздним вечером на дачу, чтобы разобрать старый бревенчатый сарай. Уже заказан новый, обитый серебристым шифером, его привезут через пару недель, и нужно расчистить под него место. Катя задумала встать как можно раньше и начать до того, как станет слишком жарко и соседские кошки вытянутся на земле под кустами смородины. Но спать на застекленной террасе с открытой дверью, под ватным одеялом на немного отсыревшем матрасе было так славно после душного города, что проснулась она лишь к одиннадцати. Но и после она еще некоторое время пролежала в утреннем оцепенении, глядя на мерно качающиеся за окном сливовые ветки. Потом Катя завтракала, и в чашке с чаем изогнулся лист мелиссы, уже слишком длинные стебли которой тянулись вверх от подножия сарая, и их следовало срезать и повесить сушиться на зиму, как всегда это делала бабушка. Но вот Катя уже роется в старом буфете, где в боковых створках была сложена одежда, надоевшая или выцветшая, та, что она не носила лет с шестнадцати или перешедшая к ней от соседей. Рабочей одеждой был выбран один из тех невероятных дачных нарядов, которые, казалось, в здравом уме ни за что не наденешь, но здесь, за городом, именно в них чувствуешь себя уютно. Несколько минут Катя вглядывалась в свое отражение в мутном зеркале, любуясь огромными кокетливыми шортами в истошно розовую и лимонную полоску и подстать им протертую на спине шелковую рубашку цвета лосося. Затем она достала тряпичные перчатки с пупырчатыми резиновыми ладонями, пилу, фомку и огромный, равный в обхвате катиному запястью, лом. Они были спрятаны дедушкой на чердаке в нише, заложенной досками; он проводил на даче большую часть года, но сейчас плохо себя чувствовал и решил остаться в городе.

Деревянная лестница прислонилась к темной замшелой по углам бревенчатой стене. Катя медленно стала подниматься по перекладинам. Она поймала себя на том, что в ней растет ощущение того, что она делает что-то недозволенное; память сохранила тот старый, почти забытый запрет: детям (ей и соседским) запрещено залезать на ненадежную
прогнившую крышу, похожую на выжженный холм. И когда ее колени уперлись в предпоследнюю ступеньку лестницы, Катя была по-детски уверенна, что происходит нечто невероятное. Она была немного растеряна, не знала, как подступиться к порученному ей делу. Осмотревшись, она стала срывать, начиная с краев, черный с радужными чешуйками толь, неровные и ветхие пласты которого спеклись на солнце, потому он отставал либо широкими и неровными, словно шкурки животных, кусками, либо мелкими ошметками. Не глядя, с неясным нетерпением, Катя швыряла их вниз. Вот обнажился ближний к ней скат, выступили набитые на бревна доски. Некоторые их них были совсем гнилые, и их можно было отдирать руками или фомкой, тогда повсюду рассыпалась ржаво-рыжая труха и насекомые, но были и такие, которые приходилось поддевать тяжелым ломом, они
издавали звонкий с хрипом скрип и гибко отскакивали, оскалившись парой гвоздей на конце. При этом было важно не налегать на лом слишком сильно, чтобы не сшибло с ног. Катина голова отдыхала, ни единой мысли, действовал лишь недалекий расчет, необходимый для работы. И это было хорошо. Кате нравилось, что здесь можно ощутить в полной мере свою силу и удивиться ей, в то время как в городе находится столько поводов почувствовать свою слабость и позволить себе ей поддаться.

Полностью разобрав крышу, так что остались лишь стропила, толстые наклонные бревна, Катя стала разбирать чердак. Тут хранились некогда припасенные листы железа, сейчас бурые и ломкие, пустые ящики, истлевшие рулоны плотной бумаги, канистры и среди этого негодного хлама огромная белесая от времени стеклянная бутыль, в которой прадед делал вино из черноплодки. Она выступала некой реальной связующей деталью из полумифических рассказов о прадедушке, военном химике, обладавшем невероятной силой, и прабабушке, преподававшей в мужской гимназии и варившей на маленькой электрической плитке варенье, не отрываясь от чтения. Кате рассказывали, что они нередко ссорились из-за того, что он любил Толстого, а она Пушкина. А когда она умерла, прадед не позволил разбирать ее
вещи… Осторожно, с трепетом правнучка спустила сосуд вниз и оттащила его подальше, к цветнику. Теперь к бутыли склонялись длинные стебли отцветающих лилий, и Кате она виделась затерянной в английском парке реликвией.

В этот день Катя больше не поднималась наверх. Она поспала, сходила искупаться на реку, а после весь вечер перетаскивала обломки к дальней части сада и сжигала то, что было возможным. Она рано легла спать и заснула, даже не успев ни о чем подумать. Так в город Катя всегда подолгу ворочалась, переминала в памяти колкие комочки поступков, своих и чужих, вызывая вновь чувства, что были испытаны ею днем. А в последнее время она часто стала задумываться о возлюбленном, причину чему уловить ей не удавалось, поскольку никаких конкретных форм эти мысли не принимали, было лишь неясное беспокойство, которое, не исключено, что замыкалось в себе самом. Кате только успело почудится, что в грудной клетке прямо посередине пробита дыра, от чего та стала безгранично огромной и пустой, было болезненно втягивать воздух. Катя заснула.

Пять дней кряду Катя выдергивала гвозди, снимала доски, расплетала узлы сложенных одно в другое бревен. Разобрав настил чердака, она ходила теперь в своем пестром наряде по оставленным трем длинным доскам, балансируя фомкой, ей мнилось, что она канатоходец, и было смешно. Она так и не засушила мяту, и та была погребена среди мусора. Мысль об этом, как и о многом другом, даже не пришла ей в голову, ведь все силы уходили на сарай, вернее, на его уничтожение. Но когда разрушаешь нечто большое, находишься под впечатлением, что нечто создаешь, причем что-то не менее внушительное, а потому разница понятий оказывается стертой. Затем Катя разбирала стены, бревна которых большей частью размякли от времени и рассыпались в руках, но те, что были целыми, ей приходилось разнимать и просто скатывать на землю, так как они были слишком тяжелыми, их забирали и распиливали на дрова соседи.
Наступила суббота, и приехал возлюбленный Кати. Он застал ее облепленной черной пылью, словно копотью, с припухшим глазом, с которым случился коньюктивит, складывающей остатки стен в кучу. Катя действительно Леше обрадовалась; все бросив, она подскочила к нему, и, отставив в стороны руки в разодранных перчатках, звонко поцеловала. Она сказала, что ей осталось еще совсем немного, только собрать граблями сор. Тогда Алексей предложил пока сходить для нее за глазными каплями с серебром. Катя кивнула, и он ушел. Когда она закончила, Леша еще не вернулся, что было даже хорошо, поскольку она смогла спокойно смыть с себя грязь ледяной водой из уличного крана. Катя села ждать на крыльцо и вдруг задумалась. Она стала думать очень быстро. Вот Леша приехал и она рада, хотя и не успела по настоящему соскучиться, просто на это не было времени. Но он не вызвался ей помочь ни неделю назад, когда она уезжала, ни теперь, когда от работы остались совсем пустяки, и это могло быть жестом элементарной вежливости. Мысль сжалась пружиной, спряталась, будто ее и не было, потому что Леша вернулся с лекарством и мороженым. А на следующее утро они уезжали, ведь старый сарай разрушен, новый привезут лишь в конце недели, и вообще Леша сказал, что их ждут в гости.

Они сидели напротив друг друга в электричке в светлом и свободном вагоне. Катя рассеяно смотрела на Лешу, и та, оставленная прежде, беспокойная мысль начинала разворачиваться. Здесь в поезде люди были так ясно видны со всех сторон, каждый — закончен и представлен на суд. Она глядела и была смущена тем, что Леша кажется ей в этот момент одновременно то старичком, то маленьким мальчиком, что вертит головой, пытаясь ничего не пропустить по обе стороны железной дороги. Его плечи худы, и кисти рук чуть больше ее и совсем бледные, только достаточно густая борода говорит о его зрелости. Катя знает, что он не любит всей этой дачной возни, предпочитая город, хотя сами по себе выезды на природу ему отнюдь не чужды.

А он, возможно, чувствует, что она сильнее, или скорее выносливей него и что, в отличие от него, ей нравится проявлять свою силу в полной мере. Но он так же, видно, совершенно не понимает, сколь резко это отличается от того, чтобы работать на износ несколько дней подряд, что это лишено радости, обидно и неполезно. А он в своем непонимании оказывается равнодушным и жестоким. И он даже не похвалил Катю за ее подвиг, требовавший столько физических сил и
мужества, чтобы только подступиться к почти столетнему строению, хранившему столько воспоминаний и одним своим возрастом намекавшим на свою неприкосновенность. И тут в Кате стало рушиться тоже нечто очень большое, оно осыпалось штукатуркой, и не было ни малейшего ощущения того, что что-то создается. Это происходило неудержимо и само по себе, изнутри поднималась, словно по темным стенам со дна колодца, цепенящая сырость. Ей стало страшно на него смотреть.

ФЕЛИКС И ЛЕТО


Он пришел со своей рыжей кошкой с акульими глазами и поселился в квартире на третьем этаже, где было интересное окно. Окно интересное тем, что оно не было дырой в стене, а выступало из нее, словно готовясь стать в будущем башенкой. С тех пор как там поселился Феликс (под этим именем был он нам известен) оно почти всегда оставалось открытым, и в верхних его стеклах жило солнце: днем — ослепляло, превращаясь в сверкающий квадрат, вечером — глядело красным глазом из угла оконной рамы, где и затихало на ночь.

Мы внизу строили шалаш, вернее даже дом, где был пол паркетный (или, как вы можете сейчас подумать, из ящичных досок) и зеленые лиственные стены. Там проходили у нас целые годы — правда, они были на много короче ваших — в охоте на диких зверей, изгнании чужаков с кривыми зубами и в дурацких очках. Мы качались над пропастью меж двух пепельно-корявых стволов с густо-зеленой хвоей жидких веток, на тросовой петле, хотя это и было невыносимо больно. Феликс иногда заглядывал к нам, причем, именно заглядывал, а не заходил, так как был слишком высоким. Он рассказывал нам удивительные вещи, например про похищение людей инопланетянами. Он показал нам заросли съедобного растения, потрясающе кислого на вкус, которое доходило нам почти до самой груди.

Феликс казался нам удивительным — с удочкой и с клеткой, в которой жила его птица, за спиной. Да, за спиной была птичья клетка, хотя вы скажете, что там лишь болтался полупустой клетчатый рюкзак. Но бессмысленно и даже глупо в этом сомневаться, мы, в отличие от вас, видели тогда мир куда более полным. Вы даже не верили, что в нашем дворе из земли выходит нефть, тягучая, черная как жужелица. А она застывала на поверхности выпуклым пятном, пока кто-нибудь его не сковырнет, и нефть не накопится вновь. И почему бы не принять этого? Феликс же поверил нам и, более того, подтвердил, что это и есть нефть. И он ходил на рыбалку. Мы тоже ловили рыбу, но здесь же, во дворе: если встать на край заросшей клумбы, то можно было поймать щуку. Но Феликс ходил далеко за море — серое, бурное — вы можете усмотреть в этом большую глупость: почему бы не ловить рыбу прямо в море. Но разве вам объяснишь, если для вас наше море — поток автомобилей на солнечном широком и ровном проспекте. А Феликс удил рыбу на зеленом острове в пруду, сидя на дырявом ведре и слушая пение птицы за своей спиной. Он курил; курить — плохо, но мы видели из своего шалаша, что он всегда поджигал сигарету от солнца, а в таком случае это не очень плохо. Он курил и следил за своей половинкой поплавка. Другая половинка-перевертыш, которая виднеется сквозь муть воды — для глупых рыб, чтобы они знали, где искать крючок. Пруд этот довольно странный (мы видели его несколько раз, но вы не дали подойти к нему достаточно близко, чтобы посмотреть на рыб) — здесь берега из "материала", вы назовете его "бетон", пусть так, и здесь живут разные утки (их нам удалось изучить): утки и селезни, пара больших апельсиновых уток с белыми головами и другие, маленькие темные с взлохмаченными перьями, желтыми глазами — они дураки, так как считают себя рыбами и плавают подолгу под водой.

Феликс наловит рыбы для своей Анны, так зовут его кошку, и возвратится по проводам троллейбуса, они тянутся мимо его окна, куда он входит, когда идет с рыбалки. И на подоконнике его ждала Анна, поэтому Феликс не мог кормить на нем голубей (грязных птиц — скажете вы). Зато мы могли. Мы крошили хлеб на карниз, подоконник и нередко заманивали их на письменный стол, а сами, затаившись, следили за ними из-за штор. Но вы подумаете, что Феликс просто приезжал на троллейбусе и пробивал, как и вы, билет (мы теперь, признаться, тоже так думаем). Через некоторое время двор заполнял запах еды, готовящейся для рыжей Анны, которая любила рыбу из пруда. Вы заподозрите, что Анна ее ни разу не пробовала. Хорошо, быть может, она любила суп из консервов, купленных в магазине "Маяк", который,
конечно уж, находится на зеленом острове.

Мы в то время всегда жили летом, когда случалось, что Феликс выходил из дома в домашних тапочках, потому что было очень тепло, но на улице он, обычно все же, спохватывался и бежал сменить их на сандалии.

Зима, правда, тогда тоже случалась, но она — какая-то рваная, отрывочная: ледяная горка, еловые иголки, прилипшие к снежным шарам, мокрые варежки. А теперь каждый раз бывает не только лето, что не удивительно, скажете вы. Стены шалаша поредели, и кто-то выкопал нашу монетку, зарытую под рыжим бутылочным дном. Через окна теперь никто не входит, так как провода непостижимым образом отдаляются от стен нашего дома все больше.

Наступил день, когда Феликс ушел на зеленый остров и, наверное, решил остаться там, за морем. Мы думаем, что он был не так уж и не прав (и в этом вы с нами, быть может, согласитесь), тем более что Анна ушла вслед за ним, и теперь может сама наловить для себя рыбы в пруду. У нас же живет акулоглазый кот с толстыми лапами, который всегда ждет меня на окне, даже зимой.

ПТИЧИЙ НЕДУГ


Не можем спать — боимся кошмаров от антибиотиков. Мы ворочаемся, вминаем руки и лбы в поверхность холодных стен. Листопадом журавли слетают на юг. А в сумерках лохматые гномы шуршат по обоям по диагонали. Они портят нашу обувь, чтобы мы не смогли уйти, хотя нам, пожалуй, что некуда. И у нас нет телефонных номеров птиц — мы не услышим их приветственный клич. Будем серыми цаплями с перебитым крылом замирать в пожухшей траве, где небо над нами зачеркнуто клином проводов. Заключенным в одиночество нам остается общение с вещами и пищей: каждая встреча с ними — род взаимоотношений, акт чувств. С трепетом раздражения заглатываем таблетки вместе с поздним обедом. Круглые и длинные, они скатываются по гортани, синие и розовые, и белые — цвета чистой эссенции выздоровления.

Потолок остро сходится к углу комнаты, и там замирает плач журавля. Но его стая не связана телефонным узлом. Нас объединяет лишь тепло: температура нашего тела +35, и столько же в тени, в которой они прячутся в ожидании захода солнца и в которой, мы верим, они угадывают наш силуэт. Мягко ступают на грудь четыре точки лап, усы щекочут наш нос, длинный предлинный, такой же, как у них, какой они быстро устремляют в небо, когда заслышат топот сотен копыт, бегущих в страхе от этой нежной поступи. Камнепад копыт переходит в рык и затем в меховое урчание где-то под боком. И вот-вот заснешь, позабыв о гномах и о том, что подушка сегодня особенно неповоротлива и неудобна. Болит позвоночник, он, дробясь, растворяется в матрасе, и следом мы целиком удаляемся в параллон. В сновидении мы идем в церковь, застываем у колонны, завязнув в запахе воска. Взрыв, и рваное огненное облако чудом проносится мимо, сметая старуху в углу и дальше к алтарной преграде.

Тяжелые латунные глаза распахнуты, будто мы их и не смыкали. И свет в комнате такой, как и был, все свисает тусклыми клочьями из окна. Только черная полоса на циферблате указывает на плинтус, а значит светает. Мы преем под одеялом, слипаются пальцы ног. Но, быть может, это наши перепонки, чтобы удобней было разгребать тину и не увязать в иле. И нос у нас не длинный совсем, а напротив пупырышек да две дырочки. И перед нами не часы на стене, а голодная больная цапля круглооко глядит на нас. Она одинока, и общение с нами взглядом — перед тем, как… — для нее важно. Наши веки ноют от недосыпанья, и мы не отводим взор, лишь пузырем беззвучно надуваем грудь. Мы та лягушка, что никогда не увидела далеких земель. Так пусть поглотит нас цапля, проглотит и выздоровеет, и встанет на крыло! По беспроводной дороге она устремится туда, где от жары сгорают перья, где ей слышится клич журавля.



Родилась в 1885 году в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького.