Я играю на трубе. Нет занятия лучше на свете! Мама говорит, что я идиот, и папа, не отрываясь от газеты, тоже говорит, что я идиот. Но хоть на самую малость я не совсем идиот — выучился же я играть на трубе. Сосед снизу барабанит в потолок палкой от швабры и кричит: "да заткните вы своего идиота, уже скоро час ночи!". Но я продолжаю играть. Бабушка уносит в другую комнату свои пластинки. Она считает, любой из ее обожаемых композиторов перевернулся бы в гробу, случись ему услышать такую идиотскую игру. Но какой же я идиот, когда, в отличие от бабушки, понимаю, что в могилах все лежат смирно? Моя сестренка не научилась еще говорить. Она подходит ко мне неуверенными шажками, держась все время за стенку, и если я идиот, то мне почему-то хватает сообразительности догадаться, что она обо мне того же мнения, как и все. Только это меня не останавливает. Я играю на трубе двумя столовыми ложками. Пусть каждый твердит, что я идиот, но какой отменный от удара металла о металл получается звук!

Каждую ночь, стоило ей закрыть глаза, расположившись на своей жесткой подушке, она попадала туда. Тусклое — она бы его назвала не свинцовым, как это принято, например, в дешевых романах, — а скорей алюминиевое небо, широкая полоса мелкого рассыпчатого песка, с одной стороны омываемая морем, с другой — уходящая в белесый туман, к которому она не решалась никогда даже подойти близко, боясь, что оттуда уже не будет возврата ни в явь, ни в этот навязчивый, много лет не оставлявший ее сон.

На работе все удивлялись, хотя им это было лишь на руку — она почти никогда не брала отпуск, самое большее, проводила несколько дней за городом с родственниками или друзьями. Когда сослуживицы, возвращаясь из разных стран, хвастались своим шоколадным загаром, она оставалась сосредоточенной и равнодушной. Ее бледная кожа не переносила прямых лучей солнца, так что не было и не могло быть ничего лучше того алюминиевого неба, нависавшего, но не слишком низко, чтобы давить, над всегда спокойным, не жарким и не прохладным морем.

А еще там был он. Она не допускала, что это порождение лишь ее сна. В те долгие однообразные часы, что она проводила на службе, на берегу бывал другой человек. После него оставались следы его ног, его тела, когда он лежал на песке.

Постепенно они начали общаться друг с другом на свой манер. Она выкладывала пирамиды из разбросанных кое-где камней, вытаптывала разные знаки в песке, подальше от воды, чтобы их не смыло приливом. В ответ он надстраивал либо перемещал ее пирамиды, но чаще чертил, видимо, пальцем замысловатые узоры — у него явно был талант к рисованию, — состоявшие из переплетающихся и переходящих одна в другую фигур, напоминающих сердечки.

Они никогда не встречались. Когда один спал, другой — бодрствовал, и наоборот. Разницу во времени она объясняла для себя тем, что этот человек — достаточно было сравнить след от его и ее ноги, чтобы не сомневаться, что это мужчина — живет где-то очень далеко, совсем на другом конце мира. Скорее всего, он даже не говорил с ней на одном языке.

Но вопреки (или благодаря?) разделявшему их расстоянию и всему прочему, между этими двоими начала зарождаться привязанность. Она ложилась на влажный песок и долго лежала так неподвижно, стараясь поглубже запечатлеть контуры своего тела, или находила для него самые красивые и крупные раковины. Он же в ответ вытаптывал и рисовал для нее все более и более замысловатые орнаменты из одних только сердечек. Наверное, он наяву, там, в своей далекой стране был художником, воображала она.

Многие считали ее замкнутой и достаточно одинокой, однако следы, оставляемые каждый день специально и только для нее на морском берегу, который лишь они двое могли видеть во сне, не давали ей ощущать ничего подобного.

Она ложилась спать всегда в одно время. В будние дни у нее не было ни малейшей возможности для того, что бы спать днем, а, привыкнув долгие годы жить в своем жестком режиме, она едва ли смогла бы задремать после обеда в выходной день. Ей вообще на сон требовалось не так уж много часов.

Она всегда была собранной и ответственной, за что ее ценило начальство, и все же однажды каким-то чудом сумела забыть на работе ключи от квартиры. Обнаружилось это уже поздно вечером, после службы она еще встречалась с подругой. Взяв такси, — сил трястись на перекладных уже не было, — она вернулась в контору, где ее встретил незнакомый охранник. Ночью заступала другая смена.

Подбежав к столу, она с облегчением обнаружила, что ключи там, а не потеряны, и, больше теперь не спеша, возвращалась назад мимо проходной, когда ее взгляд упал на знакомый узор, покрывавший поля последней страницы газеты, где был напечатан кроссворд. Ошибки быть не могло: сердечки переплетались и переходили одно в другое. На мгновение замерев, она рассматривала в упор угрюмого человека лет пятидесяти с изрытым оспинами лицом и лишенными блеска глазами цвета незрелых оливок, но тот час же вновь ускорила шаг и, не попрощавшись, выбежала в ночь

Меня разбудил несильный удар в плечо.

— А теперь — проваливай.

Первые лучи солнца уже пробивались сквозь опущенные занавески. Она сидела рядом со мной на кровати и, кажется, сама только проснулась. В комнате ощущался ни с чем не сравнимый запах пролитого шампанского, во рту — ставший уже привычным по утрам отвратительный привкус. Голова болела и соображать отказывалась.

Кажется, она еще что-то сказала о том, что ни слышать, ни видеть меня не хочет, ни… и так далее. Почтя за лучшее оставить ее реплики без ответа, я уныло побрел в ванную. Щелкнул выключатель, но в потолке загорелась только одна тусклая лампочка. Сколько же я здесь не был? Пару месяцев. Я открыл кран.

— Ты знаешь: я маленькая, не достаю, — она уже стояла у меня за спиной, облокотившись на дверной косяк, и многозначительно смотрела на потолок. — Ты — длинный, дотянешься и со стула.

Я открыл было рот, но она опередила меня:— Я не сказала, что собираюсь с тобой говорить. Хватит с меня этих твоих разговоров, — и, резко развернувшись, ушла обратно в комнату, а я отправился почему-то на кухню, за стулом, попутно хлебнув воды из стоявшего там чайника.

Она принесла лампочки, я влез на стул. Сколько нужно идиотов, чтобы вкрутить лампочку?.. Голова у меня закружилась, и я поспешил схватиться за стену. Где-то мы с ней вчера случайно опять встретились. А дальше что было? Портвейн? Красное?..

Она нажала на выключатель.

— Ну, теперь красота!

Спрыгнув со стула, что чуть не стоило мне потери равновесия на скользком полу, я потащился в уборную. Ручка висела на двери как-то криво, и не то, что запереться, даже нормально закрыться было нельзя. Все время пребывания внутри я молил бога, чтобы меня не встретили на выходе с какой-нибудь отверткой, которой я сейчас был в состоянии разве что сделать себе харакири. Но обошлось.

Пока я одевался, прозвучал монолог из серии: и не вздумай звонить мне, никаких больше начать все сначала и проч., и проч. Уже в коридоре она всучила мне какую-то книжку.

Ты мне давал.

О том, что у меня вообще когда-то такая книга была, я помнил смутно, но это ничего не означало. Зато у меня не изгладилось почему-то из памяти, как обращаться с замками. Я открыл дверь.

— Ах да. Я там в жж написала… Прочтешь — ответишь потом.

Дверь захлопнулась. На улице шел дождь. Я надвинул капюшон почти до самого носа. Автобусы по ее улице ходили редко. Впрочем, у меня все равно не было денег на подобное удовольствие. Я сунул руки в карманы, а когда извлек их оттуда, на ладони у меня лежал ее длинный темный волос — больше, чем ничего.

Я заметил ее рядом с собой, только когда она, прикончив свое, принялась пить мое пиво, полубеззастенчиво, полумашинально. На мой не слишком доброжелательный взгляд — поймите меня! — она отвечала улыбкой. Ничего голливудского, но какое-то обаяние у нее определенно имелось.

Есть люди, которые могут прийти на концерт потому только, что он бесплатный. Кажется, она была из таких. Я не нашел ничего лучше, чем предложить угостить ее пивом, по всему судя, полностью оправдав ее ожидания. Вторая кружка, которая была для нее явно уже далеко не второй, заставила ее еще более расшевелиться, и вот я уже почувствовал когтистую теплую лапку на своем брючном ремне.

— В мире полно нелепых вещей, — не выдержав, сообщил я.

— Ага, представляешь, однажды я обнаружила пьяного сантехника, спавшего на полу у меня в кухне, когда я пришла домой, — не замедлила с ответом она.

Во время лучшей, пожалуй, за весь вечер песни она отправилась в уборную, точное местонахождение которой, очевидно, для нее оставалось загадкой.

Вернувшись в еще более помятом виде и несколько виноватая, она шепнула мне на ухо:

— Ты знаешь, у меня пусто на сердце, в квартире и в холодильнике.


Я был готов пообещать купить ей батон колбасы, но не знаю отчего передумал. Музыка для меня на этом закончилась. Дальше были влажные поцелуи с привкусом пива и чего-то еще, далекого от романтики, пустой, плохо освещенный перрон и последняя, кажется, электричка. Вместо колбасы я взял нам дешевого коньяку.

— Ничего, будет, что вспомнить, — беспрестанно твердила она, оскальзываясь в грязи по дороге от безвестной станции, когда я помогал ей подняться.

"Влюбляться — так уж без памяти", — думал я, допивая коньяк из горлышка.

В переходе играли музыку. Бог его знает, где они взяли электричество, но у них была подключена и гитара, и бас, и, кажется, что-то еще. И конечно, у них была непременная девушка с кепочкой для сбора монет.

А в другом конце перехода сидел грустный человек. У него не было ног. И ему не нравилась музыка. Наверное потому, что была и правда плоха.

В переходе продавали носки. Самых разных цветов. Вязаные теплые шерстяные, хотя зима уже миновала, и для девушек — капроновые, тонкие. Но грустному человеку не нужны были носки: у него не было ног, чтобы их носить, у него не было рук, чтобы их надеть.

По переходу шли люди. Утром еще сонные, вечером — усталые после рабочего дня, днем — какие-то редкие праздные граждане, иногда иностранцы. Но грустный человек не обращал на них никакого внимания, потому что у него не было глаз.

Хотя стены перехода регулярно выкрашивали, с еще большим старанием и упорством кто — никогда не известно — наносил на них надписи, чаще вего глупые или же непристойные, но изредка такие, над которыми можно было задуматься. Однако грустный человек не задумывался: для этого у него даже не было головы.

В сущности, у него вообще не было тела. У него не было совсем ничего, кроме его грусти. И поэтому он продолжал грустить — чтобы хоть что-нибудь оставалось.

Я возьму тебе билет до последней станции, где трава высокая и жесткая и нет никого. Пустой неметеный перрон и зыбкий туман над водами озера. Оно подобралось совсем близко к дороге, словно тоже собралось ехать куда-то. На последней станции у меня дом, тоже пустой, как и все здесь. Почерневший от времени сруб и маленькие занавешенные окошки, горько пахнущая полынь и лиловыи звездочками цветущий чертополох в огороде и прогнившие доски, из которых никто так и не сделал крыльцо. Наколи свой билет на сук старой иссохшей яблони, чтобы удостоверить свое присутствие, прогремев ржавой цепью, извлеки на свет божий помятое жестяное ведро, чтобы убедиться, что воды нет. Сюда рано приходит ночь и с неохотой добирается утро, здесь даже комары летают бесшумно и жалят, наверное, самих себя. Но ты едешь сюда не для того. Возьми с собой какую-нибудь дудку, чтобы пронзительным звуком встречать ленивый рассвет, возьми с собой всю память и нежность, чтобы думать обо мне, как я сижу в заброшенном доме на конце совсем другой железной дороги.