А В ВОСЕМНАДЦАТЬ...

В твоих губах обветренный привкус вишни. В ногах — готовность... в небо, в объятья, в бой. А в восемнадцать часто бываешь лишней, и не бываешь просто, совсем, собой. В твоих руках снежки и судьба галактик, в глазах — рассветы, юность, конъюктивит. А в восемнадцать можно от смеха плакать и жизнь пустить галопом "на селяви".

А в восемнадцать стелешь людей под ноги, чтоб возносить их пачками на Олимп. А восемнадцать, верь мне, даны не многим, и пережить их многие не смогли. Поэты скажут, мол, "непутевый возраст": намеки, книги, радости — об одном... И говорят, что жизнь на каргашках возит, и ты на ней — слепой, беззащитный гном. А я люблю, что утра так неприятны, что декабрем скребется в узор окна, что смысл
жизни, будто б, у ног запрятан, найдешь, — он будет мил, абсолютен, наг. А я люблю безумно свои пятерки, кофейных сессий нервный, поспешный вкус, и даже если радости кем-то стерты, бывает счастьем ветренно отвлекусь. Все эти ночи в рифмах, размерах, байках: любовь плюс город, осенью залитой... Когда ревешь ты в плюшевый бок собаки и хочешь быть не этим, не тем, не той. Когда привычка — взять и забыть про чайник, когда на полке — библией Гришковец, когда живешь так сладостно и случайно, и веришь злой, холодной к чужим Москве. Когда твой ВУЗ — огромный потертый домик, где можно жить, питаться, любить и спать. И можно быть до дьявола неудобной для взрослых... и взволнованных мам и пап. Когда в подкладке кем-то зашита мелочь, в тетрадях, аськах — скобочки. Позитив. Я повзрослеть немножечко не сумела, как не сумела, в общем-то, подрасти.

Трамваи, серьги, ржавый завод общаги. На завтрак — йогурт, яблоки — на обед. Во рту остроты, фразы кислят, как щавель, и ты плывешь по миру и по судьбе. Ведь в восемнадцать можно на Землю плюнуть и завалить любой надоевший тест, быть самой славной, сулящей надежды, юной из молодых и взбалмошных поэтесс. И только в зимние, пенные восемнадцать ты можешь так писать, целовать и пить. И так бездумно быстро во всех влюбляться, и так желать какой-то иной любви. Ты в восемнадцать можешь зачет угробить и, хоть должна, не знать, что такое бит, ты в восемнадцать бегаешь в "БаскинРобинс" с тем, кто зачем-то успел тебя полюбить.

Дороги, книги, сумрачность электричек, ночевки в лапах съемных, чужих квартир, и ты несешься в жизнь на трещащей бричке, а твой девиз: "увидеть и превзойти!". Друзья до гроба, ссоры, обиды, рожки. Берешь советы, шпильки, конспекты в долг... И ты живешь, как будто бы понарошку, и до сих пор не можешь взять ноты "до". И только в этом возрасте живость строчки, орет, кусает, режется изнутри... А ты так любишь беленькие сорочки, и новогодний привкус у мандарин. Коньки, зонты, пустой романтизм береток, бильярд, кино, в котором спасают мир... А запах снега так непокорно редок, что только ты учуешь... и то на миг.

А в восемнадцать можно не верить в Бога, судьбу, добро... А только одной себе. Где нет тебя — там мир донельзя убогий, где нет тебя — там в мире нажат пробел. А в восемнадцать славно считать овечек, а в восемнадцать можно залечь на дно... Любить всех-всех, но быть одинокой вечно и так дрожать при мысли побыть одной.


НЕПОНЯТНЫЙ ДЕНЬ

Непонятно, куда подевались деньги...

Слишком много их выброшено в фонтаны?

Рассыпаются мысли; куда ни день их,

Все равно разбегаться не перестанут.

Удирают, чтоб жариться вновь у моря,

Ну а те, что попроще, — на крышу дачи...

На природу охота, — да вот умора, —

Мелких денег-то нет... а в маршрутках сдачи.

Непонятно, когда же ко всем сюжетам

Саундтрек подобрался из арий Баха.

И небрежность размазалась по манжетам,

И усталость вплелась желтизной в рубаху.

Хмурым утром приемник урчит довольно,

Что сентябрь-жеребец прискакал аллюром.

Но пока рыжеватого цвета волны, —

Бороздят лишь случайные шевелюры.

Непонятно, зачем заварился кофе,

Непонятно, зачем утро пахнет мятой,

Участилось дыхание, стынет кровь... и

Это все ведь до чертиков непонятно!

У тоски оба глаза закрыты шалью,

Безрассудство с ней, жмурясь, играет в прятки.

А не осень ли махом перемешала

Этот день, незаметно прилипший к пяткам?!

* * *

Вечером она — соринка... ломкая такая,

залетевшая в глаза подслеповатых буден.

Марш секундочек отстукивает каблучками.

Хоть бы нашла себе кого-нибудь:

мужчину, котенка, Будду!..

Я ведь иначе такую ее

вовсе любить не буду.

— У меня на носу зачеты... прямо вылезли как прыщи!.. А конспекты Шипков (и черт с ним!) две недели, как утащил. А на площади Трех Вокзалов солнце ластится к мостовой... Мам, ты слышишь, что я сказала?.. Все, проехали! Не впервой.

Мама молча щелкает поспевшие заботы,

гладит меня теплыми, обмякшими руками,

дышит мной и маячащей вдалеке субботой.

Шепчет мне на ухо: "Единственная моя,

Анечка, Аня, Аня..."

Я обнимаю ее за шею и вишу так

всю жизнь, как камень.

— Тебе надо закрасить корни, — вон пробилась седая прядь, оттопырилась непокорно и надеется устоять. А еще в выходные купим два помела, струну и тушь... Глянь-ка звезды небесный купол продырявили на лету!... Натаскаем в прокате фильмов (мелодрамок, люблю их страсть) и посмотрим, как город-филин попадется в ночную пасть.

Я свернусь калачиком, воткнусь щекой в подушку,

Отвернусь к стене от черной замшевой пустоты и...

и жду, пока одиночество меня задушит.

Мама заходит, целует меня шершаво и влажно

(губы ее не остыли,

даже за двадцать лет этой жизни,

заплатанной мной и постылой).

— Мам, я взрослая, правда-правда!... Мне все кажется (извини...), я как будто тебе преграда и тяну тебя вечно вниз. Тебе нужен мужчина. Или плюнь на эту работу. Плюнь!

Мама скажет, что я ей — крылья...

И я снова ее люблю.


ПОТЕРЯЛСЯ МИР

Это, знаете ль, глупо. Нелепо и очень глупо.

Но сегодня с утра наш земной синеватый шарик

Закатился за сердце. — Я долго в потемках шарил,

Приподняв до небес неприступный душевный купол...

Не нашел. Сердце слишком для рук горячо, обширно

И встает перед взором завесой, стеной и ширмой.

Я сегодня узнал, что Земля научилась плавать

(Уплыла из под ног, и обрызгав соленым счастьем

Мои щеки, взялась по Вселенной фривольно шастать).

Это, верите ль, глупо. Но очень и очень славно,

Когда ты от Земли так порывисто был оторван,

Что не знаешь, где мир, как лететь, как нажать на тормоз.

Этот мир, что вчера был привязан и неподъемен,

Увильнул, как летающий змей под твоей рукою,

Но, бывает, что где-то за сердцем немного колет

И маячит, бывает, в оконно-дверном проеме...

Как-то глупо и странно мой мир был вчера потерян,

Но остался навек пред тобой сероватой тенью.