Кирилл Алейников
Сумерки. Тетрадь. Уединение
* * *
Сумерки. Тетрадь. Уединение
* * *
С пьяной русской безутешной удалью,
Откулачив градинами луг,
Над покосом дальним тучи сгрудились,
Обнимаясь молниями рук.
По раскисшей глинистой распутице,
Не разжав разбитых в слякоть губ,
Осень — груду неба, словно узница,
Спотыкаясь, тащит на горбу.
Я смотрю в глаза озер незрячие.
Облака в них — вереницей лиц,
Тех, что жизнь мою переиначили —
Как воспоминанья пронеслись.
Но душа моя не растревожится
И не дрогнет, от потерь устав.
Жизнь моя, неизъяснимо сложная,
Стала вдруг немыслимо проста:
Сумерки. Тетрадь. Уединение.
Гладь листа бездонна и чиста.
Россыпью идут на дно сомнения,
Черновик души перелистав.
А вокруг поникла отрешенная
От всего земного красота,
И монашкой, верой обожженною,
Пала у незримого креста.
Откулачив градинами луг,
Над покосом дальним тучи сгрудились,
Обнимаясь молниями рук.
По раскисшей глинистой распутице,
Не разжав разбитых в слякоть губ,
Осень — груду неба, словно узница,
Спотыкаясь, тащит на горбу.
Я смотрю в глаза озер незрячие.
Облака в них — вереницей лиц,
Тех, что жизнь мою переиначили —
Как воспоминанья пронеслись.
Но душа моя не растревожится
И не дрогнет, от потерь устав.
Жизнь моя, неизъяснимо сложная,
Стала вдруг немыслимо проста:
Сумерки. Тетрадь. Уединение.
Гладь листа бездонна и чиста.
Россыпью идут на дно сомнения,
Черновик души перелистав.
А вокруг поникла отрешенная
От всего земного красота,
И монашкой, верой обожженною,
Пала у незримого креста.
ВУЛКАН
Вдоль чешуи вулкана рыщет хмарь.
Ручьи змеятся вниз по мерзлым лавам.
Безмолвна и черна, как мертвый пономарь,
Ночь вниз лицом упала вдоль увала.
На темном шлаке — поросль камней.
Тучны поля базальтовых початков.
И между них луна прокралась, не
Оставив ни следов, ни отпечатков.
Забытый, безымянный мавзолей,
Полуразрушен и полуразграблен,
Стоит вулкан.
Он мертв.
Набальзамирован
Таблицей Менделеева.
Парадным,
Чеканным шагом караул часов
Сменяется у каменной гробницы.
…И у подножья стынет озерцо,
Как колесо истлевшей колесницы.
Ручьи змеятся вниз по мерзлым лавам.
Безмолвна и черна, как мертвый пономарь,
Ночь вниз лицом упала вдоль увала.
На темном шлаке — поросль камней.
Тучны поля базальтовых початков.
И между них луна прокралась, не
Оставив ни следов, ни отпечатков.
Забытый, безымянный мавзолей,
Полуразрушен и полуразграблен,
Стоит вулкан.
Он мертв.
Набальзамирован
Таблицей Менделеева.
Парадным,
Чеканным шагом караул часов
Сменяется у каменной гробницы.
…И у подножья стынет озерцо,
Как колесо истлевшей колесницы.
Камчатское поле
Как ты угрюмо, поле! Снеговито
Лежишь без направленья и ума.
Лицо твое скуластое, испитое
Завьюжила несметная зима.
Приземистый сереброшкурый ветер!
Кого учуял в россыпях следов?
Прошла ли рысь наперерез рассвету?
Иль россомаха пропушила вдоль?
Зачем ты, поле? Что в тебе родится?
Какого разнотравья дикий сор?
Ты пустырей и пустошей столица,
Нетронутая гибельной косой.
Но по траве прошел зимы рубанок:
Осталась от листвяных похорон
Хрустящая беленая бумага
Вся в знаках препинания ворон.
И вызрело безмолвием пространство…
Налился день поспевшей тишиной.
Ты прячешь, поле, в рвани голодранца
Озноб земли застуженной, глухой.
Камчатское оснеженное поле!
Распахнут настежь полушубок твой,
И треплет ветер травяные полы,
Мне горло забивая шелухой.
Лежишь без направленья и ума.
Лицо твое скуластое, испитое
Завьюжила несметная зима.
Приземистый сереброшкурый ветер!
Кого учуял в россыпях следов?
Прошла ли рысь наперерез рассвету?
Иль россомаха пропушила вдоль?
Зачем ты, поле? Что в тебе родится?
Какого разнотравья дикий сор?
Ты пустырей и пустошей столица,
Нетронутая гибельной косой.
Но по траве прошел зимы рубанок:
Осталась от листвяных похорон
Хрустящая беленая бумага
Вся в знаках препинания ворон.
И вызрело безмолвием пространство…
Налился день поспевшей тишиной.
Ты прячешь, поле, в рвани голодранца
Озноб земли застуженной, глухой.
Камчатское оснеженное поле!
Распахнут настежь полушубок твой,
И треплет ветер травяные полы,
Мне горло забивая шелухой.
* * *
Стынет день над заснеженным полем
Отколовшейся глыбою льда.
Мертвых елей корявые колья
Оцепили продроглую даль.
Ни шахмы*, ни пути, ни распутья,
Лишь порожний простор да голынь.
Молча, кутаясь в листьев лоскутья,
Бьет поклоны старуха-полынь.
Холод вкрадчив. Снега нелюдимы.
Исчезая в пространстве пустом,
Он — шагает в зимы сердцевину
С перекошенным песнею ртом.
Вязнет песня, хрипит, не поется:
Пилит горло беззубой пилой.
В ледовитой тиши раздается
Каторжанский немеркнущий вой
И — летит в помутнелое небо,
Где расправила крылья беда…
Смерть идет в хлопьях свежего снега.
…И в зрачках замерзает вода.
Отколовшейся глыбою льда.
Мертвых елей корявые колья
Оцепили продроглую даль.
Ни шахмы*, ни пути, ни распутья,
Лишь порожний простор да голынь.
Молча, кутаясь в листьев лоскутья,
Бьет поклоны старуха-полынь.
Холод вкрадчив. Снега нелюдимы.
Исчезая в пространстве пустом,
Он — шагает в зимы сердцевину
С перекошенным песнею ртом.
Вязнет песня, хрипит, не поется:
Пилит горло беззубой пилой.
В ледовитой тиши раздается
Каторжанский немеркнущий вой
И — летит в помутнелое небо,
Где расправила крылья беда…
Смерть идет в хлопьях свежего снега.
…И в зрачках замерзает вода.
* Шахма — след, колея, накат.
* * *
Зимний воздух
просторен и колок:
Крикнешь —
вдребезги возглас летит!
Недоверчив,
узорчат и ломок
Лед ночной у краев полыньи.
Насмерть
стала река.
Ледокована,
Как наследный
охотничий нож,
Исступленно
зазубренным холодом
Полосует медведицу-
ночь.
Языка
безраздельна окраина.
Русской речи
тиха глухомань.
У безмолвия
Слово
украдено,
Но на выдохе
вмерзло в гортань.
У мороза
все крепче затрещины!
Раздает нарасхват,
задарма!
Над озябшей лощиной
зловеще
Вьется снежная мошкара.
Воронье
вездесущее,
древнее
Грабит чаек
вдоль устья реки,
И восходит звезда
вечерняя
Звездам утренним
вопреки.
просторен и колок:
Крикнешь —
вдребезги возглас летит!
Недоверчив,
узорчат и ломок
Лед ночной у краев полыньи.
Насмерть
стала река.
Ледокована,
Как наследный
охотничий нож,
Исступленно
зазубренным холодом
Полосует медведицу-
ночь.
Языка
безраздельна окраина.
Русской речи
тиха глухомань.
У безмолвия
Слово
украдено,
Но на выдохе
вмерзло в гортань.
У мороза
все крепче затрещины!
Раздает нарасхват,
задарма!
Над озябшей лощиной
зловеще
Вьется снежная мошкара.
Воронье
вездесущее,
древнее
Грабит чаек
вдоль устья реки,
И восходит звезда
вечерняя
Звездам утренним
вопреки.
Зима и Дант
Зима и Дант. Вверх по ступеням ада
Заросшим непролазным кедрачом
Я поднимаюсь к туче пеплопада,
И ветер мне садится на плечо.
Навис вулкан. О, ледяной колосс,
Ты в небе вырублен неумолимо!
Доносит ветер стоны Уголино*
Сквозь зыбкий многоярусный мороз.
«О, Дант! Зачем ты держишь за рукав?»
«Затем — взгляни! — увенчивает лавр
Мой профиль горбоскалый, тонкогубый.
Останемся на этой высоте!
Понаблюдаем гаснущий во тьме
Окрестных гор мерцающий рассудок».
Заросшим непролазным кедрачом
Я поднимаюсь к туче пеплопада,
И ветер мне садится на плечо.
Навис вулкан. О, ледяной колосс,
Ты в небе вырублен неумолимо!
Доносит ветер стоны Уголино*
Сквозь зыбкий многоярусный мороз.
«О, Дант! Зачем ты держишь за рукав?»
«Затем — взгляни! — увенчивает лавр
Мой профиль горбоскалый, тонкогубый.
Останемся на этой высоте!
Понаблюдаем гаснущий во тьме
Окрестных гор мерцающий рассудок».
* Граф Уголино делла Герардеска, свергнутый правитель Пизы, глава гвельфской партии города. Выведен в «Божественной комедии» Данте в 9-м кругу Ада, где рассказывается о его смерти вместе с сыновьями от голода. (32:124-139)
Зима безымянная
На простуженной дороге,
Где, впряжен в пустые дроги,
Месяц топчется двурогий,
Ветер — сжал кулак
И пошел искать в ненастьях,
У кого тепло украсть бы,
Звезды задувает, гасит,
Прячет в буерак.
Ты — сестра родная ветру,
Кружишь снежной круговертью,
Рука об руку со смертью,
Вьешь — ворожея!
Путнику дорогу скроешь,
Заведешь, в снегу зароешь,
Запоешь, завьешь, завоешь,
Словно плачея.
Ты нашептываешь сказки,
Прибаутки и побаски,
В скоморошьей прячешь маске
Бледное лицо…
Сыпь же полными горстями
Смех ядреный с бубенцами,
Одари гостей на память
Связками песцов!
Необъятна, неотступна,
Безымянна и беспутна,
Ослепи своей преступной
Дикой красотой!
В пушняке расшивов снежных
Сбрось небрежные одежды,
Объявись бесстыдной, грешной,
Праведной, святой.
Вся в предчувствии разлуки,
В смертной стуже, в смертной муке,
Заломи деревьям руки
И, невдалеке
Полынью переступая,
Оступись, скользни по краю;
Мерзлых губ не разжимая —
Захлебнись в реке.
Где, впряжен в пустые дроги,
Месяц топчется двурогий,
Ветер — сжал кулак
И пошел искать в ненастьях,
У кого тепло украсть бы,
Звезды задувает, гасит,
Прячет в буерак.
Ты — сестра родная ветру,
Кружишь снежной круговертью,
Рука об руку со смертью,
Вьешь — ворожея!
Путнику дорогу скроешь,
Заведешь, в снегу зароешь,
Запоешь, завьешь, завоешь,
Словно плачея.
Ты нашептываешь сказки,
Прибаутки и побаски,
В скоморошьей прячешь маске
Бледное лицо…
Сыпь же полными горстями
Смех ядреный с бубенцами,
Одари гостей на память
Связками песцов!
Необъятна, неотступна,
Безымянна и беспутна,
Ослепи своей преступной
Дикой красотой!
В пушняке расшивов снежных
Сбрось небрежные одежды,
Объявись бесстыдной, грешной,
Праведной, святой.
Вся в предчувствии разлуки,
В смертной стуже, в смертной муке,
Заломи деревьям руки
И, невдалеке
Полынью переступая,
Оступись, скользни по краю;
Мерзлых губ не разжимая —
Захлебнись в реке.