Художник напишет прекрасных детей,
Двух мальчиков-братьев
                              на палубной кромке
Или дебаркадере. Ветер, развей
Весь мрак этой жизни,
                              сотри все потёмки.

В рубашечках белых и синих штанах,
О, как они розовы, черноволосы!
А море лежит в бледно-серых тонах
И мглисто-лиловых.
                           Прелестные позы:

Один оглянулся и смотрит на нас,
Другой наглядеться не может на море.
Всегда с ними ласкова будь, как сейчас,
Судьба, обойди их, страданье и горе.

А год, что за год? Наклонись, посмотри,
Какой, восемьсот девяносто девятый!
В семнадцатом сколько им лет,
                                           двадцать три,
Чуть больше, чуть меньше.
                                Вздохну, соглядатай,

Замру, с ними вместе глядящий на мел,
И синьку морскую, и облачность эту.
О, если б и впрямь я возможность имел
Отсюда их взять на другую планету!

Страны, как люди, с ума
Сходят. Безумие длится
Долго. Спускается тьма,
Что-то им страшное снится,
Камни летят из толпы,
Зданья горят и машины,
Казни, расстрелы, гробы,
Взрывы, аресты, руины.

Что это? Кто виноват?
Вирус? Большие идеи?
Пламенный лозунг? Плакат?
Мойры, медузы и змеи?
Религиозный надрыв?
Вождь и послушная масса?
Кто посетил — не счастлив.
Кто не родился — тот спасся.

Отгородясь от мира ясенем,
Кипящим за моим окном,
Как будто с чем-то не согласен я
И помышляю об ином,
Но под живой его защитою,
Как за зелёною стеной,
Я не срываюсь, не завидую,
Не рвусь, как воин, в вечный бой.

Я счастлив лиственным кипением,
Зелёным дымом без огня.
И Блок, наверное, с презрением
Посматривает на меня,
Но вечный бой, и гнев, и взвинченность
Ведут к такой большой беде,
Что лучше слабость, половинчатость,
Несоответствие мечте.

Дождь не любит политики,
                                  тополь тоже,
Облака ничего про неё не знают.
Её любят эксперты и аналитики,
До чего ж друг на друга они похожи:
Фантазируют, мрачные, и вещают,
Предъявляют пружинки её и винтики,
Видно, что ничего нет для них дороже.

Но ко всем новостям,
                                завершая новости,
Эпилогом приходит прогноз погоды,
И циклоны вращают большие лопасти,
Поднимается ветер, вспухают воды,
Злоба дня заслоняется мирозданием,
И летит, приближаясь к Земле, комета
То ль с угрозою, то ли с напоминанием,
Почему-то меня утешает это.

Разве мы виноваты
                        в почтовых своих адресах,
В том, что улицы наши
                          имеют такие названья?
В городке под Москвой —
              Карла Либкнехта, словно впотьмах
Выбирали его неизвестно кому
                                                  в назиданье.

Коминтерна, и Стойкости,
                              улица Красных Ткачей,
И проспект Октября,
                 и, ужасно подумать, Культуры!
Что мы сделали здесь
                из единственной жизни своей?
Ночью звёзды недаром
               над нами так скупы и хмуры.

И стесняется глупого адреса наш адресат,
Выводя аккуратно и чётко его на конверте,
Но с таким отвращеньем,
                        как будто и впрямь виноват,
Что преследовать будет его
                                   этот адрес до смерти.

Любимый прозаик считал, что Паскаля
Неплохо б читать и печатать в газете,
Газеты бы сразу разумнее стали,
За Бога и жизнь пребывая в ответе,
А в книгах с обрезом златым,
                                         как пыльцою
Покрытых,
               на верхней пылящихся полке,
Газетные новости лучше с ленцою
Читать, объявления и кривотолки.

Не пойти ли мне к сфинксам
                  фиванским у нас на Неве —
Грозноликие,
               с чудною башенкой на голове,
Не спросить ли о чем-нибудь их
                                  или лучше загадку
Попросить загадать,
        словно бросить им вызов, перчатку?

И, снимая перчатку, подумать:
                                         ну всё, я погиб!
Почему же погиб?
                       Разгадал же загадку Эдип,
Вдруг и я отгадаю —
            над хмурой Невой крутобровой?
Иль за тысячи лет
               никакой не придумали новой?
Или долгая жизнь ожидания
                                        их превзошла?
Та загадочка простенькой,
             будничной слишком была —
И чуть-чуть простодушной
               глубокая кажется древность,
Или нет ничего удивительней,
                               чем повседневность?

Детство, взрослые годы и старость —
                                          обычный удел.
Как они ни грустны,
                       потрясений бы я не хотел,
Революции я не хотел бы —
                            не лучше ли будни?
Сфинксы быть не велят безогляднее
                                       и безрассудней.

Душа — элизиум теней
                            и хочет быть звездой.
Но звёзды знают ли о ней
                                 в её тоске земной?
Они горят мильоны лет,
                           быть может, потому,
Что о душе
        и речи нет у спрятанных во тьму.

Но, может быть, во тьме ночной,
                              в сиянье неземном
Звезда б хотела быть душой,
                      омытой летним днём,
И в хладной вечности своей,
                среди надмирной тьмы,
Раскрыв объятья для теней,
                быть смертною, как мы.

Питер де Хох
               оставляет калитку открытой,
Чтобы Вермеер прошёл в неё
                                       следом за ним.
Маленький дворик с кирпичной стеною,
                                                        увитой
Зеленью, улочка с блеском её золотым!

Это приём, для того и открыта калитка,
Чтобы почувствовал зритель
                                        объём и сквозняк.
Это проникнуть в другое пространство
                                    попытка, —
Искусствовед бы сказал
                                  приблизительно так.

Виден насквозь этот мир —
                                      и поэтому странен,
Светел, подробен,
                       в проёме дверном затенён.
Ты горожанка, конечно, и я горожанин,
Кажется, дом этот
                           с давних я знаю времён.

Как безыдейность
             мне нравится и непредвзятость,
Яркий румянец и вышивка или шитьё!
Главная тайна лежит на поверхности,
                                                     прятать
Незачем: видят и словно не видят её.

Скоро и мы
           этот мир драгоценный покинем,
Что же мы поняли,
                        что мы расскажем о нём?
Смысл в этом жёлтом, — мы скажем, —
                                  кирпичном и синем,
И в белокожем, и в лиственном,
                                                 и в кружевном!