Глазастая звезда на влажном небосводе
Кому-то подмигнёт и отползёт во мрак.
И бледный вздох почувствует моряк,
Затерянный в хребтах чужих Итак,
Чиня скелет, гадая по погоде
О том, какую бурю занёсет
В его разодранную рыбой душу.

Земля не спит, она горит и кружит,
Мешая тех, кто рядом, с тем, кто нужен,
И плавя их в червонный дикий мёд,

И всё равно, какого цвета кровь
Горит сквозь кожу родниковой пеной,
Пусть даже если всё внутри нетленно
И царственно, как в греческой Вселенной, —
Плати земле и тело в путь готовь.

Глазастая звёзда о ком-нибудь молчит,
И зябнут берега единственной Итаки,
И волны льют тела в подводные овраги,
Надеясь выровнять, заполнить, залечить.
Но жизни гладь беспомощно морщит.

Если сгустить ароматное зимнее небо
С хрусткими льдинками острого белого сахара,
Будет зелёный отвар, от которого просека
Бьётся сквозь сердце и мягкой метелью коптит.
Если сгустить в лабиринте ладоней сияние глаз твоих,
Ради которых Земля не замёрзнет и выдержит,
Выносит в недрах нагую весну и зальётся рассветами,
Спелыми, длинными, будто в последний раз...
Если сгустить и вдохнуть, всеми сильными клетками,
Самым больным и здоровым, что в сердце шевелится,
Всем океаном на всех полюсах подсознательной шамбалы, —
Вызреет жизнь, и от жизни останется косточка,
Косточка света и вьюжной, тоскующей нежности.

А в голове устали говорить
И сели думать у глазных провалов,
Вздыхать о том, что небо стало старым
И отсырел его винтажный мрамор,
А где-то в паутинах бьётся сыть.

А в голове устали повторять,
Листать когда-то нужные заметки,
Побитые густейшей школьной клеткой,
В которой вышито божественное «пять».
И ёлка, жёлтая от пыли и тепла,
Угрюмо намекает, что пора бы
Её похоронить под баобабом
В гирляндах из игрушечного зла.

Но никакого баобаба нет.
Есть снег, есть город в ёлочных игрушках,
Есть человеческие светлые макушки,
Торчащие из клеток и карет,

Есть я.
Я говорю, и я устану,
И сяду думать в лодочку подъезда,
И разгляжу, как в мире мало места,
Как рвётся воздух тонким белым тестом
И каждый след в Земле дырявит рану.

Голубиной душой, ожиревшей, тупой и связанной,
Не постигнешь калёную боль леденящего разума.
Вот ползу на рассвет, каждый вздох окровавленный празднуя,
И звезда впереди — что обвал из аорты взрезанной.

Каждый вдох — выдираешь сапог из животного месива,
Каждый выдох — вслепую, бегом на колючую проволоку.
И себя на себе выношу лихорадочным волоком
Из гнилого тепла, где по люстрам петли развесили.

Доползти, дотерпеть, повалиться нутром в сознание
И под каждый рубец положить звёзднотелое семечко...
Говорю, а слова ковыряют запястья насечками —
Заблудиться в себе пострашнее в себе сгорания.

Ни красивости, ни бородатой насмешки —
Прочиталась внутри ивняковая трепетность счастья,
Перламутровым вздохом впечатавшись в красную глину
Разогретого солнцем калёного лезвия губ.

В нас разбилась одна на двоих родниковая жажда
Осторожно грести через воздух до берега неба,
Прозревая в огнях горизонта конечную правду,
Отрастить в глубине языка жабры нового Слова,
Научившись дышать в кипятке неживой немоты,

Мять глазами слоистые, тёплые перья тумана, —
Видишь, как из колючих ресниц вырываются птицы?
И летят, разрезая покой остывающей сини,
К самым южным в галактике рекам разлившихся звёзд.

Говоришь, а в затылок доверчиво смотрят звёзды,
Прямо с пряничных крыш недостроенных небоскрёбов.
И такая лиловая тьма наливает рёбра!
И таким океаном кипит в голове воздух!

Посмотри в городские огни сквозь мою душу:
В них огромный костёр, где горит ежедневный Гагарин,
И сухие монахи глядят на него с развалин —
Из песчаных глаз пробивается первый ужас.

Так выжигаются звёзды на шкуре у августа —
Зябкая боль бередит перебитые косточки.
Так забываются сны — и упорствовать нечего:
Запахи пыльных мимоз по излучинам памяти...

В зубы дорог набивается лунное крошево,
Их не латают — они, как и люди, разбитые,
Катятся лужи, до дна не допить и не вычерпать,
В каждом овраге шевелится тьма первозданная.

Неандертальцами смотрим на солнечность гибели,
Словно земля выгибается, жмурится, ластится,
Густо щетинясь кудрями лесов и репейников,
Сонно зверея над раненым человечеством.

Тихая ночь мажет взгляды горелыми звёздами.
Так забывается жизнь. И упорствовать нечего.
Всё примирилось и катится в яблочном омуте
В горький, лесной, обосененный чернозём.

Помешает что разглядеть в облаках кактусы?
На иголках налипли росинки подтаявших звёзд.
Белоснежный огонь раздувает дыхание парусом,
Поднимается ввысь, до межзвёздных пустынь, мост.

Успокоится чем на зелёном листке космоса
Муравей, умирающий в трауре солнечных брызг?
Позади — муравейников тёплые, тёмные конусы,
Человеческих жизней тончайший, сквозной писк.

И дышать до какого предельного понимания?
Васильковая жизнь по пустыне рассеяла лужицы.
Высыхают они? Или к ним доползти тужится
По оврагам планет незнакомое нам дыхание?

И не всё ли равно, до каких горизонтов мы выросли,
обнаружив за ними края плесневелых небес.

Звёзды тлеют, ползут по решёткам, чернея от сырости,
в казематах истории бродит дряхлеющий Зевс.

И не всё ли равно, горизонты внутри обездвижены
или город за окнами стал костяным тупиком.

Сколько силы в ногах! Но прислушайся, вслушайся: дышим ли
или лёгкие нежно колышутся сквозняком?

Сквозь решётки пульсирует вечно далёкое зарево,
Тяжек мир впереди, но от тяжести крепок и стыл.

Ну а мы всё несём кирпичи, щели в небе заваливать,
чтобы больше никто о побеге не говорил.

Иероглифы льдинок растут на проплешинах марта,
В тихих лодочках глаз зреют звонкие, сладкие сливы.
В нашем городе нежится детство громадного Сартра,
Только здесь он бы смог ненадолго заснуть счастливым.

Сквозь кустистые тучи глядит постаревшее солнце,
Ночь теплеет вдали, а оно и в упор не видит.
В этом городе много того, что уже не проснётся,
Снег похож на пюре из мороженых серых мидий.

И от моря на улицах только обломки лодок,
Лоскуты парусов согревают людей в могилах.
Видишь, там, на дороге, старик? Это мой одногодок,
Он когда-то умел просыпаться святым и счастливым.

Вызревает весна. Подо льдом оживают осы,
Заливают жужжанием мятую быль и небыль.
Но летят из подвалов бабочки туберкулёза.
Нашему миру для счастья не хватит хлеба.

Медленно вынимая себя из земли,
Прочищая осипшие лёгкие, выплёвывая грязь,
Поднимаешься, мутный, кожистый,
Слепнешь от чистоты.

Медленно вынимая себя из воды,
Распухшего, скользкого, в пиявках и чешуе,
Кладёшь на сухой, обветренный песок.
Глохнешь от воздуха.

Радостно возвращаешь себя огню.
Швыряешь туда, где в огромном костре
Пылают сердца последних Данко,
И знаешь, что это — дом.

Сгореть в этом огромном, ревущем доме,
Чувствуя новый мир,
Растущий из распахнутых глаз и сцепленных рук,
Мир, который ты выкормишь и оставишь сиять, —

Единственное, что оправдывает твоё дыхание.