Большой (в разных смыслах) ностальгический роман с элементами детектива, психологизма и мистики. Правда, всё это именно в духе поздней УССР, этакий жанровый суржик: когда интрига не в том, кто убийца, а кого им назначат. Мистическим же гуру, "старым", оказывается крепкий крестьянин, бывший махновец и заключённый ГУЛАГа.
Кстати, Алексей Никитин полагает главным героем романа – Пеликана, студента и будущего, за пределами книги, воина-интернационалиста (ДМБ – осень 1986 г.), тогда как внимательный читатель объявит таковым именно "старого" (курсив А.Никитина), Максима Багилу, и будет прав. Хотя бы потому, что интонационная и стилистическая ткань образа вполне безупречна, и составляют её, такие, например, фразы, звонкие, скупые и сильные: "В первой половине двадцатого века Украина оказалась самый опасным местом в Европе. (…) Надо ли удивляться, что многие потом не решались или просто не хотели рассказывать детям, как жили с начала Первой и до окончания Второй мировой войны".
В сюжетном развороте, смерть Максима Багилы – главный романный контрапункт – после неё (или вследствие оной) – темп повествования ускоряется, теряя по дороге кой-кого из многочисленных персонажей; герои, наконец, взрослеют, решают и решаются, воздух стремительно уходит, чтобы в финале погрузить читателя в непросматриваемый вакуум.
Надо сказать, старики у Никитина всегда получались интересней молодых (есть в новом романе возрастной король фарцовщиков Алабама – колоритный тюрконемец) – такая уж писательская особенность. Кому-то удаются любовные сцены (мало кому), кому-то батальные, кто-то хорош в апокалиптической футурологии (не бином Ньютона). А Никитин умеет великолепно описать женские кроссовки "Пума" тридцать шестого, самого ходового размера. И, да, киевских очень мудрых стариков: и крестьянин-ясновидец, и профессор-букинист рассуждают на схожем интонационном и словарном уровне.
Может, поэтому юный главный герой (в авторской версии), задуманный одновременно как "маленький Пеликан и Пеликан великан", в герои – объективно – так и не вышел.
Конечно, между Киевом образца Victory Park`а и Киевом 2013–2014 гг. ещё будут проводить натужные параллели, и уже проводят, и не без активного участия автора. Благо, и конъюнктурно, и юбилейно. Однако я бы прежде всего предложил рассмотреть роман с литературной точки зрения – оно, может, не столь соблазнительно, зато параллели заведомо яснее, вовсе не штрихпунктирные.
В своё время, когда на "Национальный бестселлер" выдвигались сразу два романа Алексея Никитина – "Истеми" и "Маджонг", а я был в Большом жюри премии, мне приходилось говорить о вторичности этих текстов.
То была не претензия автору, поскольку речь ни в коем случае не идёт о плагиате или, хуже того – пародии. Вторичность Никитина – даже не инструмент, а своеобразный литературный приём. Рискну назвать его крипторимейком – "возьму своё, там, где увижу своё", при том, что автор сам деятельно помогает нам в расшифровках, указывая источники вдохновения подчас напрямую, а подчас в довлатовской манере: "Волга впадает в Каспийское что?"
Сталкером "Истеми" поработал детский писатель Лев Кассиль с "Кондуитом и Швамбранией", а также, хоть и в меньшей степени – один из латиноамериканских последователей Льва Абрамовича по имени Хорхе-Луис Борхес.
В "Маджонге" это найденное "своё" заметно увеличило поголовье. Совсем как в бородатом анекдоте про Чапаева в бане – "так я, Петька, и годами старше" (в том смысле, что роман объемней). Тут и Гоголь Николай Васильевич, и снова Борхес, и Пелевин, который, натурально, приводит за ручку Карлоса Костанеду. И даже Лев Гурский с Натаном Дубовицким.
Но я же говорю – Алексей Никитин, он, как приговский Милицанер – не скрывается. И вVictoryPark`е любовно выкликает из строя прежних проводников – снова Борхес, контрабандно читаемый Пеликаном в Херсонесе, костанедовские оборотни, люди-звери, превращения которых происходят, впрочем, вне эзотерических пространств и средств. Разве что водка.
А вот прямые вдохновители на сей раз – народ куда более актуальный.
Про Алексея Балабанова с "Грузом 200" я уже сказал. Афганская тема. Образ социального ересиарха из толщи народной. Убийство, которое злокозненный мент вешает на постороннего, и тот, в силу разных обстоятельств, ни возразить, ни оправдаться не может. (У Балабанова заканчивается смертной казнью, у Никитина – спецпсихушкой). Урбанистическая, промышленная дурная метафизика. И главное – стрёмная атмосфера скорого тотального катаклизма; государства и социума, готовых взорваться чернобылем.
Ещё, конечно, сразу вспоминается отличный роман  Михаила Гиголашвили "Чёртово колесо" (хотелось добавить – "и нашумевший", но… Роман прошумел, и даже взял "Большую книгу", но не так, как бы следовало, увы…), который вышел в том же "Ад Маргинеме" в 2009 году.
Действие "Чёртова колеса" относится, казалось бы, к другой эпохе (год тогда тикал за три и больше) – 1987-му (в романе на разные лады костерят "грёбаную перестройку"), однако набор сюжетных линий и персонажей почти идентичен.
У Гиголашвили мотор сюжета – оборот наркотиков в природе, а фарцовка и теневой цеховой бизнес – где-то на обочине, у Никитина – зеркально наоборот. Что, собственно, непринципиально, ибо, повторюсь, – дежавю оглушительное (смешно, но даже чёртово колесо у киевлянина есть, отнюдь не метафорическое). Столица имперской окраины – и с чем Киеву устойчиво рифмоваться, как не с Тбилиси? Менты, крышуюшие наркоторговлю. Среднеазиатский след.
Бессмысленная энергия преодоления реальности и фольклорные трипы.
Городские партизаны, тренирующие себя для скорых боёв (у Никитина идеал оных – правильный коммунизм; у Гиголашвили – обычный национализм).
Разве что воров в законе у Никитина в романе нет, возможно – по слабому знанию предмета.
Зато "старый" Максим Багила местами напоминает Дона Корлеоне. Ну, если бы сицилиец Вито вдруг переехал на Украину и сделался ясновидящим.
Я бы до кучи добавил сюда и Захара Прилепина, поскольку "жигулям-восьмёрке", на которой ездит фарцовщик Белфаст, в Киеве 84-го взяться элементарно неоткуда, кроме как из одноимённой повести и фильма. Данная модель, напомню, впервые собрана на ВАЗовском конвейере в конце эпохального года, а в продажу поступила (та самая первая партия с коротким передним крылом) уже в 1985-м, то есть за пределами действия романа Victory Park.
Впрочем и строго говоря, это, пожалуй, единственный у Никитина фактический ляп. Ну да, меня ещё несколько смутила бешеная популярность артиста Михаила Боярского у киевлянок бальзаковского возраста, статуса и темперамента – и тогда не того масштаба была селебрити. Или ограниченность наркооборота кругом бывших воинов-афганцев. И всё же это, скорее, вкусовые претензии.
А теперь попробуем зафиксировать, в чём, не побоюсь, феноменология романа Никитина относительно жестокой хирургии Балабанова ("Груз 200", по сути, паталогоанатомия времени) и криминальной диагностики Гиголашвили.
Не в механической же увлечённости чтением – Никитин это хорошо умеет, но достоинство двусмысленное.
А, собственно, фишка в отсутствии клиники. Медицину заменяет лирика. И это достойный ченч-щемящая нота городской печали иногда способна воздействовать на сознание не хуже разборок-раскладов-тёрок, крови, спермы и ужастей. (Балабанов это знал, прослоив "Груз 200" ВИАшной и дембельской песенной лирикой). Никитин – мастер интонации, и даже типичная для его персонажей манера изъясняться на стыке инженерской рефлексии и КВНовского замеса хохм – тоже отзывается ностальгической грустью. О стране, которую мы потеряли, ибо её, такую, невозможно было не потерять.
Вовсе не случайно, надо думать, в никитинском романе с симпатией упомянут уральский поэт и певец Александр Новиков, в том же году записавший свой первый "блатной" альбом (тогда говорили "концерт", естественно) "Вези меня, извозчик". Новиков на свой брутальный лад скрестил советский дичок с классической розой – элегические салонные мотивы а-ля Игорь Северянин с шершавым языком индустриальных окраин. И если искать в романе лейтмотив – им станет лирический боевик Александра Васильевича "Помнишь, девочка, гуляли мы в саду", строчки из которого по случаю цитируют персонажи. Пророчески завершающийся фразой "Дай Бог памяти, в каком это году…"
Я бы дорого отдал, кстати, за хороший русский роман о 1984-м. Когда и впрямь уже всё отмечалось, угадывалось и не сбылось. Пусть роман именно так и называется, ничуть не восходя к Оруэллу и Амальрику.
Где были бы процесс, вернувшийся на место прогресса, список запрещённых рок-групп (как будто власти, при всём их материализме, собирались столкнуть музыкантов из андеграунда ещё глубже в ад, вообще это был год торжества советской метафизики); где ещё не было радио "Шансон", а шансон уже был, как и загадочная группа "Лёд Зипперпл", которую один дворовый хулиган просил меня ему "записать"; где только начинали (в связи с Афганистаном) косить от армии, сбегая в психушки, а не в "молодогвардейцы" и депутаты; где в спортсекциях не только полуподпольно отрабатывали броски и удары, но и читали "Мастера и Маргариту", а также "Сто лет одиночества", передавая товарищу; где сахар (кубинский, тростниковый) был и впрямь слаще; когда ничего не осталось, лишь тоска да печаль, хотя страна ощутимо становилась другой.
И писатель Алексей Никитин в романе Victory Park во многом удовлетворил мою странную потребность. За что ему тёплое читательское спасибо.
А тянуть за уши (пусть торчащие) сюда Майдан и Донбасс вовсе не нужно. Писатель и сам предупредил спекуляции (прежде чем в них поучаствовать) – его герои покидают Киев. "Разлетятся кто куда", как в "Крылатых качелях", песенке тех времён и тоже про парк. Алабама уезжает в Ереван, Пеликан в Афганистан, Ирка – в бурную личную жизнь расцветающей красавицы, цеховик Бородавка – в тюрьму, старый Багила – в лучший, и, надо полагать, уже известный ему мир, внук его Иван – на Север…
Разве что прозвучало тут одно эхо, Никитиным не предусмотренное. Лидер городских герильеро-ленинцев, экс-"афганец" Калаш уходит от облавы в финале Victory Park`а. Один из руководителей украинских ветеранов-"афганцев", командир 8-й сотни Самооброны Майдана – Олег Михнюк, погиб под Луганском 14 августа 2014 года. И, как сообщают блогеры, при обстоятельствах более постыдных, нежели героических. Отсылающих, скорее, не к Балабанову, но Говорухину, не к "Грузу 200", а "Ворошиловскому стрелку".
Но это уже иная эпоха и история.