Слава Богу, блоковская ироническая улыбка ("Там жили поэты и каждый встречал другого надменной улыбой") писана не для всех. Я получаю из Владивостока письмо от Владимира Тыцких и знаю, что он не утерпит сказать о новой подборке Вячеслава Протасова, открыв "емелю" Юрия Кабанкова, наткнусь на цитату из Ивана Шепеты, а Владимир Костылёв похвалится, что напечатал в "Меридиане" Василину Орлову. Кажется, их радует именно чудо другого, их общая разность. И когда один из них уходит, их общий мир теряет одну из красок.

Я не знал Вячеслава Протасова, не видел его – судьба поселила нас на разных краях нашего безмерного Отечества, – но почему-то думаю, что они любили его все. Он был чуть на особицу. Может быть, потому, что до последнего работал в порту, числился докером, хотя уже и в новом понимании – чинил электрику портовых кранов. И тем как будто был свободен от цехового поэтического соперничества, как свободен и в отношениях с Музой. Сегодня мог переводить иронического Гейне, а завтра простую и от простоты так трудно переводимую печальную отшельницу Эмили Дикинсон, достигая в переводе естественности молчания. Мог слушать русскую музыку "хорошо темперированного" стиха ("Неведомый промысел божий, задумчивых мыслей собрат, и сам ты меняешься тоже, чем не особенно рад, поскольку неясны и зыбки те дни, что ещё предстоят… А всё-таки чья там улыбка? А это, дружище – твоя") и тонкую соразмерность соседней китайской и японской поэзии (" если у незнакомой дороги на ветке кряжистого дуба сидит Соловей-разбойник и прилежно свищет мешая проехать не раздумывай ни секунды это – т а  с а м а я  дорога").
Однажды он так загляделся на Японию, что взял да и созоровал, сочинив высокого мастера хайку с живой биографией нечаянного уроженца Уэльса, не забывшего родной поэтической генетики. И показал такую свободу "перевода" стихов своего мифологического героя, что японцы всполошились – как они пропустили своего большого поэта? А когда устал от соразмерности и рифмы, уйдёт в свободный стих, когда не надо "дописывать" за Бога, а только слушать Его полнотою любви и сердца, не затемняя небесный "подстрочник" своеволием и стихотворение само развернётся настоящей глубиной, сумев обнять и день и горькую краткость человеческой жизни:

Прочитаешь и смятенно смолкнешь – как одиноко сердце поэта перед постоянной памятью о смерти. К этой памяти не привыкнешь и вдруг остро услышишь в стихотворении почти беззащитный оклик читателя – обнимемся, пока "репетиция" длится.
Он был свободен и потому всегда неожидан, но при этом всегда узнаваем по мелодии доверчивой любящей души, торопящейся услышать все голоса мира, отозваться каждому звуку, как родному.
Было в этом что-то старинно-русское, пушкинское – узнать родное через перегородки языка и разность миропонимания.
Он бы первый засмеялся, если бы я вспомнил о достоевской "всемирной отзывчивости" или о толстовском "и всё ж это во мне и всё это я", а душа всё равно гнула бы своё.
Теперь его нет, но этот звук в гармонии мира уже неотменим, и на эту ноту счастливее и богаче.