В бесснежном январе
в простуженном дворе
тревожно раскричалось вороньё.
Знать, им уже пора
из этого двора
лететь искать пристанище своё.

Лишённые ветвей,
безжалостней и злей
обрубки тополей,
чьи контуры и резки, и грубы…
Фонарь сочит елей.
И тьма минувших дней
глазеет из щелей
останков городьбы.

В расколотом окне
не помнят обо мне —
ни тени, ни свечи,
ни трепета в ночи
сердечных чутких сил…
Как будто и не жил
здесь сроду Человек.

Или наш бурный век
в безвестие унёс
мир, полный грёз и слёз.
А этот ветхий дом,
назначенный на слом, —
пустой надежды склеп —
в земной нови нелеп —
лишь веха на пути,
которым мне идти…

Куда? Отсюда прочь?
Сгущает краски ночь…

В многодневном стоянии вод
меж земной и небесною твердью
отгулял листвяной хоровод
в сарафанной цветной круговерти.

Неторопкая чёрная мгла
неуютством наполнила душу,
под ногами тропа поплыла,
став совсем не похожей на сушу.

Леший в чаще бормочет: «Гляди,
заплывёшь в мой осинник, как в тоню,
а тогда уж ходи не ходи —
всё равно в бездорожье утонешь».

В память из неведомых миров
вплыл мой странный доктор Комаров¹ —
очевидец тех запретных тайн,
что надёжно сторожит наш край,
древностью своею не гордясь,
чернозём вздымая, месит грязь
непроезжих внутренних дорог:
дескать, всё, что надо, знает Бог.

Заливают Русь мою дожди.
То страшит, что брезжит впереди.
Кали-юги медленный уход
вылился в потоки бурных вод —
во вселенский атомный потоп
превратиться он грозит потом.

Только вот, в отличье от воды,
время прячет и хранит следы
сущего — минувших дел и слов.
Снова с этих жизнь взойдёт основ.

Я всё пыталась объяснить,
зачем в душе взыграла вьюга,
когда связавшую нас нить
порвал жестокий ветер юга.

Зачем так больно и так жаль
невозвратимого былого…
Свою росстанную печаль
в живое облекала слово.

В остуде скоротечных дней
словесную воздвигла стену —
в работе видела замену
улыбки солнечной твоей.

Но ладно сложенный саман
нещадно разрушали годы.
И выдул яростный самум
следы душевной непогоды.

Твоя высотка на востоке
в закатный час озарена,
и рикошетят солнца токи
в пространство моего окна.

Тяжело навалилось сиротство.
Умер брат.
На земле не открыли средства,
чтоб хоть кто-то пришёл назад.

Но парит над просторным полем
колосистого ячменя
дом-мираж. Пуповинной болью
ощущаю: там ждут меня.

Дом отцовский под нержавейкой,
со скамейкой обочь крыльца…
Ветер дует в свою жалейку.
Свет от матушкина лица.

Там родня моя снова вместе,
только я пока ещё тут.
В сером небе грозные вести
словно гроздья гнева растут.

Тут опасности и тревоги.
Там всегда благодать, покой,
и не думается о Боге
под его всесильной рукой.

Канул век наш сумбурный в Лету.
Мерно в берег бьётся Сура,
и в воде, провожая лето,
с визгом плещется детвора.

Предстоят им свои науки,
и потери, и миражи…
Может статься, и нашим внукам
дом примстится над полем ржи

или просто над пашней чёрной…
Завихрятся дни в суете.
А мой брат единственный помер.
Фотокарточкой стал на кресте.

Земляк, всеобщий лохотрон
надеждой не питай.
В России правит не закон,
не янки, не Китай,
не временщик, взойдя на трон,
права нам учредит…
Как в доме после похорон,
здесь самый дух смердит.

Разлад всеобщий и раздрай,
кровь аки воду льют.
Одних не устрашает ад —
кого попало бьют.
Тому — дай сорок дев в раю —
и жизнь не дорога!
Ему у бездны на краю
укажут как врага —

будь дальний кто, сосед иль брат —
готов начать джихад.

Подумал бы, что за модель —
тот сладостный фантом,
чем занимается ПОТОМ
космический бордель…

Тот скажет: «Бел- иль Чернобог —
прозренье мне и путь».
Но в прошлом мир найти он смог
Иль радость в мир вернуть?

Не скажут ни Аллах, ни Бог,
ни даже Божья Мать,
кого возьмут в святую рать.
Здесь — всем один итог.

Сказал приятель, что из-за морозов
Русь разлюбил.
                                   Тогда в вечерней мгле
увидела я роспуск туберозы —
не на стекле, а на его челе —

таком высоком, многоумном лбу.
Лёг амариллис смертною печатью.
Хотел приятель обойти судьбу.
Она же вслед ему глядит с печалью.

Его судьба печальна. Вне Руси
тоска заела в считанные лета.
Он — сын Зимы. И боже упаси
и вас
             от солнца Юга ждать привета…

Лишь растопился на сердце ледок —
он невозвратно превратился в слёзы
и отпечатки смыл его следов…
А здесь, в снегу,
                                их сторожат морозы.

Сума здесь наготове и тюрьма,
совсем не диво голод и разруха —
пока колдобит и вьюжит Зима…
Жизнь испытует нашу крепость духа.

В декабре воробьи да вороны
обживают заснеженный двор.
Демонстрируя номер коронный,
кот соседский взмахнул на забор —

по дощатому узкому гребню
он ступает, как истый гимнаст.
Сорят веток берёзовых бредни
на ещё не облёгшийся наст

сонмы «звёздочек», тихо надеясь,
что зачнётся берёзовый лес,
а до Нового года — неделя
ожиданья нежданных чудес.

Неспроста залетела синица
человечье проведать жильё.
Любопытствуя, глазом косится
сквозь окно на застолье моё.

Брошу ей через форточку зёрен.
Отпорхнёт — и вернётся опять.
Этот птичий народец проворен!
Будем мы вместе с ней наблюдать,

как за лёгкой вечерней порошей
вызревает полоска зари.
День синицы — простой и хороший.
А потом — налетят снегири.

«Кто не хитёр — в миру не прав», —
так судим мы — всего лишь люди.
Бесхитростный мой Голиаф
встречал напасть любую грудью.

Кто только не спешил напасть,
изгнать с земель его исконных,
Их ненасытна, алчна пасть,
пусть и прикрытая иконой.

Давидом вложенный в пращу,
летит булыжник. Близок к цели.
— Ты не грусти!
— Я не грущу.
Мы пели. Боже, как мы пели!

Летели камни — Бог судья! —
Те прикрывались верой истой.
Вновь песнь Руси слагаю я —
той, золотой, святой и чистой.

Укрывая месиво дождей,
небо щедро сорит наземь манну.
Свиристели голосят осанну
золотой Рождественской звезде.

Окровавят белизну аллей,
расклевав рябиновые кисти,
и, как ветром сорванные листья,
птицы канут в тишине полей.

Утром солнце выглянет. Оно
возвестит ещё одно начало —
дней или путей, каких немало
Богом от рожденья нам дано.

Ход времён медлительный иль бег
остаются в полной нашей воле.
Радости житейские и боли
сеем по пути мы, всяк в свой век.

И не надивимся: мол, докуда
будет милосерден к нам Творец?
Нищих наших маленьких сердец
Рождества опять коснулось Чудо.

И всё и вся лукаво искушая,
над миром ставит он эксперимент.
И ты всечасно, да и в сей момент,
намеренья благие разрушая,

сам, под его самодовольный смех,
сбив впереди идущего кого-то,
торопишься в «широкие ворота» —
за ними мстится счастье и успех.

Остановись, безумный человек!
Все миражи развеются в пустыне.
И сердце неутешное остынет,
и кончится твой человечий век…

Возжаждет одинокая душа —
единственно что есть в тебе живого —
извечного Отеческого Слова,
в нём смысл и утешение ища.

Но тот, кого твой ум боготворит,
чьим безоглядно веришь обещаньям,
в юдоль лютой тоски и обнищанья
её до воскрешенья водворит.

Мысль, как цыплёнок, токает в висок:
«Смотри, смотри, как небосвод высок,
как льёт луна медовый сладкий сок —
досыта им снега напоены.
По ним блуждает ветер — сеет сны.
Как долги и прекрасны сны зимы!
Спят чувства чуткие и чёткие умы.
Но страстно о весне мечтаешь ты —
бесплотные, бесплодные мечты…»

О чём, цыплёнок мой, твоя печаль?
Тебе мою мечту иль зиму жаль,
в которой нет желаний и грехов,
но также нет ни счастья, ни стихов?
Лучей весенних сладостнее мёд,
там выше небо, ветер веселей
играет с юной порослью полей,
и чувств, и мыслей радостен полёт —
Создатель мира — верю я — поймёт
Пристрастную любовь к земле моей.

Вместить не успевает разум
в глазах мелькающую жесть.
Жизнь предлагает всё и сразу
осмыслить и принять как есть.

А может, и не происходит
сегодня ничего вокруг?
Зима. Мороз на самом взводе
в преддверии февральских вьюг.

Вот завьюжит, и время снова
качнётся в сторону весны,
и немоту расколет слово.
В постылые пустые сны

ворвётся древний ветер буйный —
пробудит память, вдунет в кровь
напористо и многоструйно
всё обещающую новь.

Послабление вышло народу —
Не от властных корыстных структур.
Одарила Россию природа
Повышением температур.

В Уссурийске, Перми и Казани
Февраля закипели труды.
Всюду вьюг он развесил вязанья
На застывшие в спячке сады.

На проезжих дорогах заносы
С ночи чистить пришлось грейдерам,
И, безвольные, к северу носом
Повернулись, скрипя, флюгера.

Позабыли, как велено, наши кочевья.
И кострища стоянок развеяны ветром.
И порублен спасительный лес, раскорчёван.
И в золу и труху превратились деревья.
На живот и достаток разменяна вера,
Что спасала от всех нечистот и напастей.
Мы соломку, чтоб мягче упасть, себе стелем,
Шьём новьё и латаем истлевшее платье.

Жадным ртом ловим времени сладкое сусло.
А в него льётся жизни прогорклая брага.
И уже не спасёт мимикрии искусство —
Во врага превращаться из друга и брата.

Нам бы выбиться только из грязи да в князи,
Или выжить смиренно в монашеском ските,
Или с торбой на морде, как у коновязи,
Хрумкать прелый овёс свежих телесобытий.

Из навязчивых уз столь уютного быта
Так не хочется в бездну сомнения падать!
Вдруг и не было вовсе всего, что забыто?
……………………………………………..
Богом избранным дело даётся и память.