Курю чужие, а убьют свои…
В каком-нибудь бою под Аустерлицем
Пластмассовый солдатик задымится
И для него закончатся бои,

В игрушечном мирке, под потолком,
Где ничего давным-давно не страшно,
Закусывая пряником вчерашним
Соседский суррогатный самогон

С ранением в пластмассовой груди,
Письмо царапая на мятой пачке
И размножая кляксы детским плачем,
Не видя света где-то впереди…

Но кто-то молча тронет за плечо
И выплывет магическое «если»,
И голос скажет: «Не реви, воскресни,
Бой не проигран, поживи ещё».

Головой дракона пугал богатырь село:
На крыльцо её втащит, бывало,  – соседи в крик,
Бабы крестятся, падают, всяк разбивает лоб:
Дескать, вот, прилетел, никакого житья от них!

Богатырь смеётся: «Невежи – чего с них взять?
Поделом вам, трусы, потёмные молчуны!»
А потом грустит: «Вот была б иноверцев рать –
Одолел бы, поди…» Да нет никакой войны.

Что-то есть такое, но это не та война,
Где мечом секи, чтоб ложилась башка к башке,
Так шалит порою продвинутая шпана,
Охмуряет народец, ползающий на брюшке.

То чего-то покажет страшное, хоть беги,
То чего-то выдаст: хоть хохочи, хоть плач…
Озоруют ребята, какие из них враги?
Только вынешь меч, а тебе намекают: «Спрячь».

Вот и пьёт богатырь на пару с мёртвой башкой,
Что служила дракону лет пятьдесят назад.
Голова с душком и народец кругом с душком,
Да со всех кустов спецслужбы вовсю глядят,

Чтоб чего не выкинул этот опасный фрукт,
Пусть он лучше пьёт да пугает честной народ…
Ну а ежели что, то расколют, потом запрут,
Лишь бы был человек, а свинья – она грязь найдёт…

А народ, хоть прост, не дурак, кое в чём сечёт:
Лучше пусть богатырь стращает, чем те, извне….
А извне из другой башки всё подряд течёт,
И пока неизвестно, чья голова страшней.

Врач не Господь Бог,
врач — это лишь врач,
он не вернёт ног...
Слышишь, не плач.

Слышишь, не плач, спи.
Спи, посмотри сон.
Видишь, по степи
едет ГАЗон?

В этом ГАЗоне ты,
среди таких же солдат...
Снова орут рты?
Снова звучит мат?

Значит опять взрыв?
Значит опять бой?
Видишь, ты снова жив!
Спи, брат, Господь с тобой...


*   *   *
Детство моё маринованным яблоком
падает, падает, падает...
Кто-то по луже в бумажном кораблике
плавает...

Плитка молочного шоколада —
вот и ломается кромка:
всем по квадратику — больше не надо...
Правда, «Алёнка»?

Правда, что всё неизбежно кончается?
Сказано так у прозаика.
—Складывай. Видишь, уже получается
жизни мозаика.

Плачет Таня. Мячик утонул.
Молодость прошла и муж в запое….
Танечка, не плачь, возьми отгул,
Да оставь ты этот мяч в покое,

Отдохни, ведь Агния Барто
Знать не знала о такой концовке:
Мячик, лужи, мальчик под зонтом
На пустой трамвайной остановке,

Пьяный муж и дочка на сносях,
Как пинок ногой в живот – зарплата…
Наша жизнь – несовершенна вся,
Что ж теперь рыдать? А ведь когда-то,

В детстве, было всё наоборот:
Рубль за счастье, эскимо и мячик,
Карусель, последний оборот
И напротив самый лучший мальчик.

Колени к подбородку подтянув,
макаешь в кипяток пакетик чая,
как пальцы в набежавшую волну,
в волну, она с рассветом подползает

к окну, в котором мечется зрачок
луча, но мысли путают друг друга
и по стене сползает паучок
подобием рассветного испуга.

Ты смотришь с грустью в небольшой стакан,
в котором чай краснеет сиротливо,
и толпы сумасшедших египтян
меняют декорации к приливу.

Мои слова, завязанные в узел:
вопрос-ответ...
Я дверь прикрыл слегка и сразу сузил
вечерний свет...

Вечерний свет, разлитый по паркету
собрать не смог.
Который год погибшую планету
вращает Бог

и тихим светом, заплетённым в звенья,
в проём двери
Господь дарует нам Своё прощенье...
Нас изнутри

вседенно кто-то молча изучает
ища ответ.
И детский ангел тихо излучает
вечерний свет.