В квадратном городе закончилось кино.
Теперь пешком до горьковского сада.
В Европе холодно, в Италии темно,
там хорошо, но мне туда не надо.

Июнь центральноазиатски желт
от пива, светофоров и акаций.
Почти библейское: "Пошел ты!" — "Сам пошел".
Нормальный саундтрек таких локаций.

Жизнь в акваланге — наблюдаешь и молчишь,
спокоен, будто бритва безопасен.
"Я ненавижу никого" ревет малыш.
Не то чтоб понимаю, но согласен.

И дальше маме: "Не люблю, ты злая"!
Да нет, не злая, просто не везет.
На ящике мотается цветная
обложка: Девяносто третий год.

Умереть по ошибке (врача,
дальнобойщика, снайпера, друга),
некрасиво чего-то урча,
как поломанный телик без звука.

Подыматься над сизою кодлою —
кто там голуби или менты —
и такое хорошее, подлое:
первый раз виноватый не ты.

Мерседесы были белые, лотовы;
аккуратненький такой караван.
Я влюбился в этот город, но сотовый
спрятал в очень отдаленный карман.

Город пишется квадратным по серому —
тут зеленых только Дон и Сбербанк.
Всем по-братски, значит разными мерами:
вон парнишка класса "маленький танк".

И рука у него вся такая,
ну, какая-то такая рука.
Я не то чтоб основных избегаю,
просто чувствую издалека.

Пять минут на понтах. Давай краба.
это, типа, как там в детстве, дай пять?
вспоминается, ну, конечно же, папа.
А кого мне тут еще вспоминать?

И такое все оно придорожное:
водка теплая, Ростов-на-Дону,
храм похож на заварное пирожное.
Уезжаю с непобитою рожею:
Не беда, еще разок загляну.

А потом смешному, сонному, в поезде
Бормотать в берендеевский мрак:
Нифига-то у тебя нету совести
А была бы, так остался б, дурак.

Под платанами, бритыми наголо,
между небом, Россией и югом
привокзальная музыка плакала
что-то про нам не жить друг без друга.

Дождевые стекали, прозрачные
безобидные капельки лжи:
так смешно, родились в неудачное,
а поди ж — друг без друга не жить.

Нам не жить, ваша правда, хорошие.
Нам не жить, вам не жить, никому.
Этим — пьяным, корябеньким, брошенным,
этим — в новеньком на Кострому.

И вот этим. Вот главное — этим.
Нам чего? Как-нибудь, во вранье.
Но вот им, тем, кто знает о свете,
О последнем — в прозрачной ладье.

Уходите, спасайтесь, красивые.
Здесь нельзя. Здесь нельзя никогда.
С первым вздохом, с последними Силами,
в старцы Фёдоры, в мир, никуда.

Уходите. Бросайте. Мы — сами.
Наша память о том, чего нет:
память смертная, смертная память.
Кто-то тихий: "Сдавайте билет".

Были разные, были хорошие,
были хитрые, как голавли.
Двадцать лет по имперскому крошеву
уходили, уходим, ушли.

Вот представьте себе поколения,
как набор юбилейных рублей.
Чтоб без злобы — не с профилем Ленина,
но с портретами старых царей.

Наше — лажа. Музейная каверза.
Новодел неудачного дня.
Константин Палеолог на аверсе
так потерт, что похож на меня.

Привет, как жизнь прошла? — Неплохо.
(Ага. Я тоже одинок.)
Затяжка блэком вместо вдоха.
Собака мает поводок.

Забей служебный для созвона.
Сломался? Выключи-включи.
Все метили в Наполеоны,
ну, кроме тех, кто в главврачи.

Ротвейлер выполняет "рядом!"
Блин! этот голос… голос, блин...
— Так это ты тогда в девятом?
Все хорошо. Один-один.